е.
     Ирина тоже была рабыней тщеславия,  она тоже была спесива,  а ее брак
оказался мезальянсом.  Увлекшись блестящим мужчиной, она выиграла его, она
утерла  нос  всем  остальным великим  княжнам,  которые исчезали навечно в
каких-то  Гессенах и  Вюртембергах,  но радость достижения рассосалась,  а
Феликсу  не  было  пути  -  со  всех  сторон  на  него  глазели враждебные
физиономии, все двери были закрыты...
     Феликс понимал,  что для него существует лишь один выход -  он должен
стать Спасителем Отечества,  новым князем Пожарским, благо война открывала
некие новые области применения сил.  Нет,  не  на фронте,  тот путь был бы
тупиком. Решать все надо в нервном центре страны - в Петербурге.
     Как  в  доме  Александра Михайловича,  где  молодые проводили большую
часть времени,  так и  в  светских салонах военные и политические проблемы
обсуждались весьма горячо.  Осень 1916 года не принесла успехов на фронте.
Наступление провалилось,  Австро-Венгрию не  удалось вышибить из войны,  и
если австрияков немного потеснили,  то  немцы на севере продолжали успешно
наступать,  они уже оккупировали важнейшие западные губернии - всю Польшу,
Прибалтику,  уже грозили Малороссии и Белоруссии, а вскоре приблизятся и к
Петербургу.   На  Западном  фронте  надежды,  которые  вспыхнули  было  со
вступлением в  войну Североамериканских Соединенных Штатов,  к  концу года
угасли -  американский корпус не  смог  внести в  войну  перелома.  А  все
разговоры о  том,  что  немцы остались без горючего,  едят крыс и  мечтают
свергнуть кайзера, оставались не более как разговорами. Может, и ели - Бог
их разберет, но и получали от того патриотическое наслаждение.
     Русскому уму нужна ясность.  Ясность заключается в  имени врага.  Как
только врага обнаружат и уничтожат, наступит райская жизнь, и по кисельным
берегам будут  бродить молочные коровы,  проваливаясь в  кисель  по  самые
рога.
     Во  время  войны наиболее популярным становится крик:  <Предали!>  Он
дает возможность бежать в  тыл,  не  боясь обвинений в  трусости.  Предать
могли  только  те,   кто  в  этом  предательстве  заинтересован.  Конечно,
соблазнительно пустить в дело евреев, но известно, что немцы их не жалуют,
да и среди генералов евреев,  как назло,  почти не нашлось. Зато в России,
где правящее семейство за последние двести лет стало немецким по крови,  а
подпирали трон лица немецкой национальности, из которых династия и черпала
кадры губернаторов,  генералов и  полицмейстеров,  не надо было показывать
пальцем - куда ни ткни, упрешься в немца.
     До   войны  в   том  не  было  беды.   От  немца  исходил  порядок  и
продовольствие. Во время войны положение изменилось.
     Сложность заключалась в том,  что лица с немецкими фамилиями в шпионы
не  шли,  потому что  как  настоящие немцы они  были  более русскими,  чем
русские,  и,  уж  конечно,  настоящими  российскими патриотами.  Продавали
Россию,  если  находилось кому  заплатить,  вполне  русские типы,  умевшие
притом кричать <Предали!> и <Держи вора!>.
     Сам государь император был вполне приемлем,  с бородкой, тихий, похож
сразу и на мужика,  и на английского короля.  Потому что с последним был в
родстве через немецких предков. Зато его жену Александру Федоровну русский
мещанин не принял - уж очень она была гордая и холодная, даже улыбаться не
умела.  Над государем в постели измывалась -  впрочем,  так ему и надо,  -
рожала только дочек,  а потом разродилась наследником,  еле живым.  В этом
можно было усмотреть злой умысел.
     Наследника,  как  в  итальянском фарсе,  лечили всевозможные врачи  и
шарлатаны,  государыня большую  часть  времени  проводила  в  монастырях и
соборах -  такой богомольной царицы из  русских бы  не  отыскать.  И  пока
государь подавлял революционеров,  проигрывал войну каким-то малоизвестным
япошкам,  а  потом и  вовсе ввязался в  войну с собственным кузеном Викки,
русский народ искал виноватых.
     И  тут  как  нельзя  лучше  помог  Распутин.  Вполне русский человек,
сибиряк,  конокрад.  Такого шарлатана русская история и не припомнит.  Это
был  гипнотизер,  сексуальный гигант  -  воплощение  всего,  в  чем  столь
нуждался малокровный двор, дрожавший над малокровным наследником.
