еловека надо принимать таким,  какой он есть. Иначе растеряешь друзей.
Это были слова тети, и Андрей сразу угадал их в собственных мыслях.


                                  * * *

     Коля Беккер тратил немало усилий,  чтобы никто не  догадался,  как он
жестоко,  катастрофически беден.  Хотя все об этом знали. Его отец работал
кондуктором на железной дороге,  попал лет пять назад под поезд и  остался
без ноги.  Мать часто хворала.  Существовали Беккеры на  отцовскую пенсию.
Андрей своей бедности никогда не стеснялся.  Может,  потому,  что она была
умеренной бедностью.  Вот  если  бы  он  сейчас  разорвал  брюки,  это  не
трагедия. Для Коли такое событие было бы катастрофой.
     Андрей учился с  Ахметом в  одном классе,  Коля годом старше.  Обычно
дружат в своем классе,  следующий год скрывается за пропастью. Но все трое
жили в Глухом переулке, знакомы были с раннего детства. И в их отношениях,
может,  это  и  льстило  Коле,  табель  о  рангах  вовсе  не  зависела  от
имущественного положения.  Коля был умнее, смелее, элегантнее приятелей. У
него  были  лучше манеры,  нежели у  сына  разбогатевшего возчика Ахмета и
обыкновенного Андрея.


                                  * * *

     С перевала спускались быстро, пока море еще светилось вечерней синью,
а чем ниже, тем более воздух густел и становился парным и шелковым.
     Их обогнал автомобиль.  Сначала сзади ударили лучи больших фар, затем
взвыл клаксон. Автомобиль был длинным, открытым, Андрей успел увидеть двух
дам в белом на заднем сиденье и офицера рядом с шофером.
     - Я знаю, кто это, - сказал Коля.
     - И я узнал авто, - сказал Ахмет. - Только ты не прав, думая, что это
сама вдовствующая императрица.  Это ее фрейлины.  Я их видел в городе. Они
покупали что-то у Фока.
     - А я и не говорил, что это Мария Федоровна. Я бы ее узнал.
     Спор был пустым,  потому что в темноте нельзя рассмотреть, ехала ли в
автомобиле сама императрица. Коля был монархистом, пожалуй, единственным в
их  классе.  Многие,  как и  Андрей,  выступали за  парламентаризм и  даже
склонялись к  социализму.  Но не Беккер.  Политическая позиция Ахмета была
неопределенной,  то есть ее попросту не было. И Ахмет отлично без нее жил.
В  классе Андрея было два  татарина.  Но  Исламов был  крещеный,  а  Ахмет
магометанин,  что  вызывало в  младших  классах  глубокую зависть  Андрея,
потому что Ахмет не ходил на закон Божий.
     За  поворотом открылись,  потом  снова пропали тусклые уютные огоньки
Алушты.
     - У дяди переночуем, - сказал Ахмет. - Он ждет.


                                  * * *

     Видно,  скрип колес в доме угадали издали, потому что пролетка еще не
успела остановиться,  как ворота распахнулись и  с фонарем в руке появился
хромой дядя Махмуд,  за  ним пятеро его сыновей,  а  в  глубине двора,  за
чинарой,  выстроились, щебеча, женщины и девочки этого семейства, число их
превышало всяческое воображение.  Ахмет серьезно утверждал, что у дяди три
жены и он присматривает себе четвертую, ибо это разрешено Кораном, от всех
жен  есть  дети,  к  тому  же  в  доме  живут  вдовая племянница,  дальние
родственники и, уж конечно, сам Керим-Оглу, общий дедушка в зеленой чалме,
потому что он хаджи.
     Семейство было  бедным и  относилось к  младшему брату,  отцу Ахмета,
который занимался в Симферополе извозом и имел каменный дом,  с почтением,
но если верить Ахмету,  никогда не просило денег,  все там трудились - кто
на маленьком винограднике,  кто торговал,  кто разносил фрукты и  овощи по
виллам и пансионам.
     Молодым людям постелили на  плоской крыше.  Звезды были иными,  чем в
Симферополе,  -  ярче и ближе.  Воздух был напоен забытыми за год влажными
запахами.
     К утру стало прохладно.  Андрей проснулся от шума прибоя.  Он спал на
спине,  потому,  открыв глаза, увидел светлое небо, лишенное еще цвета, но
легкие,  как  рваное  кружево,  облака уже  начали розоветь,  подкрашенные
невидимым солнцем. Конечно же, подумал Андрей, потягиваясь и ощущая силу и
стремление к движению, прибрежным жителям трудно поверить в шарообразность
Земли  -  они  ведь  ясно  видят с  берега край  моря,  обрыв,  в  который
проваливается солнце,  чтобы,  проплутав ночь в темных подземельях,  снова
взойти над краем мира.
