знаменитым  маньяком
Волковым - впервые в истории телевидения. С тех пор  мы  получили  множество
писем и телефонных звонков, в которых вы возмущались этим. Четыре дня  назад
Волков умер в камере. Тюремные власти утверждают, что причиной  смерти  стал
сердечный приступ. Но лично мне кажется...(  он  сделал  театральную  паузу,
подбоченился, слегка оперся на стол и приподнял два своих подбородка; взгляд
его сделался задумчивым - должно быть, он казался себе удивительно смелым  и
проницательным). Я не стал дослушивать - я знал, что он прав. Но на ведущего
было плевать. Его не было на Земле - он жил своей мелкой жизнью. Я знал, что
я неизмеримо выше. Свершилось... Все. Победа! Я задыхаюсь, меня  переполняют
чувства. Я не чувствую их вкуса - это придет позднее. Мне  хочется  кричать,
танцевать, прыгать, бежать - выплеснуть все свое напряжение.  Этого  слишком
много для меня. Сунув ноги в сандалии, прыгая через четыре-пять ступенек,  я
в чем был выбегаю во двор. Он пуст. Я открываю рот, но крик стынет глубоко в
горле. Шесть часов вечера. Еще  светло,  но  двор  в  тени  -  я  вижу,  как
последние солнечные лучи  бесшумно  скользят  по  боковой  стене  одного  из
дальних домов - солнце садится. Навсегда? Дурацкая мысль. Судороги,  похожие
на судороги страха, предчуствия  или  холода,  захлестывают  меня  волна  за
волной - но это что-то новое. Я  задыхаюсь.  Что-то  должно  произойти.  Все
изменится. Этот двор, эти деревья, эти песочницы, эти  дома  -  они  уже  не
будут такими как раньше. Я не буду таким как раньше. Буду ли я  вообще?  Что
будет теперь, когда все закончилось? Родители, друзья, школа:  все  осталось
далеко позади, в мае. Меня же несет этот пронзительный августовский ветер  -
несет в сентябрь, октябрь. Несет в декабрь, за которым нет  уже  ничего.  За
что? Я убил скотину, зверя, мерзавца, негодяя, изувера - я совершил добро, и
нет мне теперь прощения. Видит Бог, я  желал  добра  -  даже  когда  забывал
родителей, даже когда врал Дедушке. Дедушка! Он помнит мою доброту, он любит
меня - он спасет меня! Ноги сами бегут; я скажу, что уезжал с  родителями  в
Крым. Не мог отлучиться, чтобы предупредить -  а  телефона  у  него  нет.  Я
чувствую, как он зовет меня. Он поверит. Он всегда верит. Он  простит  меня.
Он будет моей платой за Волкова. Дедушка, спаси меня!
   Вот и его улица. Все как обычно. Деревья купаются в  последних  солнечных
лучах. Машина. Белая. Микроавтобус. С красными крестами.  Я  знаю,  что  это
кладбищенские кресты - это не спасение, это смерть. Люди  в  белых  халатах.
Носилки.  Они  еще  далеко,  но  я  знаю  кто  на  них.  За  что?!!  Дедушка
действительно  стал  моей  платой  за  Волкова...  Никем  не  замеченный,  я
поворачиваюсь и бегу. Не знаю куда, не знаю зачем. Теперь уже все равно.
