л выстраданную независимость чехам и западным полякам и подвел черту
под  многовековым  существованием  Священной  Римской  империи.  По случаю
заключения мира в России была объявлена амнистия многим революционерам.  В
очередной раз растворила свои ворота Петропавловская крепость, выпуская на
свободу проведших в ней  по  месяцу,  а  то  и  более,  членов  Временного
правительства  во  главе  с  Милюковым,  иже  с  ним министров Керенского,
Терещенко,  Некрасова,  а также вождей недавно  шумного  и  властолюбивого
Петроградского совета и его председателя - социал-демократа Чхеидзе.
     Следует  отметить,  однако,  что  громко  отмеченная  и  восхваленная
газетами  амнистия коснулась лишь  верхушки политического айсберга.  Весна
1917 года успела умножить озлобление в  России -  тысячи были невинно либо
случайно убиты и забиты до смерти,  искалечены и разорены.  Неудивительно,
что  после  крушения  Временного  правительства поднялась  волна  мести  -
погромщики убивали поднявших было головы евреев, а полицейские вылавливали
тех,  кто  недавно  громил  тюрьмы  и  полицейские участки,  и  возвращали
заключенных в  отведенные им  камеры.  Так что на каждого амнистированного
пришлось до  ста  оставшихся в  заточении -  но  о  них  не  принято  было
вспоминать и заступаться.
     В закрытых автомобилях с опущенными на окнах шторками,  освобожденных
политиков перевозили в  Гавань  на  Васильевском острове,  где  их  ожидал
трехпалубный <Серафим Саровский>.
     Молчаливые преторианцы -  черноморская гвардия  Колчака  -  провожали
растерянных людей к трапу.
     Некоторые чувствовали неладное,  даже  подозревали,  что  их  отвезут
подальше  в  море  и  там  утопят.  Политиков  никто  не  успокаивал и  не
разубеждал. Белая ночь окутывала море нереальной бледной пеленой, лишенные
теней и  даже  четких форм  тела и  предметы казались невесомыми и  словно
относящимися к миру привидений.
     Когда  Керенский поднимался по  невероятно крутому трапу  на  верхнюю
палубу,  он  услышал,  что  на  причал выехала кавалькада автомобилей.  Он
остановился.  Конвоир стал подталкивать его  в  спину,  чтобы шел  дальше.
Керенский не подчинился.
     Дверцы моторов открывались,  и,  ежась от ночной свежести, сжимаясь в
маленькую беспомощную толпу,  на  причал  выбрались Романовы -  Николай  и
Александра Федоровна,  сопровождаемые детьми,  дядькой,  врачом и  верными
фрейлинами.
     Позже,  когда,  издав  долгий  тоскливый гудок,  <Серафим  Саровский>
отвалил от  стенки и  изгоняемым политикам разрешено было  покинуть каюты,
ибо  они  более  не  считались заключенными,  Керенский отыскал  в  салоне
Львова.  Они  курили  и  неспешно,  как  после  поминок,  беседовали.  Оба
полагали,  что для них высылка из страны в преддверии реакции -  очевидное
везение.
     - У  нас  будет время осмотреться и  собрать в  кулак демократические
силы, - рассуждал князь Львов.
     - Боюсь,   что   возвращение  наше  -   дело  проблематичное.   Новое
правительство решило убрать с  пути все режимы,  которые,  на  их  взгляд,
скомпрометированы.
     - Чем же,  позвольте спросить, скомпрометировано мое правительство? -
язвительно и обидчиво спросил князь.
     Керенский не стал отвечать - за широкими окнами салона первого класса
были видны гуляющие по  палубе под утренним ярким солнцем великие княжны -
принцессы русской державы,  которые покидали Россию в  одной лодке с теми,
кто лишил власти их коронованного отца.
     В тот день Керенский,  удивляясь соседству императорской фамилии,  не
мог  знать наверняка,  что  решение выслать царскую чету  было  единодушно
принято семьей Романовых и поддержано высшей знатью империи.
     На <Серафиме Саровском> революционеры пребывали в  основном в  каютах
второго класса,  лишь некоторые из них,  как, например, управляющий делами
совета министров Набоков,  имевшие значительные средства,  смогли оплатить
первый класс.
     Владимир    Дмитриевич    Набоков,     англизированный    джентльмен,
воспринимавший чехарду  молнисносных событий последних недель  как  скорее
забавную,  чем  страшную фантасмагорию,  гулял  со  своим  сыном  Володей,
начинающим энтомологом,  по верхней палубе,  глядя, как удаляются и тают в
дымке форты Кронштадта - последние камни родной земли.