     Чем дольше тянулась война,  чем хуже были дела на фронте и дома,  тем
явственней виделся образ  врага  и  виновника наших  бед.  В  разных слоях
общественности его  именовали по-разному,  не  сознавая,  что речь идет об
одном и том же козле отпущения.
     Социалисты имели в виду прогнивший режим и немецкую династию в целом.
     Мещанство  ненавидело  царицу  и  всяких  там  при  ней  Штрюмеров  и
Ранненкампфов.  Царицу даже никто не звал русским православным именем,  на
которое она по крещению имела право, - Александрой Федоровной.
     Ее именовали Алисой.
     Знать и  политики правого толка не  смели поднять лапу на государыню,
как бы она ни была противна их духу. Зато утверждали, что Алиса, сама того
не  ведая,  попала в  моральный плен  к  подлому развратнику Распутину,  а
подлый развратник давно уже находится на содержании немецкой разведки. Сам
император -  жертва  этого  гнусного заговора,  и  если  бы  удалось найти
способ,  чтобы  избавиться от  самозванца,  тогда все  пойдет как  надо  -
заиграют  трубы,   пойдут  в   бой   сытые   полки,   испуганно  спрячется
социалистическая крамола,  мы вступим в Берлин,  захватим проливы, возьмем
Царьград и, может, даже прибьем к его воротам щиты, что делали наши предки
в тех случаях,  когда их не хотели пустить в город,  зная, что они нечисты
на руку.
     Шли месяц за месяцем,  год за годом,  и  сколько бы людей,  близких и
далеких,  ни  открывали глаза  императору и  императрице на  то,  что  они
находятся в плену у самозванца,  те и в ус не дули.  Нравился им Распутин,
верили они  в  его  целительные силы  и  вовсе  не  верили родственникам и
политикам,   даже  маме  князя  Юсупова  не  поверили,   пришлось  Зинаиде
Николаевне возвращаться ни с чем.
     Распутин,  как и положено российскому временщику,  беззастенчиво брал
взятки,  пил  по-черному,  спал  с  цыганками и  графинями,  существовал в
окружении истеричных дам и  продажных мужчин,  умело влиял на назначения в
верхах России,  но,  разумеется, ничего изменить не мог - от того, занимал
ли пост Хвостов,  Трепов или Штрюмер,  сумма не менялась. С Распутиным или
без него империя катилась в пропасть, а имперская знать сидела по гостиным
и стенала - как избавиться от Распутина? как спасти Отечество?
     Эти стенания продолжались бы до самой революции, которая была близка,
если бы не комплекс неполноценности князя Феликса Юсупова, который изменил
течение российской истории.  Но,  как оказалось,  это изменение не сделало
князя Феликса российским Бонапартом.
     Слово <убить> не  произносилось в  салонах,  хотя  витало в  воздухе.
Некогда предки собиравшихся там князей резали друг друга и более удачливых
временщиков,  не гнушались порой и императорами.  Но к концу 1916 года они
выродились и уже не смели рискнуть - не смели поднять руку на особу хоть и
порочную и низкого происхождения, но приближенную к императору. Поднимешь,
а что потом? Что сделает с тобой государь?
     Когда  Юсупов  понял,   что  именно  он  должен  избавить  Россию  от
Распутина,  он  поделился этой,  пока  еще  туманной мыслью  с  прекрасной
Ириной.
     Ирина отнеслась к рассуждениям мужа трезво и даже деловито.
     - Феликс,  - сказала она. - Может быть, в этом и есть твой шанс. Если
ты  спасешь  Россию,  спасешь  империю  раньше,  чем  это  сделает Дмитрий
Павлович или  кто-нибудь  другой  из  великих князей,  который наймет пару
убийц, тебе не будет равного в России.
     - Ты предлагаешь нанять убийцу?  -  с деланным возмущением, а в самом
деле с некоторым облегчением спросил Феликс.
     - Ни в коем случае,  -  ответила Ирина.  -  Подвиг такого рода нельзя
путать с  уголовщиной.  Если  ты  хочешь убить Распутина,  то  именно твой
кинжал должен вонзиться в грудь временщику.
     Феликс замолчал.
     Вся  эта  сцена  его  смутила.   Он   полагал,   что  Ирина  бросится
отговаривать его,  умолять...  она же толкает его...  может,  к тюрьме?  к
казни?
