чу, горячо и влажно...
     Когда Андрей лежал,  вытянувшись и  стараясь не прикасаться к слишком
горячему телу Глаши,  она  лениво поднялась с  постели,  подобрала с  пола
брошенное платье и панталоны и сказала, будто ничего не было:
     - Отдохни, Андрю-юша, поспи немного. Тебе ехать долго.
     - Спасибо,  -  сказал Андрей.  Он  был опустошен,  не  мог шевельнуть
пальцем и благодарен Глаше, что она первой поднялась и ушла.
     Она выбежала,  не  одеваясь и  прижав к  груди свои вещи,  босые ноги
простучали по  коридору.  Андрей не знал,  хорошо ему или плохо,  да и  не
желалось думать.  Кровать тихо покачивалась, словно на волнах. Потом Глаша
заглянула снова,  она  была  уже  одета.  Она  принесла  влажное  махровое
полотенце и спросила:
     - Можно, я оботру тебя? Будет прохладнее.
     - Спасибо, - сказал Андрей.
     Глаша обтирала его  нежно,  быстро,  как ребенка.  Андрею сразу стало
легче дышать. Глаша откинула штору.
     - Спасибо, - сказал Андрей.
     - Ты спи,  спи,  милый мой.  -  Глаша наклонилась и  коснулась губами
Андрюшиной щеки.
     - Спасибо, - повторил он и мгновенно заснул.