     - Я  никогда не  вернусь сюда,  -  сказал  Володя  Набоков,  стройный
высокий юноша.  - Они высылают из России ее лучшие умы. Россия обречена на
прозябание.
     - Лучшие умы  никогда не  были нужны нашей Родине,  -  улыбнулся отец
юноши.
     Набоков  рассеянно  поклонился царской  чете,  что  медленно  шла  по
палубе,  стараясь не глядеть по сторонам,  хотя палуба первого класса была
пуста.
     Керенского и  Чхеидзе судьба привела в  Женеву,  как  раз когда после
мытарств в  немецкой тюрьме туда вернулся Ленин.  Но  они не  встречались,
потому  что  совершенно по-разному смотрели на  возможности и  перспективы
русской революции.
     Вскоре морскому министру Колчаку было предложено выйти в отставку. Он
сделал  свое  дело.  Колчак  покинул  Россию  -  он  доживал  свои  дни  в
Филадельфии.


     Ахмет не  приехал к  Лидочке,  как обещал,  не по своей вине -  после
разгрома его убежища отрядом полковника Баренца он ушел в  горы.  Не иначе
как по возвращении в  Севастополь,  Коля Беккер доложил в  контрразведку о
том,  где лагерь Керимова.  Поэтому Ахмет был зол на Колю,  и  злость эта,
смешанная с  горем из-за  гибели двух его  товарищей,  распространялась на
всех русских, и даже на Лидочку и покойного Андрея Берестова.
     Но,  уйдя горами за Байдарские ворота и далее -  почти до Бахчисарая,
Ахмет не знал о быстро развернувшихся событиях в Дюльбере.
     И  уж,  разумеется,  его отряд никак не  принимал участия в  убийстве
Джорджилиани и  насилии над Великой княжной.  Это были выдумки реакционных
газетчиков и  тех  патриотов,  что  требовали  выселения татар  из  Крыма.
Правда,  безрезультатно,  потому что умные и  трезвые головы в  Петрограде
(вновь переименованном в  Петербург в  1918  году) понимали,  что,  выслав
татар,  вы тут же подрубите сук крымской экономики.  Крым освоен татарским
земледельцем и погибнет без татарина.
     Только через две недели,  приехав тайком в Симферополь, чтобы увидеть
родных,  Ахмет узнал все новости сразу - столько новостей, что можно сойти
с ума от их разнообразия и невероятности.
     Ахмету рассказали о воцарении Марии Федоровны, о взятии Стамбула, что
лишало  татар  всяческих  надежд  на  успешную  борьбу  за  автономию,   о
капитуляции Австро-Венгрии.
     Ахмета искали по горам жандармы,  которые вернулись в свои кабинеты и
разгоняли Советы и  редакции социалистических газет,  так что ему пришлось
вскоре распустить отряд,  как  распущены были и  другие татарские отряды в
Крыму.  Ахмет,  зная,  что  в  Симферополе на  него  могут донести,  решил
скрыться на время у дяди в Алуште.
     Он попал в Ялту лишь в середине июня,  когда весь мир торжествовал по
поводу   победы   над   грубыми  и   невежественными  тевтонами,   которые
вознамерились покорить цивилизованные страны.  Со  смерти  Беккера  прошел
месяц, месяц с той ночи, когда они виделись с Лидочкой.
     Вся злость Ахмета на предательство Беккера,  на русских угнетателей и
даже на  Лидочку давно уже  растворилась,  ибо полная безнадежность борьбы
чаще  всего заставляет борца искать иных  путей самоутверждения.  Ахмет не
знал еще,  какой он изберет путь,  но желание увидеть Лидочку,  вина перед
ней все росли.  Ведь,  в сущности,  Лидочка -  единственная,  кто связывал
теперь Ахмета с таким недавним и таким светлым прошлым.
     Правда,  надежды увидеть Лидочку почти не было - зачем ей ждать месяц
обещанной встречи?  Она  уже  уехала,  может  быть,  отыскав могилу Андрея
Берестова, а может быть, решив не искать ее.
     Зная, что шансов у него почти нет, все же с утра, как приехал в Ялту,
Ахмет отправился к гостинице <Мариано>.
     Было  жарко -  один из  первых по-настоящему жарких дней,  когда море
замирает,  будто в него налита не вода,  а густое масло, когда море и небо
сравниваются цветом и потому теряется линия горизонта,  а рыбацкие лодочки
кажутся черными жучками, неподвижно повисшими в воздухе.