   Я останавливаюсь. Так вот, что такое ад.  Это  не  черти  и  не  котлы  с
кипящей смолой. Это развлекательная передача с толстым ведущим, пустой двор,
холодный ветер и блестящая металлом ледяная машина с  красными  крестами.  Я
бреду, задыхаясь, по пустой улице - широкой и бесконечной.  Ветер  с  песком
режет глаза, где-то впереди скользят лучи уходящего солнца. В тени  холодно,
меня сотрясает ставшая  уже  привычной  дрожь.  Со  мной  происходит  что-то
странное: Дедушка, убийство, одиночество - все слиплось в один огромный ком,
который теперь крушит все внутри меня. Судьбе я более не нужен - я не  нужен
никому. Вихри эмоций внутри меня разрастаются,  они  терзают  мою  душу,  не
находя  выхода.  Внешне  я,  должно  быть,  очень  спокоен  -  но   это   от
безысходности. Все осталось позади. Я презираю своих родителей за то, что не
смогли помешать мне. Я презираю своих друзей  за  то,  что  они  никогда  не
смогут совершить ничего подобного.  Я  не  испытываю  гордости,  потому  что
гордиться тем, что подло отравил человека, доверявшего тебе, нельзя  -  даже
если человек  этот  жестокий  и  опасный  зверь.  Обманом  я  сделал  своими
сообщниками людей, которые любили меня - каждый по-своему. Теперь я не смогу
любить, не смогу быть другом, потому что не смогу  никому  доверять.  Мечты,
надежды - все осталось в прошлом. О  чем  мечтать,  когда  презираешь  всех,
когда все остались далеко - за той чертой, которую я так легко переступил. Я
же - подлец и убийца. И трус. Да, страх  останется  теперь  навсегда.  Я  не
люблю себя и не желаю себе добра - и все же я  боюсь.  Боюсь  тюрьмы.  Боюсь
жизни в страхе перед тюрьмой. Ничего не желать и панически бояться  всего  -
что может быть страшнее. Я не смогу покончить жизнь самоубийством  -  потому
что до ужаса боюсь смерти. Но я уже мертв - ничего не чувствую и  ничего  не
сможет меня спасти...
   Тонкий ручеек бессвязных горьких мыслей иссяк. Беспощадные вихри  утихли,
оставив после  себя  искореженную  душу.  Бледное  солнце  навсегда  закрыла
тяжелая туча. Я был окончательно пуст. Все.
   Длинная улица закончилась. Я вышел на площадь  -  плоскую  и  безлюдную..
Ветер гонял струйки песка. Вот он подхватил расплющенную пивную  банку  -  и
зеленая жесть с грохотом понеслась по сухим бетонным плитам. Я не  отрываясь
следил за ней - просто так. Невидимая сила швыряла ее из стороны в сторону -
и  одинокая  банка  бессмысленно  летала,  повинуясь  ей.  Это  продолжалось
довольно долго - отвлекшись на  секунду,  я  заметил,  что  от  подошв  моих
сандалий к бетону спускаются массивные горки песка. Мне захотелось  остаться
тут навсегда - чтобы бессмысленный ветер засыпал меня с головой  и  спас  от
всего, что меня страшило. Песок стал бы лишь воплощением моего отчуждения...
Я услышал, как банка наткнулась на какую-то преграду - и затихла.  Я  увидел
ее,  потом  поднял  глаза.  Там  была  прозрачная  стена   из   пластика   -
троллейбусная  остановка.  Дальнее  воспоминание  кольнуло   меня.   Смутная
догадка. Нет, это не та остановка, - отогнал я нелепую мысль.  ТАМ  не  было
пластика. И все же подошел поближе - и догадка превратилась  в  уверенность.