     Коля Беккер еще  спал -  лишь прямой нос  и  прядь светлых волос были
видны  из-под  кошмы.  А  Ахмет  уже  поднялся -  его  голос был  одним из
негромких голосов, гортанно и мягко сплетавшихся внизу, во дворе.
     Через  час,  позавтракав  легко  -  татарской  простоквашей язьмой  с
теплыми лепешками,  снова  пустились в  путь.  Дорога сначала шла  берегом
моря, потом поднялась выше, влилась в недавно законченное верхнее шоссе. С
его  покойным  строителем,  скандально популярным среди  молодежи романами
<Гимназисты> и <Студенты> писателем Гариным-Михайловским, дружил отчим.
     Верхняя дорога,  прямая и  широкая,  прорезала,  не жалея,  татарские
деревни, виноградники и сады. Деревни еще не пристроились к дороге, словно
не  заросли  рубцы.  Зато  те,  что  жили  у  нижней,  теперь  значительно
опустевшей дороги,  остались как бы не у дел.  Все,  кроме приезжих,  были
недовольны.
     Говорили мало  -  отговорились вчера.  Когда  проехали Гурзуф,  Ахмет
вдруг спросил:
     - Коля, а ты чего в Ялте потерял?
     - Ничего. - Коля было задремал, привалившись к Андрею.
     - Я еду в Ялту по делу, Андрей по делу. А ты почему без дела?
     - Отдохнуть хочу,  проветриться...  Вечером  приглашаю.  Познакомлю с
дамами.
     - Ротшильду некуда деть миллион,  - сказал Ахмет. - Давай лучше я его
в дело вложу.
     - В восемь у гостиницы <Мариано>,  -  сказал Беккер. - Форма одежды -
выходная.
     - Я не смогу, я на службе, - сказал Ахмет.
     Дорога стала оживленней. Приближались к Ялте.
     У  Массандры съехали вниз,  почти к самому морю.  Среди виноградников
мелькали татарские домики.


                                  * * *

     Ахмет высадил Андрея у порта.
     Андрей пошел не вверх,  а  по берегу моря,  вдоль подпорной стенки за
портом.  Он смотрел на пароходики и  шхуны.  Далеко по морю шел миноносец.
Андрей когда-то хотел стать гардемарином.
     Затем он свернул от моря вверх.  Сразу, за первым же поворотом, стало
жарче,  ветерок не мог одолеть подъема.  Андрей остановился и  поглядел на
экипажи на набережной. В порт входил пароход.
     Зеленая,  вогнутая, грандиозная, подобная театральному занавесу стена
Ай-Петри превращала Ялту в бело-розовую бахрому, лежавшую там, где занавес
касался моря.
     И  тогда Андрей радостно понял:  он  вернулся.  Он и  не подозревал о
существовании в  себе этой радости,  а  если она возникала в  подсознании,
гнал ее, стыдясь.
     Андрей не был у Сергея Серафимовича больше года, а казалось, что ушел
отсюда только вчера.  Незыблемость, постоянство этого дома выражалось не в
стенах или даже растениях сада -  оно виделось Андрею в деталях, словно он
снова,  через  годы,  поглядел  на  знакомую  картинку  волшебного фонаря,
изображающую ялтинскую  набережную с  извозчиком,  едущим  мимо  гостиницы
<Франция>,  и той же дамой в черной шляпе, сидящей у чугунной решетки, что
отделяет набережную от моря.
     Прежде   чем   одолеть  последний  крутой   подъем  улички,   Андрей,
уморившись,  поставил чемодан на плоский камень. Он уже знал, что сейчас в
щель  под  воротами протиснется белый мохнатый Филька и  помчится к  нему,
вертя хвостом так, что хвост станет подобен пропеллеру летящего аэроплана.
     Филька выскочил из-под ворот,  подбежал к  Андрею и  принялся прыгать
вокруг,  стараясь дотянуться языком до  лица  гостя.  Ввиду  малого своего
размера  допрыгнуть  он   не   мог,   бил   передними  лапами  по   пряжке
гимназического ремня и  заливался,  лаял так,  что звенело в ушах.  Андрей
подобрал  чемодан  и  пошел  к  калитке.   Он  знал,  что  калитка  сейчас
растворится и в ней появится Глаша,  темно-рыжая,  белокожая,  несмотря на
то,  что  весь день проводила на  воздухе,  налитая здоровьем и  спокойным
весельем. И скажет...