     Публика на набережной была оживлена и криклива -  еще не уморились от
жары,  еще  приветствовали  ее.  Среди  гулявших  было  немало  военных  -
выздоравливающие отпускники,  а то и те,  кого революция сорвала с мест, а
возобновленный порядок еще не вернул на положенное место.
     Ахмет  остановился перед стеклянной дверью в  гостиницу,  разглядывая
свое отражение,  -  вроде бы он одет соответственно месту и  времени.  Был
Ахмет в  плотно посаженном на голову канотье,  чесучовом костюме и  легких
белых ботинках.  Для убедительности он крутил в  руке тросточку.  Дымчатые
очки завершали его туалет.
     Он толкнул дверь. Зазвенел колокольчик.
     Стоявший  за   стойкой  худой   пожилой  портье  с   желтой  лысиной,
напоминавшей бильярдный шар, сказал:
     - Простите, но все номера заняты.
     - Я хотел бы повидать госпожу Иваницкую,  - сказал Ахмет. - Возможно,
она остановилась у вас под фамилией Берестова.
     - Как? - Портье вздрогнул. - Вы господин Берестов? Вы пришли?
     - Нет,  я его друг,  -  сказал Ахмет. - Я его друг по гимназии. А где
госпожа Берестова?
     - Вы господин Керимов?  -  сказал портье. - Заходите, пожалуйста. Она
вас давно ждет.
     В голосе портье был укор человека,  который знает о тебе куда больше,
чем тебе бы хотелось.
     - Я не мог раньше, - сказал Ахмет. - Я был далеко.
     - Я представляю,  - сказал портье. - Если вы тот Керимов, которого до
сих пор ищет полиция.
     - Нет, - сказал Ахмет. - Конечно же, я не тот Керимов.
     - Впрочем, мне это не важно. Даже если вы Джек-потрошитель.
     - Я и не Джек-потрошитель,  я совсем не говорю по-английски, - сказал
Ахмет.  -  Но  могу ли я  понимать вас так,  что Лидочка Иваницкая все еще
здесь?
     - А  куда ей  деваться,  -  сказал портье,  -  если она до сих пор не
верит,  что Андрей Сергеевич умерли?  А вы мучаете ее - нельзя целый месяц
подряд питать ложные надежды.
     - Она у себя? - спросил Ахмет.
     - Поднимитесь. Комната четырнадцатая.
     Ахмет всей спиной чувствовал недобрый взгляд портье -  будто тот  был
обманутым юнцом соблазненной девицы.
     <Я  тут совершенно ни при чем!>  -  хотелось крикнуть Ахмету,  но он,
разумеется, не крикнул - поспешил по лестнице на второй этаж.
     Лидочка открыла дверь и встретила его обыкновенно,  словно он отходил
за  папиросами,  но задержался.  Ни трагедий,  ни слез -  ничего,  что так
пугало Ахмета в женщинах.
     - Здравствуй, Ахмет, а я уж боялась, что ты не придешь.
     - Я понял по поведению цербера внизу. Он много знает.
     - С кем-то надо разговаривать, - сказала Лидочка. - А я здесь уже три
месяца живу.  Сначала мне казалось,  неделя - невыносимо долго. А теперь я
не могу тебе сказать, что давно сюда приехала.
     - Тебе, наверное, деньги нужны!
     - Ты заходи,  Ахмет,  заходи.  Я, честное слово, рада, что ты обо мне
вспомнил.
     Ахмет  снял  канотье и  хотел  было  ловким  движением закинуть шляпу
куда-нибудь,  как положено при светском визите. Но в этой скудной комнатке
некуда было кидать канотье.
     Лидочка  села  на  кровать  -  та  устало  заскрипела,  как  голодная
медведица. Показала Ахмету на стул напротив. Ахмет наконец-то разглядел ее
- Лидочка  была  в  скромном  коротком,  до  половины икр,  сером  платье.
Единственное украшение на нем -  белый кружевной воротничок. Волосы строго
забраны назад -  никогда не догадаешься,  что Лидочке чуть больше двадцати
лет -  не  из-за  морщинок или ввалившихся глаз,  -  но в  позе,  походке,
движениях рук Лидочки появилось что-то старческое,  как у монашки, которая
подолгу остается наедине с собой и уже не хочет иного общества.
     - Ты  болел,  да?  -  спросила Лидочка.  Она  будто сама не  верила в
уважительную причину исчезновения Ахмета, но давала возможность ему спасти
лицо.
     - Нет.   -   Ахмет  разгадал  эту  беспомощную  деликатность  слабого
человека.  -  Я был совершенно здоров,  как адмирал Петров. Что станется с
татарином, а?
