Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Бурмистров Тарас. Ироническая Хроника -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  -
ам этот поток, может быть, и не детерминирован. Хотя и это под вопросом. МЛГ> А. И. Анненкова садилась в карету не иначе, чем за полчаса обогрев это место толстой немкою. ТБ> Отношение к Западу как к благолепному источнику тепла и света усиленно культивировалось у нас с XVIII, а то и с XVII века; на этот счет сохранилось множество прелюбопытных свидетельств. "Мы Западу многим обязаны", говорил Вяземский. "Думать, что мы и без него управились бы, образовались, все равно, что уверять, что, может быть, и без солнца было бы светло на земле". Эта метафора оставалась очень устойчивой, каким бы ни было само отношение к западному влиянию. Польский поэт Мицкевич, в своих парижских лекциях уделивший много внимания исторической преемственности славянской культуры и западной цивилизации, изображал эту картину в следующих выражениях: "Ученые и астрологи говорят, что ближайшим к солнцу планетам предназначено когда-нибудь занять его место. Славяне всегда тяготели и до сих пор тяготеют к Западу". Петровская европеизация России, однако, казалась ему пагубной и по-азиатски деспотической, не приблизившей страну к Западу, а отдалившей ее от него. Знаменитый памятник Петру Великому в Петербурге он сравнил с водопадом, скованным морозом и застывшим над пропастью. Но если "блеснет солнце свободы", говорит Мицкевич ("Pomnik Piotra Wielkiego"), и "западный ветер согреет эту страну", что станет с "водопадом тирании"? Lecz skoro sіoсce swobody zabіyњnie I wiatr zachodni ogrzeje te paсstwa, I cуї siк stanie z kaskadNo tyraсstwa? В России, правда, больше склонялись к тому мнению, что это Запад скорее окончательно погрузится в мрак и холод. Известный славянофил Хомяков писал в своем программном стихотворении: О, грустно, грустно мне! Ложится тьма густая На дальнем Западе, стране святых чудес. Светила прежние бледнеют, догорая, И звезды лучшие срываются с небес. Дальше здесь фигурирует еще множество вариаций этого светоносного образа: А как прекрасен был тот Запад величавый! Как долго целый мир, колена преклонив, И чудно озарен его высокой славой, Пред ним безмолвствовал, смирен и молчалив. Там солнце мудрости встречали наши очи, Кометы бурных сеч бродили в высоте, И тихо, как луна, царица летней ночи, Сияла там любовь в невинной красоте. Там в ярких радугах сливались вдохновенья, И веры огнь живой потоки света лил!.. О! Никогда земля от первых дней творенья Не зрела над собой столь пламенных светил! Заканчивается это стихотворение, разумеется, призывом к "дремлющему Востоку" услышать "глас судьбы", проснуться и "воспрянуть в сияньи новом". Русские славянофилы очень любили напоминать Западу, что, несмотря на все его претензии, солнце восходит все-таки на Востоке, и вообще, как говорится, ex oriente lux. Так, Тютчев, язвительно описав пышный прием в Стамбуле французской делегации, саркастически восклицает, что теперь для турок "солнце с Запада взошло" (точно так же герой Достоевского заявляет: "теперь мы ждем зари с запада"). Для других мыслителей, склонявшихся к более западнической ориентации (кстати, само это сочетание слов абсурдно: "ориентация" означает "обращение к Востоку"), такая космогония была самой естественной вещью на свете. Чаадаев, примыкавший то к одному, то к другому лагерю, как-то ядовито заметил о них: "Русский либерал - бессмысленная мошка, толкущаяся в солнечном луче; солнце это - солнце Запада". Другие ученые, как Ключевский, ни на какой однозначной трактовке проблемы не останавливались, утверждая, что теперь не время еще разбирать, каково историческое предназначение России, "суждено ли ей стать светом Востока или оставаться только тенью Запада". Главным символом западнических устремлений Петра был Петербург, и недаром к этому городу так прочно приклеился канонизированный Пушкиным ярлык "окна в Европу". Очевидно, что главное назначение окна - быть источником света, так что вся эта мифологема выглядела стройно и продуманно даже в мелочах. Между тем уже за шестнадцать лет до появления "Медного Всадника" эта метафора мелькнула у Вяземского, прозвучав у него, пожалуй, еще более ярко и выразительно. Он предлагал "сделать в Китайской стене, отделяющей нас от Европы, не пролом, открытый наглости всех мятежных