     - Не  бойся,  -  сказала Ирина,  -  никто не  посмеет поднять руку на
героя. Вся Россия будет носить тебя на руках.
     Феликс пожал плечами.  Ему  не  было дела до  того,  как себя поведет
Россия, если его в то время зарубят шашками жандармы.
     Разговор  на  том  закончился  и  возобновился  вновь,   когда  Ирина
собралась на юг,  в имение своего папа, чтобы избавиться от петербургского
кашля.
     Они обсуждали ее  отъезд,  и  вдруг Феликс вспомнил один из ялтинских
вечеров трехлетней давности.
     - Ты не помнишь такого... Сергея Серафимовича? - спросил он.
     - Берестова?  Мы были у них. Такой седой, благородный джентльмен. Его
потом загадочно убили, - ответила Ирина.
     - Я помню,  что в тот вечер был спиритический сеанс.  И мы говорили о
Распутине.  О том,  что его надо убить,  чтобы спасти страну. А может, это
мне только кажется?
     - Тогда Распутин не был столь опасен, - сказала Ира.
     Она поежилась, глядя перед собой. Вспомнила:
     - Какой был страшный человек тот медиум у Берестова. Помнишь?
     - Общение с тайными силами не проходит даром,  - попытался улыбнуться
Феликс.
     Тот разговор с  Ириной,  которая вскоре уехала на  юг,  был еще одной
песчинкой на весах.
     Феликс не относился к  героям -  в нем даже не было военной косточки,
как в его отце,  чересчур бравом,  но недалеком офицере.  Он и на фронт не
спешил, хотя на него по этой причине поглядывали косо.
     Впоследствии  в  исторических исследованиях,  написанных  в  основном
после Октября, будут приняты фразы типа: <В конце 1916 года в среде крайне
правых политиков и  в окружении императора преобладали намерения физически
устранить Распутина, которого все, даже члены императорской семьи, считали
виновником военных поражений.
     Это было не совсем так.
     За  десять лет в  России не  нашлось ни одного смельчака,  который бы
перешел  от  слов  к  делу.  Все  смельчаки состояли  в  партии  эсеров  и
уничтожали  губернаторов и  полицмейстеров.  Распутин,  как  представитель
крестьянства,  вызывал  у  них  презрение,  но  не  считался  кандидатом в
мученики.
     Должен  был  появиться человек,  для  которого смерть Распутина -  не
только  освобождение  России  от  наваждения,  но  и  источник  корыстного
интереса, пересиливавшего любые опасности, проистекающие от поступка.
     Ирина,  которая  и  была  мотором в  том  семействе,  не  переставала
подталкивать порой робевшего Феликса.  Как-то, озлившись, он даже рявкнул:
<Ты-то  найдешь себе  другого мужа,  а  я  новую голову не  отыщу>.  Ирина
взглянула на него,  чуть склонив голову -  она умела так смотреть,  как на
насекомое,  и  вышла из  комнаты.  Он  помаялся с  полчаса,  пошел просить
прощения. Ирина чуть усмехнулась и ответила, что не обижена.
     В  тот  день,  когда  Феликс решился познакомиться с  Распутиным,  он
совершил шаг,  не  позволяющий думать  об  отступлении.  Если  ты,  Феликс
Юсупов,  близкий  к  престолу,  богатый и  красивый,  пошел  в  товарищи к
конокраду,  значит,  тебе не место среди чистых. Особенно если ты пошел на
это именно для того, чтобы протиснуться в среду чистых.
     Феликс с Ириной тщательно продумали дебют своей партии.
     На Мойке,  неподалеку от дворца Александра Михайловича,  в  котором в
1916  году,  пока шел  ремонт в  юсуповском особняке,  поселились молодые,
стоял дом Головиных, фактической главой которого за неимением в Петербурге
мужчин была Маша Головина, некогда приятельница Феликса. Уже не первый год
она себя открыто почитала в верных сторонницах Распутина,  в свете над ней
посмеивались, впрочем, ей до мнения света и дела не было.
     Феликс нанес  Маше  визит.  Навел  разговор на  Распутина,  что  было
несложно,   выслушал  панегирик  старцу.  Феликс  осмелился  внести  нотку
сомнения.
     - Как же,  -  спросил он, - такой праведный, как ты говоришь, человек
может проводить жизнь в кутежах и разврате?