     Калитка распахнулась.  Глаша  стояла в  ней,  держа  в  руке  миску с
размоченным хлебом, которым кормила кур.
     - Андрюша, - пропела она. - Счастье-то какое!
     Если тетя Маня Андрея любила, потому что ей больше некого было любить
и  именно он был центром и смыслом ее жизни,  то Глаша видела Андрея,  дай
Бог,  раз в  год,  но  каждая новая встреча начиналась так,  словно Андрей
вышел на  минутку,  но  даже это минутное расставание для нее -  искреннее
горе.
     Глашу Андрей помнил с раннего детства -  когда мать умерла,  ему было
три годика,  и потому он не был уверен, воспоминания о женских белых руках
и  нежной ласке -  воспоминание ли это о  руках матери или Глаши,  которая
тогда была совсем еще юной девушкой, младше, наверное, чем Андрей сегодня.
Но  за  пятнадцать лет,  прошедшие с  тех пор,  она почти не  изменилась -
только стала статной и даже царственной,  если в доме были посторонние.  А
для  своих осталась прежняя Глаша -  юбка  подобрана,  чтобы не  испачкать
подол в хозяйственной беготне,  икры крепкие, ступни широкие, все налитое,
круглое,  все  выпуклости тела  норовят разорвать ситцевое платье.  Андрей
подозревал, что Глаша сожительствует с отчимом, но ревности не испытывал и
обиды тоже. Мать умерла слишком давно, и отчим - свободный человек.
     - Андрюша, - пропела Глаша. - Заходи, чего ты стоишь.
     Она  поставила миску на  землю и  схватила чемодан -  Андрей даже  не
успел  удержать  его.   Свободной  рукой  притянула  к  себе  его  голову,
наклонила,  поцеловала его в щеку, с чмоком, весело. От нее пахло здоровым
телом, солнцем, травой.
     - Ты языческая богиня, - сказал Андрей.
     - Языческие голые бегали, - засмеялась Глаша. Зубы у нее были ровные,
белые, молодые. - А нам нельзя.
     - А хотелось бы?
     - Андрюша, как не стыдно! Я же старая женщина, я свое отбегала.
     Они  шли  рядом  по  широкой дорожке.  Куры  семенили за  ними  белой
процессией,  Филька на кур внимания не обращал,  он носился вокруг. Сергей
Серафимович вышел из двери,  остановился на верхней ступеньке. Он держал в
зубах длинную трубку, словно не выпустил ее за прошедший год.
     - Наконец-то, - сказал он. - Я уж боялся, что ты укатишь в Москву, не
попрощавшись.
     Сергей Серафимович тоже не изменился.  Андрей так и не знал,  сколько
ему лет. Что за шестьдесят - это точно. Сергей Серафимович совершенно сед,
хотя волосы не поредели и даже чуть вьются. А усы, как ни странно, темные,
в  желтизну,  от  постоянного курения.  В  отличие от  белокожей Глаши  он
смуглый,  но  это от солнца -  потому что в  глубоких морщинах,  идущих от
углов рта,  и у глаз кожа светлее. Сергей Серафимович всегда чуть щурился,
и  лицо его было склонно к  улыбке,  правда,  улыбка эта холодная,  как бы
формальная. По крайней мере Андрею она не нравилась.
     На Сергее Серафимовиче была, впрочем, как всегда, светлая толстовка и
холщовые брюки,  однако  он  умудрялся носить эту  цивильную одежду словно
мундир преображенца.
     - Здравствуйте, Сергей Серафимович.
     Глаша рядом горестно вздохнула.  Она  все  надеялась,  что любимые ее
мужчины сблизятся,  найдут нужные слова,  чтобы понять,  -  ведь они самые
близкие на свете!  Глаша покорно и с готовностью подчинялась любому мнению
или  слову  Сергея  Серафимовича.  Лишь  в  одном  ему  перечила вслух:  в
холодности к пасынку.
     Сергей Серафимович пропустил Андрея в  дверь.  Но следом не пошел,  а
сказал:
     - Иди вымойся, приведи себя в порядок. Жду тебя на веранде.
     С  широкой  веранды  второго  этажа  открывался  удивительный вид  на
Ялтинскую бухту.  Правда,  сейчас,  к  середине дня,  солнце  немилосердно
светило с зенита,  отчего море выцвело,  а дома на набережной скрывались в
дымке. С обрыва Ай-Петри выбегали маленькие, робкие, шустрые облачка и тут
же  таяли  от  страха,   увидев  такой  жаркий  простор.  Белый  пароходик
ошвартовался у  мола.  Видно было,  как муравьишки-матросы сбросили трап и
пассажиры спускаются на мол.