     Его разбудила Глаша.
     Она  сидела на  стуле  у  кровати,  видно,  давно сидела,  глядела на
Андрея.
     - Андрю-юша, - сказала она тихо, - вставай, через полчаса автобус.
     Андрей  от  ее  голоса вскинулся,  уселся на  кровати,  увидел совсем
близко ее лицо и сразу все вспомнил.  Лицо было таким милым и глаза такими
любящими, что Андрей сразу сказал:
     - Я останусь здесь. Я с тобой останусь.
     - Глупости, - сказала Глаша, чуть улыбнувшись. - Ни к чему тебе здесь
оставаться. У тебя своя жизнь.
     Андрей  резко  поднялся,  и  в  голове  все  пошло  кругом.  Пришлось
опереться на  подставленную руку  Глаши  -  та  словно знала,  что  будет,
протянула ее.
     - Перегрелся ты немножко,  - сказала Глаша быстро,  словно не хотела,
чтобы Андрей возражал ей. - Ну ничего, ветерком продует, придешь в себя.
     - Глаша!
     - В следующий раз приедешь, поговорим.
     И Андрей сразу, с готовностью, подчинился этому решению.
     - Я бы чаю выпил, - сказал он. - Можно?
     - Ты компот выпей.  - Глаша показала на стакан, стоявший на столике у
кровати. - Я самовар не поставила, а теперь времени нет. Пора тебе.
     - Ты хочешь, чтобы я уехал?
     - Да, - сказала Глаша, - хочу. Так всем лучше.
     Андрей хотел ее поцеловать,  и Глаша покорно подставила ему губы,  но
отозвалась на его ласку без страсти.
     - Не сердись, - сказал Андрей.
     - Может,  это ты на меня сердиться будешь.  Мне-то что сердиться. Что
было - то было.
     - И все-таки ты жалеешь?
     - Господи,  ну и приставучий ты! - вдруг рассердилась Глаша. - Я ни о
чем не жалею. И если обо мне вспомнишь, так и знай.
     Она  говорила это  упрямо,  будто себя убеждала.  Будто кому-то  еще,
невидимому, хотела доказать.
     Андрей выпил компот. Компот был слишком сладким.
     - Я долго спал?  - спросил он, одеваясь. Он не стеснялся своей наготы
перед Глашей.
     - Полчаса  проспал.  Ничего,  в  автобусе  доспишь,  там  сиденья  со
спинками.
     - Ты меня словно гонишь.
     - Гоню.
     - Почему? Ты меня не любишь?
     - Я  тебя люблю больше...  больше,  чем...  дозволено.  Не удивляйся,
потом поймешь. Но и меня постарайся понять.
     Глаша помогла сложить в чемодан вещи,  даже не забыла,  положила туда
связку  крупного  красного лука,  который  так  любит  тетя.  Потом  вдруг
спохватилась.  А письмо где?  Где письмо Сергея Серафимовича. Конверт где?
Где конверт с деньгами?
     Конверт лежал на полу,  у кровати, и Андрей сразу вспомнил, почему он
оказался  там.  <Как  странно,  -  думал  он,  застегивая  сорочку.  -  Мы
разговариваем, словно ничего особенного не произошло. Она даже ворчит. А я
сейчас уеду, словно так и надо>.
     Глаша буквально вытолкала Андрея из дома.
     - Ты только-только дойти успеешь. Только-только.
     Андрей спустился в  сад.  Глаша несла чемодан следом.  Филька замахал
хвостом,  но не подошел попрощаться.  Он измучился от жары.  Легкий теплый
ветерок шевелил листья  винограда.  Велосипед отчима стоял  прислоненный к
стене, он был в пыли, Глаша довела Андрея до калитки.
     - Ну, с Богом, - сказала она.
     - Я к тебе приеду,  - сказал Андрей. - Зимой приеду. На Рождество. Не
к нему, а к тебе, ты понимаешь?
     - Посмотрим, - сказала Глаша. - Да и говорить так нехорошо.
     Андрей хотел поцеловать ее. Глаша уклонилась.
     - Не надо, - сказала она. - Мы с тобой свое отцеловались.
     Она  стояла  в  калитке  и  смотрела вслед,  пока  он  не  скрылся за
поворотом.  Андрей обернулся,  увидел, что она стоит, помахал рукой. Глаша
подняла руку, и рука упала. Глаша плакала.
     - Я вернусь! - крикнул Андрей.
     Ветерок с  Ай-Петри,  скатываясь к  морю,  принялся разгонять дневной
зной.  Навстречу попадались люди,  проехал в  гору извозчик.  На нем сидел
давешний рыбак в соломенной шляпе. Он узнал Андрея и погрозил ему пальцем.
Рыбак был пьян и весел.
     И  эта  встреча как  бы  ножом отрезала то,  что было в  доме отчима,
потому что  рыбак был там,  на  море,  рыбак был тогда,  когда рядом плыла
Лидочка,  и над рыбаком они вместе смеялись. Встреча с ним сейчас была как
бы  напоминанием  свыше,  укором,  которого  Андрей  до  того  не  ощущал.
Очевидно,  если существовали какие-то  нити,  что  связывали его с  доброй
Глашей,  то с каждым шагом они истончались и ослабевали, так что случайная
встреча  с  рыбаком,  происшедшая,  когда  нити  превратились в  паутинки,
оборвала их мгновенно и отбросила Андрея на берег моря.
     Это  возвращение было  неприятным,  потому что  Андрюша изменил своей
прекрасной даме,  чего ни один порядочный рыцарь в  давние времена себе не
позволял.  Спасительная формула:  <Королевам  не  изменяют  с  королевами,
королевам изменяют со  служанками> Андрея не  спасала,  потому что  Глаша,
будучи служанкой, конечно же, таковой не была.
     Оборвав нити нежности,  связывавшие его с  Глашей,  Андрей постарался
рассуждать трезво,  что  с  трудом ему  удавалось,  так  как  все  события
последних двух дней не укладывались в  нормальное течение жизни и в памяти
как бы  громоздились одно на  другое,  образуя причудливую и  неустойчивую
пирамиду.  Андрей подумал вдруг,  что  сейчас он  может  встретить отчима,
который должен возвращаться с конференции,  но которого он встретить бы не
хотел.  И  от нежелания увидеть Сергея Серафимовича он ускорил шаги и даже