стихий, но по крайней мере отверстие, через которое мог бы проникнуть луч солнца, сияющего на горизонте просвещенного света, и озарить мрак зимней ночи, обложивший нашу вселенную". Кстати, на том заседании "Арзамаса", на котором Вяземский говорил эти слова, вполне мог присутствовать и Пушкин. Заметим, что само слово "просвещение" (т. е., буквально, озарение светом), заимствованное нами из европейских языков, ассоциировалось у нас всегда именно с западной культурой (сам Петр говорил о своей вестернизаторской перекройке "мы от тьмы к свету вышли"). Сторонники европеизации, проведенной Петром Великим, отзывались о нем примерно так, как это сделал молодой Карамзин в "Письмах русского путешественника": Петр, "как лучезарный бог света, явился на горизонте человечества, и осветил глубокую тьму вокруг себя". В XIX веке такие идиллические настроения - уже большая редкость; в среде образованных русских нарастает и некоторое разочарование в западной культуре, особенно после того, как они встретились с этой культурой лицом к лицу в Москве 1812 года. С этого времени у патриотически настроенных русских временами вырываются и очень странные на первый взгляд инвективы против просвещения. Как писал Пушкин в одном своем донельзя укоризненном стихотворении (по некоторым предположениям, обращенном к западнику Вяземскому): Ты просвещением свой разум осветил, Ты правды чистый лик увидел, И нежно чуждые народы возлюбил, И мудро свой возненавидел. Для Лермонтова такие выражения, как "язва просвещенья" - вещь уже самая привычная и обыденная. Иногда у него прямо обличаются те, кто "ядом просвещенья / в Европе душной заражен". Впрочем, когда петербургский период русской истории миновал, и нас перестали закармливать до отвала плодами европейской культуры, это время стало восприниматься уже с большой симпатией. Особенно громко звучат такие ностальгические чувства у тех поэтов, которые, как Анна Ахматова, ясно осознавали если не принадлежность, то, по крайней мере, преемственность по отношению к уже отошедшему в прошлое петербургскому периоду, ставшему золотым веком нашей культуры. Запад, не поддавшийся гибельному влиянию коммунизма, при таком подходе стал чуть ли не продолжателем, или хотя бы хранителем старой русской культуры. Тут-то старая метафора опять зазвучала в полный голос: Еще на западе земное солнце светит И кровли городов в его лучах блестят. А здесь уж белая дома крестами метит И кличет воронов, и вороны летят. "9 Июня 2001 года" "Вести из Непала" Ровно четыреста лет назад, в 1601 году, был написан и поставлен на сцене "Гамлет" Шекспира, ставший самой знаменитой пьесой популярного драматурга. С тех пор на сценических площадках всего мира эта кровавая драма разыгрывалась неоднократно. Самым жизненным и одновременно эффектным, однако, стало представление на эту тему, поставленное на прошлой неделе в Непале. Шекспировский "Гамлет", как мы помним, начинается с того, что главный герой, наследный принц датский, терзается и не находит себе места после смерти своего отца, короля Дании. Ему досаждает главным образом то, что его овдовевшая мать вскоре после этого трагического события выходит замуж за дядю, оказавшегося на престоле. В таком взбудораженном состоянии Гамлет видит призрак своего отца, который сообщает ему о том, что он был убит своим братом самым злодейским образом, и призывает отомстить за себя. На этом первый акт заканчивается. На протяжении остальных четырех актов принц Гамлет мучительно колеблется, не зная, что ему предпринять, и попутно ухаживает за Офелией, произносит великолепные монологи, отпускает дурацкие шутки и дразнит своего августейшего дядю всеми доступными способами (скажем, тот обращается к племяннику: "my cousin Hamlet, and my son", т. е. "Гамлет, мой родственник и сын", и получает в ответ: "a little more than kin, and less than kind". Комментаторы Шекспира до сих пор становятся в тупик перед этой фразой, замечая, что "смысл ее довольно темен". Слово "kin" означает "родственник", "kind" по-английски - "ласковый", "любезный", или, в другом значении, "сорт", "разновидность". Таким образом, Гамлет говорит о себе, что он "более, чем родственник, но менее, чем разновидность", что, конечно, полная бессмыслица. Не претендуя на новое слово в шескспироведении, могу предложить гораздо более простое и ясное толкование этой фразы. "Kind" - это не английское, а