     - Ахмет, я же ничего от тебя не требую и ни в чем тебя не виню.
     - Я сам себя виню.  Только, честное слово, Лидочка, я к тебе пойти не
мог.  Нас  сильно расколошматили -  еле  ноги унесли в  горы.  Там сидели.
Совсем недавно я в Симферополь вернулся,  там тоже носа не покажи. Потом у
дяди прятался, в Алуште. Я и здесь незаконно.
     - Прости,   я  совсем  забыла,   что  тебе  нельзя!  -  Лидочка  даже
покраснела, испугавшись, что Ахмет сочтет ее слишком требовательной.
     С улицы донеслись медные, начищенные звуки духового оркестра.
     - Что за праздник? - спросил Ахмет.
     - Сегодня должны прибивать щит.
     - Что? - не понял Ахмет.
     - Сегодня  цесаревич  Алексей  вместе  с   адмиралом  Колчаком  будут
прибивать  красный  щит  к  воротам  Константинополя.  Бред  какой-то.  Ты
думаешь, они будут его гвоздями прибивать?
     - Это плохо,  -  сказал Ахмет.  - Каждый обыватель тычет пальцем: <Ты
татарин,  ты предатель,  ты неверный>. Чувствую себя как еврей, пересекший
черту оседлости.
     - Глупый, - сказала Лидочка, - это же твоя земля.
     - Это  раньше  Крым  был  татарской землей,  но  мы  отдали его  вам,
русским,  не потому,  что хотели,  а потому,  что были слабее.  Значит, вы
ничем нам не обязаны. Можете выгнать всех татар в Сибирь.
     - Ты с ума сошел!
     - Ты не слышала, какие разговоры ведут русские патриоты.
     - Хочешь, пойдем вниз, я тебя чаем напою. У меня в кафе все знакомые.
     - Нет, мне нельзя.
     - Ты рискуешь, что сюда пришел?
     - Когда  мы  с  тобой в  последний раз  встретились,  была,  если  ты
помнишь,  революция и свобода. Сейчас нами правят Романовы - только не тот
недотепа,  что раньше был, а железная старуха и ее адмирал. Нам, бандитам,
лучше носа не  высовывать.  Очень много желающих применить к  нам  военный
трибунал.  Но  я  знал:  Лидочка ждет,  что я  приеду и  покажу ей  могилу
Андрюши...
     - А  знаешь,  -  Лидочка несмело улыбнулась,  -  я сама все выяснила.
Потому что думала -  нет тебя,  совсем нет...  Может, ты погиб. Или уехал.
Все может быть. Я стала сама искать. По кладбищам.
     - И нашла?
     - Нет,  не нашла.  Очень сложное время было. Каждую ночь перестрелки,
потом  социалистов расстреливали -  почти две  недели охотились,  пока  не
ввели в  Ялту полк Дикой дивизии.  Я  далеко ездить боялась.  К  тому же я
ждала - а вдруг Андрюша придет на условленное место...
     Лидочка поглядела на Ахмета так светло и спокойно, что тот уверился в
ее помешательстве.
     - Не  нашла  я  Андрюшину могилу,  -  сказала Лидочка.  -  На  разных
кладбищах была, даже на маленьких. Я не посмела написать моим родителям...
может,  мне придется уехать дальше,  тогда они будут сильно переживать.  А
они из-за  меня напереживались достаточно.  Но я  съездила в  Симферополь,
пошла  в  Глухой переулок,  а  там  узнала в  церкви,  что  Мария Павловна
скончалась от разрыва сердца...
     - В позапрошлом году, - сказал Ахмет виновато, будто недосмотрел. - Я
думал, что ты знаешь, я не знал, что ты так далеко была.
     - Потом  я  написала  Маргарите.   Маргарита  подтвердила.  Она  тоже
слышала...
     - Как я был в нее влюблен, но она предпочла этого проклятого Беккера!
- неожиданно воскликнул Ахмет.
     - Не надо так говорить!
     Лидочка поняла, что Ахмет не знает о смерти Коли, - впрочем, она сама
узнала об этом из газеты, где описывались похороны <Героев Дюльбера>.