Это была ОНА. Пластиковые стены и навес, должно быть, установили  летом,  но
место я узнал. Именно здесь три месяца назад  я  впервые  встретил  Дедушку,
здесь я помог ему, здесь была причина его радости и его смерти - в том,  что
он умер из-за моего предательства я не сомневался  ни  на  секунду.  Еще  до
того, как я что-либо понял, в  горле  моем  заклокотало,  лицо  искривилось,
будто бы стянутое огромной невидимой рукой. Я почувствовал сильный  спазм  и
будто бы со стороны услышал странный звук - то ли  крик,  то  ли  всхлип.  И
прорвалось. Слезы потекли из  глаз  крупными  быстрыми  каплями,  судорожные
вдохи чередовались отчаянными всхлипами. Даже не пытаясь  сдержать  себя,  я
сжал голову руками, сцепленными  на  затылке,  медленно  скользя  по  стенке
опустился на пыльный асфальт, и зарыдал. Я  плакал  долго,  с  упоением,  не
пытаясь понять причины своей истерики, но чувствуя,  как  под  напором  слез
отступает отчаяние. Душа моя, еще минуту назад, казавшаяся сухой,  пустой  и
шершавой, как площадь передо мной, возрождалась. Могучие потоки заливали ее,
быстро  находя  дорогу  между  плит,  образуя  правильную  решетку   быстрых
ручейков, питавших истосковавшуюся почву под ними. Я  не  плакал  уже  очень
давно, но теперь, когда под мертвыми каменными плитами обнаружилась почва, а
значит и жизнь, у меня появилась надежда. Но успокоившись, я вспомнил, что я
- убийца, и обреченно побрел  -  туда,  где  площадь  упиралась  в  какое-то
большое здание. За ним, я вспомнил, была река.
   Я вышел на  набережную.  Это  была  аккуратная  асфальтовая  дорожка,  от
которой к мелкой  речушке  вел  склон,  вымощенный  все  теми  же  бетонными
плитами. На набережной было две-три парочки. Я не обрадовался им, хотя людей
не видел уже несколько часов. В  темноте  (а  к  этому  времени  уже  совсем
стемнело) я сумел разобрать несколько деревьев, котрые росли там, где  склон
был более пологим. Я направился к ним. Деревья  были  крохотные,  чахлые  на
сырой почве. В воде отражался свет фонарей на  близком  мосту,  и  я  увидел
тропинку, ведущую к берегу. Я пошел по ней и остановился лишь  тогда,  когда
земля под ногами  превратилась  в  ил.  Я  сделал  шаг  назад  и  уселся  на
истоптанную рыбаками траву. Я сидел, глядя на  черную,  блестящую  латексную
воду, которая тихонько заманчиво плескалась. Мыслей не было.  Я  чувствовал,
что в душе моей что-то происходит. Это обрадовало  меня,  но  не  сильно.  Я
почувствовал, что ужасно устал, и бесшумно опустился  на  мягкую  траву.  От
земли под ней несло холодом, но это  не  смущало  меня.  Я  закрыл  глаза  и
заснул, не успев подумать, насколько это глупо. Сон был тяжелый, черный,  но
это было приятно - впервые за долгое время проклятой лодки не было.  Прошло,
наверное, минут двадцать. Я проснулся так  же  внезапно,  как  и  заснул.  Я
почувствовал, что пока я спал, произошло  нечто  очень  важное,  но  тут  же
одернул себя - что может быть важно теперь, когда все кончено. Я поднялся и,
чувствуя холод в одеревеневшей спине, пошел домой. Было  уже  совсем  темно.
Идти пришлось пешком, ведь я был в домашних  шортах  и  футболке,  и  денег,
конечно же, с собой не брал. Не знаю, как нашел дорогу домой - но  нашел.  И
лишь когда испуганная мама открыла дверь, почувствовал, что болен. Мне  было
жарко и холодно одновременно, руки дрожали, ноги  подкашивались,  а  во  рту
пересохло. Голова стала неожиданно тяжелой, и у меня  уже  не  было  сил  ее
держать. Мама, открывшая было рот, чтобы  отчитать  меня  за  столь  позднюю
прогулку и за то, что ушел, не предупредив, качнулась и начала, пошатываясь,
медленно заваливаться на бок. Деревянный дверной косяк больно ударил  плечо.
Я болен, - сказал язык... Папа помог дотащить меня до кровати. Я отключился,
но еще до этого понял, что не убивал Волкова.  Судьба  убила  его,  и  я  ей
совершенно не понадобился.