     Маша покраснела и стала отмахиваться ручкой от Феликса, как от осы:
     - Ты  попал в  сети  клеветы!  Так  говорят враги старца!  Ведь враги
нарочно подтасовывают факты, чтобы очернить его в глазах государыни.
     - Но мне говорили,  что в <Вилли Родэ>,  где он чаще всего бывает,  у
него есть собственный кабинет. Он там танцует с цыганками...
     - Замолчи, если не хочешь, чтобы я навсегда с тобой поссорилась!
     Добившись молчания, Маша вдруг сказала:
     - Возможно, старец и делает это.
     - Вот именно!
     - Погоди!  Если он так делает,  то только для того, чтобы нравственно
закалить себя путем воздержания от окружающих соблазнов.
     Фраза была так ловко построена,  что Феликс понял:  она заготовлена и
отрепетирована заранее.
     - А  министров твой  старец  назначает и  снимает ради  нравственного
совершенствования?
     - Феликс,  давай прекратим разговор об  этом.  Он ничего не даст.  Ни
мне,  ни тебе. Лишь останется осадок. Если ты хочешь, то я тебя представлю
Григорию Ефимовичу.  Скажу,  что  ты  хочешь его видеть.  И  тогда ты  сам
сможешь убедиться, какой это святой человек!
     Феликс сделал вид, что размышляет.
     Обстоятельства складывались  в  его  пользу.  Ему  даже  не  пришлось
просить о встрече. Он даже мог показать сомнение... что он и сделал.
     Маша Головина позвонила Юсупову через неделю.
     - Завтра у нас будет Григорий Ефимович,  -  сказала она.  - Ты еще не
раздумал убедиться лично в том, какой это человек?
     - Я готов, - ответил Феликс.
     Все, Рубикон перейден.
     - Тогда я жду тебя завтра, к чаю. К четырем часам. Григорию Ефимовичу
я  уже сказала о  твоем желании с  ним познакомиться.  Он отнесся к  этому
тепло,  даже радостно.  Он любит новых людей...  Он хочет,  чтобы люди его
понимали.  Я сказала, что ты женат на племяннице государя. Оказывается, он
об этом знает.
     Еще бы,  подумал Феликс, десять лет в Петербурге - он собрал сведения
обо всех. Ему лестно знакомство со мной.
     Распутин опоздал,  вошел шумно, как хозяин, облобызал Машу и ее мать,
подбежавших под его благословение, как гимназистки.
     Он  был  точно  такой  же,  как  на  фотографиях и  литографированных
портретах.  Но одна черта, не увиденная на фотографиях, привлекла внимание
Феликса. Это были его глаза.
     Они были малы и бесцветны,  посажены очень близко друг от друга и так
углублены в  череп,  так  затенены  бровями,  что  терялись  в  орбитах  и
поблескивали оттуда,  как два холодных хрусталика.  Даже трудно было порой
понять,  открыты глаза или нет, но чувство, подобное пронзающей тебя игле,
заставляло держаться настороже.  Во  взгляде,  как  понял Феликс,  таилась
нечеловеческая сила.
     Старец опустился на соседний с князем стул и завел нервный,  быстрый,
сбивчивый разговор.
     С Распутиным всегда было трудно говорить. Мысли опережали возможности
его речи,  он не договаривал фразу,  бросал на половине, начинал новую. Он
пересыпал  речь  неопрятными словечками и  стремился  приставить к  словам
уменьшительные суффиксы,  что  в  его речи не  давало комического эффекта,
потому что он оставался личностью значительной и даже страшной.
     И Феликс испугался тому, что намеревался убить этого человека.
     Он же догадается,  что я думаю. Он сотрет меня в порошок. Как подойти
к нему с кинжалом?
     Распутин похвалялся близостью с государем,  словно Феликс об этом мог
не  слышать.  Но  Головины слушали его так,  словно он  открыл им глаза на
правду жизни.
     Потом разговор перешел на врача Бадмаева,  которого травят придворные
завистники,  а он знает все травки.  И тут Феликс догадался, каким образом
он сможет приблизиться к Распутину, не вызывая подозрений.
     - Меня собирались к нему вести, еще в детстве.
     - Чем же в детстве ты страдал, мой ласковый? - спросил Распутин.
     - У  меня,  насколько я себя помню,  бывают головокружения.  Я вообще
теряю способность двигаться.
     - И болит?
     - Нет,  болей я  не  испытываю,  -  сказал Феликс.  -  Но порой теряю
сознание.