     - Ну что ж,  -  сказал Сергей Серафимович, выходя на веранду. В руках
его был поднос,  на  нем серебряная ладья со  льдом,  в  которой покоилась
бутылка шампанского, и два бокала. - Давай сначала отметим твое вступление
в самостоятельную жизнь.
     На веранде стояли плетеные низкие кресла и под стать им круглый стол.
Андрей подумал,  что и год, и три назад они стояли точно на тех же местах.
Только шампанского ему не предлагали.
     Отчим ловко открыл пробку и  разлил шампанское по бокалам,  не пролив
ни  капли.  У  него  были большие крепкие руки с  длинными пальцами.  Тетя
говорила, что у Сергея Серафимовича руки хирурга.
     - Прозит! - сказал Сергей Серафимович.
     Шампанское  было  холодное,   шипучее,   кислое.   Словно  специально
придуманное для такой жары.
     - Теперь давай письмо Марии Павловны, - сказал отчим.
     - Как вы догадались?
     - Догадываться не надо,  - ответил Сергей Серафимович, - надо немного
знать людей.  Твоя тетя преисполнена гордыни разночинки.  И  она полагает,
что ты также должен быть подвержен этой болезни.  Поэтому,  чтобы избавить
тебя от нужды обращаться ко мне с вопросами имущественными,  она предпочла
пойти на жертву.
     - Я также подвержен этой болезни, - сказал Андрей.
     - Следует  избавляться,   -  сказал  отчим,  принимая  узкий  голубой
конверт.
     Он вытащил письмо из конверта, мгновенно пробежал его глазами. Андрей
отвернулся к перилам.
     - Я  мог бы  выиграть у  тебя пари,  -  сказал Сергей Серафимович,  -
пересказав содержание письма, даже не разворачивая его.
     - Это нетрудно, - сказал Андрей.
     - Могу  заверить тебя,  -  сказал Сергей Серафимович,  -  что  и  без
трогательного послания Марии Павловны я  бы предпринял те шаги,  к которым
она меня призывает.  Если тебя не коробит, давай обговорим эти проблемы, а
потом уж с чистым сердцем приступим к обеду.
     Андрей кивнул.  Сергей Серафимович,  который,  как понял Андрей, тоже
чувствовал себя неловко, старался говорить иронично, как бы показывая, что
все это мелочи, не стоящие внимания.
     - Мало ли что может со мной случиться, - сказал Сергей Серафимович. -
Я  немолод и  не  так здоров,  как хотелось бы.  К  тому же,  заглядывая в
будущее, я вижу в нем трагические события и перемены.
     Андрей удивился, и удивление было очевидно.
     - Не поднимай бровей,  -  холодно улыбнулся Сергей Серафимович.  -  Я
умнее тебя.
     Люди в  разговоре не  говорят таких слов,  тем более столь уверенно и
просто. Андрей и без того допускал, что отчим умнее его, но тем неприятнее
показалась реплика.
     - Вы имеете в виду Балканскую войну? - спросил Андрей.
     - Глупости,  -  сказал Сергей Серафимович.  -  Я  имею в виду большую
войну, которая начнется не позже чем через год.
     - Кого с кем? - спросил Андрей. - Франция с Англией вроде бы поделили
свои колонии.
     - Это будет мировая война.  Но  никто не  хочет и  не  может осознать
масштабов этого бедствия.
     - Для  мировой  войны,  -  сказал  Андрей,  впервые  услышавший такое
словосочетание, - требуется Наполеон.
     - Идиотизм  мировой  войны  заключается  в   том,   что  для  нее  не
понадобится Наполеон.  Ее будут вести банальные генералы,  а  в самом деле
воевать будут Крупп с Путиловым.
     - У нас в классе был Горяинов,  -  сказал Андрей.  -  Он называл себя
эсдеком, даже ходил на собрания. Он был бы вашим союзником.
     - Через  год  ты  будешь  шагать  по  Красной  площади с  трехцветной
кокардой и искренне вопить: <Смерть бошам!>
     - Сергей Серафимович,  -  обиделся Андрей,  - вопить вообще не в моих
правилах.
     - Прости, вопить будет толпа, ты будешь сочувствовать ее позывам.
     - Надеюсь, что ваше предсказание не сбудется.
     Сергей Серафимович наполнил бокалы. Шампанское уже немного согрелось.