   Я очнулся к полудню и, уже проснувшись, долго лежал без движения.  Прямые
солнечные лучи разбивались о мое лицо и жарко текли по  лбу,  по  щекам,  по
носу. Они подсушили испарину, и их прикосновение  было  приятно.  Ночь  была
утомительна:  я  бредил.  Картинки  сменяли  друг   друга   стремительно   и
беспорядочно. Сейчас я уже не помню что видел - и это, наверное, к  лучшему.
Я помню, что, проснувшись, я почувствовал себя так, будто из  меня  выкачали
всю кровь, весь воздух, все, что было мной. Осталось  лишь  чучело,  слабое,
безвольное, а главное, равнодушное. Вчера я считал, что пуст, но ошибался. Я
чувствовал отчаяние, я чувствовал страх, я чувствовал жалость  и  свою  вину
перед Дедушкой. Сегодня же я не чувствовал ничего. Мой мозг  понял,  что  от
меня ждать нечего, и работал самостоятельно.  Он  вспомнил,  что  симптомами
бутулизма, от которого должен был погибнуть Волков, являются головная  боль,
головокружение, слабость, бессонница - и длиться это может несколько  суток.
Во  вчерашней  же  передаче  было  сказано,  что  моего  друга-маньяка  убил
сердечный  приступ  -  мгновенный,  без  видимых  причин.  Рассудок   сделал
единственно возможный вывод - я не убивал Волкова. Вчера я просто знал  это,
сегодня понял почему. В дедушкиной смерти я также не виноват - я  знал  это,
хотя и не мог объяснить  своей  уверенности.  Что  ж,  я  хорошо  чувствовал
старика, и вполне мог доверять себе. Я не совешил ничего непоправимого  -  я
никого не убивал. Я лгал, предавал, я покалечил свою душу - но  я  невиновен
перед законом. И я не чувствую своей вины.  Я  вообще  ничего  не  чувствую.
Вчера я лишился всего хорошего, что было во мне - сегодня  я  лишился  всего
остального, всего, что пришло взамен.
   Я не заболел - по крайней  мере,  ничего  серьезного.  Стресс  прошел  на
следующее утро, простуда - через два дня. Но я и  не  выздоровел.  Правы  те
врачи, что  говорят:  Здоровье  больного  зависит  только  от  него  самого.
Известны случаи, когда тяжело, безнадежно больные люди  выздоравливали  лишь
потому,  что  верили  в  успех.  У  меня  все  было  наоборот.  Я  не  хотел
выздоравливать, я был равнодушен к своему здоровью.  Я  спал  по  двенадцать
часов в день, не выходил из дому. Я бесцельно смотрел в телевизор,  играл  в
компьютер, не радуясь победам, не печалясь неудачами. Мне не было скучно - я
тупел. Родители были довольны, потому что я все  время  был  на  виду  и  не
шатался допоздна неизвестно где. Все было спокойно. Август тек к  школе,  но
это не вызывало привычной  грусти.  Я  сходил  на  перекличку.  Она  немного
растормошила меня, но все друзья были слишком заняты собственными рассказами
о лете. Я же не мог рассказать ничего, слушал невнимательно, не отзываясь на
традиционные риторические вопросы, вроде И знаешь, что тогда  произошло?.  Я
не знал и знать не хотел. От меня быстро отстали, решив, что я не  выспался.
Я знал, что причина не в этом, но, когда пришел, заснул.
   Разбудила меня мама. Она настойчиво трясла меня за плечо и явно не желала
отступать. Когда  же  я  все-таки  повернулся  к  ней,  радостно  зашептала:
Вставай! Ни за что не угадаешь, кто пришел.. Мне было все равно, но  спорить
было еще сложнее. Я тяжело поднялся и, шатаясь, сквозь разноцветные блики  в
привыкавших к свету глазах, направился  в  прихожую.  Там  был  Леша.  Леха.