     Головины  смотрели на  Распутина,  приоткрыв изящные  ротики,  словно
ожидали, что он сейчас превратит гадкого утенка Феликса в лебедя.
     - Ясное дело, - сказал Распутин. - Нуждаешься ты, голубчик, в сильном
моем влиянии.  Придешь ко  мне,  не  бойся,  зла я  еще никому не  сделал.
Поможем.  А теперь еще по чашке чаю, и мне идти надо. Государственные дела
призывают.
     Не  делал зла,  произнес про  себя  Феликс.  Если бы  ты  ограничился
легковерными дамочками или гусарами с  перепою,  тебе бы цены не было.  Но
твои государственные дела и есть страшный вред для России.
     Феликс все более убеждал себя в  том,  что он несет крест,  врученный
ему свыше...  Вот он,  сидит передо мной,  дьявол во плоти,  губитель моей
России.  А  я,  как  белый жертвенный паладин,  выхожу на  открытый бой  с
обнаженным мечом.
     - Ты чего задумался?  -  спросил Распутин.  - Или оробел? Тебе передо
мной робеть не след.  Ты лучше скажи,  умеешь на гитаре играть и петь? Или
врут про тебя?
     - Я играю немного...
     - Ох уж притворяешься... Сейчас со мной выйдешь. Не спешишь?
     - Нет, Григорий Ефимович, не спешу.
     Они вышли на мороз.  Григория Ефимовича ждал автомобиль с  заведенным
мотором, чтобы не заглох. Шофер был в шубе и меховой шапке. У Феликса авто
не  было -  ему  идти от  Головиных до  своего дворца -  два шага.  Но  он
почувствовал укол ненависти к этому мужику,  который осмелился приехать на
собственном авто, тогда как он, Юсупов, таится даже от собственных слуг.
     - Садись,  -  сказал  Распутин,  копаясь  пальцами в  длинной  черной
бороде. - К цыганам поедем.
     - Стоит ли?
     - А  ты,  Феликс,  не  рассуждай.  Никто тебя не увидит.  Мы ресторан
закроем, всех вышвырнем. Меня ждут.
     И тогда Феликс,  вздохнув,  подчинился, потому что раз уж ты пошел на
жертвы,  вряд  ли  стоит  останавливаться на  полдороги.  Да  и  любопытно
поглядеть -  что  же  такое распутинский кутеж.  О  них в  Петербурге чего
только не говорили.
     Кутеж  оставил  гудящую  голову,   стыдные  и   вовсе  не  разгульные
воспоминания и  память о  чувстве постоянного страха -  а  вдруг  появится
кто-то из знакомых?
     После  этой  бурной  ночи  Распутин  стал  благоволить  к   красивому
камер-пажу.  Несмотря  на  слухи,  Григорий  Ефимович  не  был  склонен  к
содомскому греху,  впрочем, как сам признавался, по пьяному делу баловался
и мальчиками. Но любил баб.
     Вот и  на лечебном сеансе,  когда Феликс отчаянно боролся с гипнозом,
он князя трогал, оглаживал, чуть не слюнявил, но знал меру и предел.
     Лечил  он  князя  в  своей спальне -  небольшой комнатке в  обширной,
многокомнатной, но тесной и неуютной квартире на Фонтанке.
     Вдоль одной стены стояла узкая кровать, небрежно застеленная спальным
мешком из лисьих хвостов, - подарок, как сказал старец, от Анны Вырубовой,
его  главной  покровительницы и  почитательницы.  Напротив  кровати  стоял
громадный сундук,  в  нем можно было упрятать медведя,  а  опершись о него
спинкой, раскинуло лапы подлокотников старое продавленное кожаное кресло -
в нем-то и полулежал Феликс, пока старец совершал над ним свои действия.
     В красном углу висело несколько образов,  горела лампада, на стенах в
рамках, а то и без - прикнопленные, висели портреты государя, государыни и
их  детей,  а  также лубочные картинки,  изображавшие сцены из  Священного
Писания, - такие листки можно было купить на базаре по пятаку.
     - Все,  - сказал старец, - поднимайся, пошли чайком побалуемся. После
сеанса обязательно надо горячим настоем жилы разогреть.
     В  столовой на  овальном столе  кипел золотопузый самовар,  стол  был
накрыт скатертью,  на  ней расставлены блюда и  тарелки со сладостями,  до
которых Распутин бы