     - Каждый остается при  своем мнении,  мой  мальчик,  -  сказал Сергей
Серафимович.  -  Я делюсь с тобой своими тревогами, но ты вправе счесть их
стариковской воркотней.
     Андрей вдруг увидел,  что у Сергея Серафимовича старая шея. Кожа была
не человеческой, а как у пресмыкающегося - словно у исхудавшего хамелеона.
     - Я обязан думать о твоем будущем,  -  продолжал старик, - так как ты
пока думать о  нем не способен.  Ты вообще бы предпочел сейчас фланировать
по  набережной со знакомой восьмиклассницей семнадцати лет от роду.  Год в
твоей жизни - дистанция экстраординарная. Для меня это - минута.
     - Честное слово, я не могу встать на вашу позицию, - сказал Андрей. -
Хоть у  меня и  нет  на  примете восьмиклассницы,  я  бы  предпочел сейчас
фланировать по набережной.
     Возможно,  это  прозвучало вызовом,  но  Сергей Серафимович вызова не
заметил.
     - Не исключено, - сказал он, - что ты изменишь свою точку зрения куда
скорее, чем предполагаешь. А я постараюсь тебе помочь.
     - Как? Состарив меня?
     - Поток  времени скор  и  непостоянен,  -  сказал Сергей Серафимович,
словно не обращался к Андрею, а подумал вслух.
     Андрею  хотелось  еще  шампанского,  но  неловко  было  самому  взять
бутылку. А Сергей Серафимович словно забыл о ней.
     - Чтобы быть уверенным в том, что ты сможешь завершить образование, -
сказал он, - я не хочу ограничиваться лишь денежной помощью, которая может
обесцениться скорее, чем мы с тобой этого бы хотели. Однако в любом случае
я  открыл на  твое  имя  счет в  Московском коммерческом банке -  завтра я
передам тебе все документы.  Я вполне доверяю твоему здравомыслию,  но все
же  хотел  бы  застраховать тебя  от  неожиданных эскапад,  которые  столь
возможны в  твоем возрасте.  Ты  сможешь распоряжаться этим  счетом лишь в
определенных пределах.
     Андрей  подумал:   <Как  я  не  люблю  этого  холодного  равнодушного
человека.  Как я  не люблю его хамелеонью шею,  его слишком светлые глаза,
его выпяченную нижнюю губу,  его манеру громко сосать потухшую трубку, его
удивительное умение унизить человека.  Сейчас я  встану и откажусь от этих
отвратительных подачек и уйду...>
     - Не следует злобиться на меня,  -  сказал Сергей Серафимович,  - все
мои действия оправдываются заботой о  тебе.  Я  хочу быть уверенным в том,
что у тебя будут все условия для получения образования.  Даже если меня не
станет.  Даже если война обесценит все бумаги. Мне нужно, чтобы ты получил
образование.
     - Нужно?
     - Необходимо, - отрезал Сергей Серафимович.
     Всегда,  сколько Андрей себя помнил,  отчим пытался его образовывать.
Но  странным образом.  Скорее  не  учил,  а  испытывал.  Каждое  очередное
испытание занимало от силы месяц. Как-то они излазили весь Карадаг, мокли,
мерзли в  палатке,  дошли  яйлой до  окрестностей Карасубазара -  собирали
гербарий горных растений.  На следующие каникулы Сергей Серафимович, забыв
о  ботанике,  ползал с  ним  по  скалам от  Симеиза до  Байдарских ворот в
поисках минеральных обнажений,  чтобы годом позже встретить его с сачками.
Так началось энтомологическое лето,  навсегда пропахшее в  памяти эфиром и
исколотое длинными булавками.  Видно,  специалиста по жукам в Андрее отчим
также не обнаружил...
     Андрей  не   мог  бы  сказать,   что  летние  испытания  внушали  ему
отвращение. И сам отчим, и все, что он говорил либо делал, было для Андрея
притягательно,  но,  пожалуй,  главной причиной постоянных неудач отчима в
попытках  отыскать  и  раскрыть  дарования пасынка  была  его  собственная
внутренняя холодность,  всегдашнее сохранение расстояния между  всезнающим
учителем и обыкновенным учеником.
     А ведь Андрею,  особенно в первые два года ученичества,  так хотелось
отличиться,  и,  конечно,  не ради успехов в ботанике. Но отчим ни разу не
догадался либо не  пожелал догадаться уступить:  замедлить шаг,  не прийти
первым.   Как-то,   после  шестого  класса,   в  последней  их  совместной
экспедиции,   к   счастью  недолгой,   где   он