Лелик. Мой лучший друг,  которого  я  не  видел  уже  лет  пять.  Он  сильно
изменился: выше меня на голову, пахнет дешевыми сигаретами, говорит  хриплым
басом - но я сразу узнал его. В детском саду и начальной  школе  мы  дружили
взахлеб. Потом всю параллель перетасовали, и мы оказались в разных  классах.
У меня появились свои новые друзья, у него - свои. Какое-то  время  общались
по инерции, потом просто здоровались. Потом я перешел в свою нынешнюю школу.
Потом переехал. Я забыл его телефон, он не знал моего. И вот  он  здесь.  Ну
что ж, плевать.
   Сема, ну ты псих, ты знаешь это?!, - начал он радостно.
   * Ну, - я не выказал ни малейшего восторга.
   * Полный псих, честное слово. Полторы  недели  назад  вижу  -  ты  идешь.
Сема!, кричу. Иди сюда, быстро!. А ты как ломанулся, е-мае. Ну я  за  тобой,
только района ж вашего ни фига не знаю. Чего ты смотался?
   * Надо было.
   * Ну ладно, плевать. Я ж обрадовался, обзвонил всех наших - ни  одна  ...
не знает, где тебя найти. Но ты меня знаешь. Сегодня ж  у  всех  перекличка.
Пришел я, значит, к твоей долбаной центральной школе -  ни  фига.  Типа  как
опоздал. Ну ладно, была не была. Иду на морозе  в  учительскую  вашу  -  мне
дежурный сказал где. Захожу, беру журнал. Какая буква? А естественно. Где  ж
может учиться мой друг Сема, как не в А классе. Это ж  я  троечник,  не  ты.
Смотрю - точно. Семен. Ну посмотрел. Потом зашла какая-то, в очках, в платье
таком синем.( Он на себе показал фасон платья). Ну ты понял. А что  это  вы,
молодой человек, здесь ищете, - произнес он мерзким  голосом,  копируя  свою
знакомую. Да так, ничего, говорю, и сваливаю потихоньку. Нет уж постойте,  -
говорит, ... старая, и, прикинь, за рукав меня пальчиками берет. А пошла  ты
на ...,- говорю. Она офигела, я ж рванулся, ну и понятно, хрен меня  поймали
(Я улыбнулся, представив себе, как противная завуч,  привыкшая  к  власти  и
почитанию,  сначала  по-хозяйски  ведет  себя,  а  потом  замирает,  получив
неожиданный отпор). Сразу к тебе не пошел - устал и мало  ли  что.  Ну  вот,
теперь я здесь. Пойдешь?
   * Куда?
   * Гулять, понятное дело. Сегодня ж праздник, ты не в курсе?
   * Нет, - признался я.
   * Пофигу. Пошли, я тебе говорю. Пошляемся,  расскажешь  все.  С  девушкой
своей познакомлю.
   * Не, не могу.
   * Да что с тобой? Я что, зря тебя искал.(В голосе его послышалась  вполне
понятная обида. Я  же  был  благодарен  ему  -  своим  приходом  и  минутным
монологом он наполнил меня больше, чем все школьные друзья).
   * Нет, не зря. Подожди, сейчас оденусь.(Убудет от меня,  что-ли.  Мне  то
теперь все равно).
   Я оделся, и мы  пошли  гулять.  Народу  было  много,  все  были  радостно
возбуждены, пели, кричали. Стемнело давно, но на  площади  -  центральной  в
городе - было светло. Фонари, свет сцены, фейерверк. Мы  пошли  через  тихий
двор и, когда вышли на площадь, я немного оглох от шума  праздника,  немного
оцепенел от его размеров. Леша же чувствовал себя как рыба  в  воде.  Где-то
далеко, на другом  конце  площади,  громко  кричал  представитель  столичной
рок-группы, и окружавшая нас толпа вторила ему многотысячным  ревом,  причем
каждый кричал свое. Я  слышал  крики  Ура!!!  и  мат,  Круто!  и  Помогите!.