свернул потом в  небольшой переулок,  путь  которым был  длиннее,  чем  по
улице...  Тут он остановился и уронил чемодан прямо в пыль. Он же не сошел
с  ума!  Он  своими глазами видел  велосипед отчима у  дверей дома,  когда
уходил. И даже обратил внимание на то, что велосипед покрыт пылью. Значит,
отчим был  дома?  И  не  захотел его увидеть?  Он  догадался?  Он  увидел,
подслушал,  что  произошло между ним и  Глашей?  Или приехал позже,  когда
Андрей спал?  Это  было  бы  счастьем,  если  позже.  Но  почему тогда  не
спустился попрощаться с пасынком? И почему Глаша так странно вела себя?
     Спеша и  оглядываясь,  будто ожидая увидеть за  собой погоню,  Андрей
вышел  на  площадь,   к  длинному  одноэтажному  зданию,   возле  которого
выстроились  извозчики   и   линейки,   ожидавшие  пассажиров  в   Алушту,
Симферополь и  Севастополь.  Он остановился в  тени старого тополя и  стал
осматривать площадь, как бы опасаясь все той же погони.
     И тут увидел в стороне, в сквере над речкой, Лидочку.
     Лидочка кого-то ждала, порой поднимала голову, оглядывая площадь.
     Андрей ощутил удар горя.  Как  он  счастлив был бы  встретить Лидочку
совсем одну, как рад бы он был допустить невероятное: что она захотела его
увидеть и потому пришла сюда! Но после того как это случилось с Глашей, он
не мог себе позволить посмотреть ей в  глаза.  Она тут же догадается,  что
произошло!  А он не сможет сказать ни слова в свое оправдание. Горе тут же
уступило место злости на Глашу,  которая была во всем виновата,  - сама же
признала,  что была во всем виновата! Именно из-за нее он навсегда потерял
Лидочку и даже не может сказать ей последнего слова.  В состоянии, близком
к истерике, Андрей пошел вокруг площади таким образом, чтобы оставаться за
спиной Лидочки.  Но  все  время  смотрел на  нее  и  даже  шел  как  можно
медленнее,  чтобы  продлить это  странное свидание,  опасаясь притом,  что
сейчас  откуда-то  выйдет  Беккер  и  Лидочка  бросится  к  нему,   сделав
бессмысленной жертву Андрея и его неправедную злобу на Глашу.
     Лидочка  поднялась с  лавочки и  прошла  поближе к  линейкам.  Андрей
остановился за киоском,  чтобы она, оглянувшись случайно, не заметила его.
Но Лидочка, окинув взглядом площадь, вернулась к скамейке.
     Андрей  возобновил свое  неспешное движение к  автобусу и,  когда  до
автобуса оставалось шагов сто,  случайно увидел, как кондуктор поднимается
по  высоким  ступенькам,  а  в  кучке  провожающих  у  автобуса  возникает
оживление; люди машут руками, и в ответ с автобуса несутся возгласы. Сзади
из-под автобуса вырвался клуб белого дыма, это шофер включил двигатель.
     Андрей понял,  что автобус вот-вот уедет, и, забыв о том, что Лидочка
может его увидеть, припустил напрямик к автобусу, размахивая чемоданом. Он
успел вскочить на  подножку в  последнюю минуту.  Чемодан застрял,  Андрей
дергал его,  автобус медленно разворачивался на площади, кондуктор твердил
что-то укоризненное,  но помогал тащить чемодан,  и,  когда Андрей наконец
уселся на место наверху,  в империале,  и поставил чемодан, он увидел, что
автобус  уже  выезжает с  площади,  а  Лидочка,  выбежав  на  середину ее,
неуверенно протянула руку в направлении автобуса,  будто хотела остановить
его.  Но до автобуса было уже далеко,  и  хоть Андрею показалось,  что она
что-то кричит, звуки до него не доносились.
     Вдруг Андрей понял,  что, если он сейчас прикажет остановить автобус,
соскочит и побежит обратно,  к  Лидочке,  в  его  жизни  произойдет  нечто
чрезвычайно  важное.  Но  он  не  мог  заставить  себя открыть рот,  чтобы
крикнуть кондуктору.
     И  это было не воспоминание о  Глаше -  о  ней в тот момент Андрей не
думал,  -  а то странное чувство смущения, которое заставляет утопленников
погибать,  не  издав ни звука,  а  жертв насилия молчать,  хотя неподалеку
проходят люди.  Это  чувство стыда  перед нарушением каких-то  въевшихся в
кровь правил поведения, чувство настолько сильное, что оказывается сильнее
страха смерти.  Андрей понимал,  что должен крикнуть кондуктору:  <Стойте!
Остановитесь!> Его губы шевелились, но с них не слетало ни звука.
     Автобус выехал  на  дорогу,  и  ветви  тополей закрыли и  площадь,  и
Лидочку, стоявшую растерянно и сиротливо посреди нее.
     Только  где-то  возле  Алушты  Андрей перестал клясть себя.  Он  даже
открыл конверт, в котором была записка от отчима и двести рублей. Он вынул
из  пачки десять рублей,  заплатил за билет,  остальное положил в  карман,
даже не прочтя записку.
     Пока  автобус долго  стоял  в  Алуште и  пассажиры шумно и  жадно ели
горячие чебуреки, Андрей чуть было не решился нанять извозчика и вернуться
в  Ялту.  Он  взялся за  ручку чемодана и  тут понял,  что не знает адреса
Лидочки.  Не бродить же всю ночь по городу?  А если он встретит отчима или
Глашу? Ведь Ялта - маленький городок, и все там на виду. К тому же теперь,
по  прошествии времени,  Андрей  все  больше убеждал себя,  что  появление
Лидочки на площади - совпадение, а ее жест - удивление по поводу того, что
она так неожиданно увидела Андрея.
     Только уже поздно вечером на  последней остановке перед Симферополем,
пока  шофер заливал воду  в  радиатор автобуса,  Андрей спустился вниз,  к
фонарю,  что  горел у  придорожного ресторанчика,  и  при свете его прочел
записку отчима. Записка была короткой. Конечно же, отчим написал ее вчера:

          Дорогой Андрей!
          Как мы и договаривались,  даю тебе денег на дорогу до Москвы. Со
     счета  в  Коммерческом  банке ты будешь получать ежемесячное пособие.
     Надеюсь,  его  хватит  на  скромный  образ   жизни.   Жду   тебя   на
     рождественские каникулы.
                                                                   Сергей.


                                  * * *

     Еще через месяц,  уже став студентом университета и  снимая комнату в
небольшой квартире вдовы Глаголевой на Сретенке,  Андрей получил очередное
письмо от тети.  В  него был вложен другой небольшой конверт.  Конверт был
адресован Андрею Берестову в Симферополь,  на Глухой переулок.  В тот день
Андрей спешил к одному из новых приятелей,  на встречу эсдеков,  к которым
он  уже  почти примкнул,  ибо  под  влиянием своего однокурсника Погоняйло
уверовал в величие Карла Маркса. Он разорвал конверт, ничего не подозревая
и даже не затруднив себя размышлением, от кого могло бы прийти письмо.

          Дорогой Андрюша!

- начиналось  оно.  Почерк  был  крупный,  округлый,  мягкий,   с   легким
правильным нажимом. -

          Думаю, что ты уж забыл обо мне,  ведь больше месяца прошло,  как
     ты уехал.  Но сегодня мне приснилось, будто ты разговариваешь со мной
     и  хочешь  вернуться.  Сон  - это глупость,  я снам редко верю,  но я
     испугалась,  что ты  надумаешь  написать  мне,  а  письмо  возьми  да
     попадись на глаза Сергею Серафимовичу.  А это его очень огорчит.  Так
     что,  пожалуйста, не пиши мне, если захочешь, а если не захочешь, тем
     лучше. А написать мне можно до востребования на ялтинскую почту.
          Ты, может,  и не догадался,  почему я так холодно попрощалась  с
     тобой,  хоть  и  сердце мое разрывалось.  Сергей Серафимович вернулся
     раньше времени,  и что он видел или слушал - одному Богу известно. Он
     после  этого  много  дней  пребывал в горьком состоянии духа и по сей
     день со мной разговаривает лишь  по  хозяйственным  надобностям,  нет
     между  нами  былых добрых отношений.  Хоть я стараюсь,  чтобы все шло
     по-прежнему.  Тебя он не винит, ты не думай. Он во всем винит меня, и
     поделом,   потому   что  считает  тебя  заместо  сына  и  видит  свою
     обязанность в твоем благополучии,  а меня всегда полагал чем-то вроде
     твоей мачехи,  и в его глазах поэтому мой грех велик и непростителен,
     как кровосмешение.  Он же по-своему любит меня,  и мы с ним много лет
     вместе прожили.  Так что,  если ты хотел приехать к нам на Рождество,
     то этого делать не надо.  Сергей Серафимович может  не  совладать  со
     своим  расстройством  и сказать лишнего.  Он теперь замкнулся,  много
     пишет,  часто уезжает по делам  даже  в  Петербург,  на  здоровье  не
     жалуется,  но знаю,  что сердце у него слабое, хотя он никому об этом
     не скажет.
          А я по тебе,  Андрюша мой,  скучаю.  Сейчас осень стоит,  дожди,
     скучно,  темнеет рано. И знаю, что грех, а скучаю. Ты если соберешься
     написать,  напиши на почту, до востребования. Но если все же приедешь
     на Рождество,  вернее всего Сергей Серафимович  и  виду  не  покажет.
     Надеюсь на щепетильность Марии Павловны,  что она письмо не откроет и
     не прочтет.
                                                С уважением, твоя Глафира.