     Там были фотографии: <Миноносец <Хаджи-Бей> с прахом героев прибывает
в Севастополь>, <Гробы с прахом героев Баренца, Берестова, Джорджилиани во
Владимирском соборе>,  <Отпевание>,  <Похороны героев>, <Портреты героев>,
справа  налево:  <Полковник В.  Баренц>,  <Лейтенант флота  А.  Берестов>,
<Поручик Г.  Джорджилиани>.  Лидочка тогда  пережила несколько минут новой
боли -  забыв,  что имя Андрея узурпировал Коля Беккер. А потом, увидев на
фотографии Колю,  поняла,  что  тому теперь предстоит лежать в  могиле под
чужим именем, и некоторые люди будут знать об этом. Корреспондент <Таврии>
взял  интервью у  какой-то  Раисы Федотовны -  <гражданской супруги Андрея
Сергеевича>.  У Коли была дама в Севастополе?  Что она знает?  Какое право
имеет она  называть себя  женой Андрея Берестова?..  Потом,  когда прошло,
Лидочке стало жалко Колю.  Пускай он не всегда был хорошим -  но все же он
был свой, он был их приятель и приятель Андрюши. И носил его имя с честью.
Да,  да!  Именно с честью!  И погиб, спасая императрицу. Впрочем, Лидочка,
как и  все ее  семейство,  никогда не  числили себя в  монархистах.  Как и
положено  российским интеллигентам,  Иваницкие  были  республиканцами.  На
месте императрицы могла быть иная,  просто пожилая женщина, и тогда подвиг
Коли,  погибшего за пулеметом,  становился даже более героическим,  но для
простого народа,  конечно же, важнее всего было слово <императрица>, будто
остальных спасать не положено. Впрочем, времена так быстро стали меняться,
и меняться к худшему,  так энергично полезли из щелей те, кого обидела или
побила  революция и  которые  спешили  теперь  отомстить!  Лидочку это  не
касалось -  она старалась ни в чем не участвовать и не заводить знакомств,
- но  другим людям,  даже тем,  кто  по  горячности чувств и  стремлению к
высоким идеалам справедливости бегал по улицам,  нацепив красные банты или
повязки,  а то и выступал на митингах,  им порой приходилось несладко -  и
наказания,   вспоенные   местью,   оказывались  десятикратно  превышающими
проступки.
     - А что? Что случилось? - спрашивал Ахмет. - Что с Колей?
     - Коля погиб. И это точно, - сказала Лидочка. - Я в газете прочла. Во
время штурма Дюльбера.
     Она сама не могла бы объяснить,  что заставило ее позабыть о том, что
Коля жил и  погиб под именем Андрея.  Скорее всего это был стыд,  ощущение
предательства...   будто  она   обязана  была  уберечь  память  Андрея  от
самозванца. Но не уберегла...
     Ахмет сказал:
     - Значит,  это они по  пути из Севастополя напали на наше убежище,  а
потом поехали в  Дюльбер.  На том же грузовике.  А  там их штурмовал отряд
Мученика. И Коля погиб? Жалко.
     - Мне тоже жалко.
     - Конечно,  жалко,  -  сказал Ахмет.  -  Я всех Беккеров знал, у него
сестра хорошая,  бедная очень.  Мы вместе купались в  Салгире,  за грушами
лазили.  Ах!  Жалко, что не могу собственными руками до него добраться! За
моих товарищей!  Я  бы  его так разделал,  что хоронить с  почетом было бы
нечего.
     - Не надо так, Ахмет.
     - Я же говорю - у меня сложные чувства. У меня всегда сложные чувства
- я не такая простая натура,  как кое-кому кажется. Мне его жалко, и убить
его все равно хочется. Я ведь знаю, как Сергей Серафимович умер.
     - Я  не хочу больше ни о чем вспоминать,  -  сказала Лидочка.  -  Все
мертвые.  Я так спешила и Андрюшу заставила -  думала, нам будет легче, он
спасется от  Вревского,  а  оказалось,  что  я  сделала хуже.  Мне  портье
рассказал -  он  все  знает.  Говорят,  что  Андрей появился здесь осенью.
Ночью.  Когда был комендантский час.  Его заметили.  Он стал убегать,  его
случайно убили. Это так?
     - Я  его мертвым не видел.  И на похоронах не был.  Только тетя Мария
Павловна приезжала. Она и умерла после этого, почти сразу. Если бы не он -
разве тетя Маруся признала бы чужого?
     - Я не верила и теперь не хочу...  -  сказала Лидочка. - Не знаю, что
мне  делать.  Может,  улететь на  много лет вперед,  когда все люди станут
счастливыми и свободными, как ты думаешь?
     - Это когда же будет?  -  спросил деловито Ахмет, будто они обсуждали
поездку в Керчь.
     - Не знаю,  - ответила Лидочка, почти готовая уже рассказать обо всем
Ахмету,  потому что надо кому-то  рассказать.  Но вдруг спохватилась,  что
Ахмет отберет у