Оцепенение прошло, но я чувствовал растерянность и старался не отставать  от
своего широкоплечего друга, который спокойно, не  оборачиваясь  шел  впереди
меня. Наверное без него меня бы там затоптали или  просто  избили:  я  видел
плотные  группки  сверстников,  которые  шатались  по   площади,   выискивая
очередную жертву, с которой можно было бы получить денег на пиво или  просто
унизить - так, для поддержания праздника в  душе.  Я  всегда  пасовал  перед
напором и хамством и теперь очень боялся упустить из виду  светло-коричневую
кожаную куртку, уверенно расталкивавшую зевак - разве что руками за  нее  не
держался. Я не мог  спросить,  куда  мы  идем,  но  когда  толпа  неожиданно
расступилась, образовав маленькую ярко-освещенную полянку,  необходимость  в
вопросе отпала. Я вспомнил, что Леша что-то говорил о своей подруге, которой
я должен был быть представлен, и, увидев двух девушек, к которым  направился
Леша, я понял, что поиски завершены. Одна из них  была  блондинка,  крупная,
яркая, с пухлыми губами и гордой осанкой. Мне почему-то захотелось, что Леша
подошел именно к ней.  Он  показал  себя  настоящим  другом,  с  готовностью
поцеловав подставленную щечку.  Я  обрадовался,  и  само  это  чувство  было
настолько непривычным, что я оробел,  но  шага  не  замедлил,  и  уже  через
секунду смущенно слушал Лешины похвалы. Видимо, он сомневался,  что  я  буду
рад его видеть, и теперь, когда все прошло как нельзя лучше, он явно утратил
чувство меры. Вот уж точно Старый друг лучше новых двух. Еще полгода назад я
обязательно съязвил бы по поводу его ко мне теплых чувств,  но  теперь  лишь
стоял, втайне наслаждаясь словами, которых мне никогда не услышать  от  моих
теперешних  друзей-интеллектуалов.  Лесть   была   вдвойне   приятна   из-за
второй(для меня она сразу стала первой) девушки. Она не  была  красива.  Она
была стройна, но фигура ее была  далека  от  совершенства.  Пожалуй  слишком
худа, особенно рядом с крупной активной подругой. Но мила, с острыми чертами
худого лица. Кончик ее носа был чуть-чуть приподнят, будто в детстве  кто-то
шутя надавил на него указательным пальцем, поэтому лицо ее казалось лукавым.
Она стояла, слегка наклонив голову вперед, и ее черные  волосы,  короткие  и
шелковистые, почти закрывали  глаза.  Но  все  же  я  заметил,  что  крупные
блестящие маслины глаз изучают меня. И это было приятно.
   Потом мы растворились в толпе, и даже когда бродили  по  тихим  пустынным
улочкам, я чувствовал себя частью единого целого. И это тоже  было  приятно.
Лешину девушку звали Вика, ее подругу  -  Аня.  Влюбленные  шли  посередине,
часто останавливались и целовались.  Во  время  этих  остановок  мы  с  Аней
смущенно отводили глаза  от  них,  и  по  чистой  случайности  наши  взгляды
пересекались все чаще и  чаще.  Она  загадочно  улыбалась,  а  мне  хотелось
вытянуться в струнку и мычать, но  тогда  я  еще  смутно  понимал,  что  это
значит. Музыка на площади стихла, и на домах осталось совсем мало светящихся
прямоугольничков, когда мы, проводив девушек возвращались домой. Алексей шел
молча, слушая мои восторги и благодарности. Я был очень возбужден и  быстро,
сбивчиво делился с ним своими впечатлениями. Впечатлений  было  много,  и  я
боялся не успеть, зная, что за ночь восторг улетучится и я буду не  в  силах
сохранить его. Про Аню я говорил меньше  всего,  но  когда  дошли  до  моего
подъезда Леша посмотрел мне прямо в глаза, улыбнулся и сказал: А зн