     Андрей стоял у окна,  держал письмо в руке и смотрел, как по вечерней
улице проезжают пролетки. Вода стекает с зонтов немногочисленных прохожих.
     Андрей не  пошел в  тот вечер на сходку эсдеков.  Вдруг ему стало это
неинтересно.
     За последние  два месяца он много раз вспоминал Глашу и скорее жалел,
думая,  каково ей жить с таким старым человеком,  как отчим.  Но это днем.
Ночью было иначе. Ночами ему снилось, что он вновь обнимается и целуется с
ней.  Но в этих снах всегда присутствовал кто-то третий,  ощутимый  то  по
кашлю,  то по скрипу,  наблюдающий и гневный.  И это присутствие не давало
слиться с Глашей.
     Андрей хотел написать Глаше,  но опасался,  что письмо попадет в руки
отчима.  Он-то уже давно знал,  почему их расставание с  Глашей было таким
странным,  он понимал теперь, каково было Глаше прощаться у калитки, зная,
что сверху из-за шторы кабинета на них смотрит,  молчит и гневается Сергей
Серафимович.  Письмо возбудило в памяти все, до вздоха, до слова, до стона
в страсти.  Андрей даже понюхал листок, и ему показалось, что он различает
легкий свежий запах Глашиной кожи.  Но,  конечно же,  этого быть не могло,
потому что  прошло больше месяца с  тех  пор,  как  пальцы Глаши  касались
письма.
     В  тот же  вечер Андрей написал Глаше письмо,  очень горячее,  полное
любви и клятв вернуться.  Он так и заснул, не запечатав и не отправив его.
И может, к лучшему, потому что, когда перечел утром, испугался собственной
нелепой и  глупой страсти.  Он разорвал письмо,  хотел написать новое,  но
пора было идти на  лекцию.  Так он  Глаше и  не  ответил,  хотя еще не раз
собирался. Правда, перед Рождеством, накупив дюжину открыток с детишками у
елки,  он  разослал их  по  родственникам и  знакомым,  написал открытку и
Глаше.  Хотел было послать на адрес отчима, но потом передумал - послал на
почту, до востребования. В конце после поздравлений приписал:

          Скоро напишу большое письмо.

     Но и после этого большого письма не написал.


                                  * * *

     В ноябре Андрей получил письмо из Петербурга от Ахмета.

          Андрей-кислых щей!
          Прелбываю в Петербурге в хорошей обстановке, но чует мое сердце,
     что  в  Париж судьба меня не закинет,  потому что на курсах господина
     Берлица я занял первое место с конца.  Оказывается,  французский язык
     совсем  не  моя  стихия.  Ж'не  компран  па?  Ты понимаешь?  Я вас не
     понимаю.  Беда другая,  деньги куда-то проваливаются, и когда блудный
     сын  вернется  в Симферополь,  будет громадный скандале,  как говорят
     французы, потому что я истратился на много недель вперед, в том числе
     на лечение триппера (прости за подробности). Так что у меня один путь
     - в разбойники или в гусары.  Дошло до того, что, встретив на Невском
     проспекте (это главная улица вашей столицы) нашего друга фон Беккера,
     я осмелился востребовать с него долг в размере 10 руб. Каковых у него
     не   оказалось.  Наш  фон  Беккер,  оказывается,  большая  шельма.  Я
     напросился к нему в гости,  и он со скрипом и скрежетом зубовным меня
     привел  в  замечательную  квартиру.  Сам  он  снимает комнату у одной
     генеральши,  ведет себя джентльменом и делает вид, что он - настоящий
     барон,  ты же знаешь,  как это ему удается. У генеральши есть дочка -
     хочется немедленно надеть на нее  чадру.  Нет,  ты  меня  неправильно
     понял: не от отвращения, а от восхищения, от желания припрятать такое
     сокровище для  себя  одного.  Нечто  нежное,  голубое,  воздушное  со
     странным именем Альбина. Я готов был жениться на Альбине немедленно и
     ради этого счастья перебежать в христианство.  Но,  по-моему, позиции
     нашего Коли нерушимы.  Оказывается, генеральша убеждена, что наш Коля
     - барон фон Беккер,  а ей всю жизнь хотелось  породниться  с  древней
     знатью.  У  Коли  в  комнате  на стене висит в рамке герб баронов фон
     Беккеров (надо бы  поглядеть  по  гербовнику  -  чей  герб  наш  друг
     стибрил),  так что мне пришлось соответствовать моменту и утверждать,
     что  мой  прадедушка  -  крымский   хан   Гирей,   который   построил
     Бахчисарайский фонтан, возле которого лишал девичьей чести российских
     невольниц. Ты бы видел, как очаровательно рдели щечки у Альбины и как
     растерянно  поднимала ее мама выщипанные брови и говорила:  <Я где-то
     об этом читала, правда?> Коля надувался и молчал. Коньяк был славный,
     о ялтинских встречах разговор не поднимался,  в обшем, я полагаю, что
     господин  фон  Беккер  из  Глухого  переулка   скоро   породнится   с