немецкое слово ("das Kind"), и означает оно "ребенок". Гамлет, таким образом, не выходя из своей роли трудного подростка, строптиво отвечает королю, что он "больше, чем родственник, но меньше, чем сын". Игра слов здесь строится на созвучии "kin" и "kind" (правильнее "Kind") и весьма характерна для Шекспира, большого любителя разноязычных каламбуров. Остается выяснить, знал ли Гамлет немецкий язык, но это как раз проще всего - он же учился в Виттенбергском университете). Медлительность Гамлета в исполнении мести породила целую многотомную литературу, посвященную этому вопросу. Еще в 1736 году Томас Хаммер писал, что если бы юный принц разделался сразу со своими сиятельными родственниками, то никакой пьесы в пяти актах просто не получилось бы. О непонятной нерешительности Гамлета писали Ричардсон, Гете, Шлегель, Кольридж. Европейские критики XVIII-XIX столетий в основном склонялись к мнению о том, что Гамлету просто не хватило мужества для того, чтобы сразу покончить с дядей. Вопрос, впрочем, так и не был решен окончательно. Потом подняла голову американская школа, которая сразу внесла ясность в это запутанное дело. По мнению Э. Э. Столла, ее представителя, Гамлет никак не мог быть размазней, потому что "мужественные современники Шекспира не приняли бы такого слабовольного героя, и трагедия не могла бы иметь у них успеха". Принц наделен крепким характером, просто он страдает меланхолией, "типичной для шекспировской эпохи". В те времена, как полагает Столл, "меланхолия нисколько не походила на сентиментальную расслабленность; наоборот, она проявлялась в резкой, нервной возбудимости и демонстративном поведении". Американцев вообще почему-то сильно смущала бесхарактерность Гамлета, которого они называли "сверхчувствительным елизаветинцем". Гораздо проще к этому делу подошли французы. По свидетельству Джойса, когда в одном провинциальном городке во Франции давали "Гамлета", на афишах, расклеенных на улицах, было бесхитростно написано: "HAMLET, ou le Distrait. Piиce de Shakespeare" ("Гамлет, или Рассеянный. Пьеса Шекспира"). Но обратимся к современности. Несколькими строками ниже в том же "Улиссе" сказано: "Гамлеты в хаки стреляют без колебаний". Если бы Джойс знал, каким пророческим окажется его наблюдение! В столице Непала Катманду произошла история, очень похожая на сюжет Шекспира, только с более динамичной развязкой. В Непале правил король Бирендра, довольно популярный в народе; наличествовал и наследный принц Дипендра, отучившийся в Итонском колледже в Англии и готовившийся унаследовать власть в стране. Был и дядя Гианендра, брат короля, который тоже претендовал на престол и уже однажды оказался у власти в стране. Шекспировская интрига уже начала было разворачиваться в Непале, но была прервана крайней несдержанностью молодого принца. Астрологи предсказали, что король Бирендра умрет, если наследник женится до достижения 35-летнего возраста. Какую роль в этой смерти сыграет дядя Гианендра, они не сообщали, но если учесть, что количество сюжетов в мировой культуре очень ограничено, об этом можно догадаться. Королева-мать явно не хотела попадать в колею известнейшей и древнейшей мифологемы (пьеса Шекспира, сюжет которой восходит к исландским сагам и средневековым датским летописям, заканчивается, как мы знаем, гибелью всех действующих лиц), и сделала принцу за обедом строгое внушение в связи с его матримониальными планами. Через несколько минут после этого инцидента наследник незаметно исчез из обеденного зала. Вскоре он вернулся, облаченный в военную униформу. В руках у него был автомат "Узи" и винтовка М-16. Принц Дипендра не колебался, как Гамлет! Он начал с того, застрелил отца (в пьесе Шекспира старый король тоже умирает первым). Бирендра, по свидетельству выживших очевидцев, рухнул на землю, обливаясь кровью и с выражением крайнего изумления на лице. Потом принц направил стволы на других родственников и открыл беспорядочный огонь. Присутствующие оцепенели от ужаса. Принц расстреливал их молча, с бесстрастным, ничего не выражающим лицом. Наконец он вышел в сад. Вслед ему бросилась королева Айшварья и младший брат Нирайян. Они тоже получили пулю от Дипендры. Расстреляв в общей сложности одиннадцать человек, принц попытался покончить с собой. Все пострадавшие были немедленно доставлены в госпиталь, однако спасти удалось только самого убийцу. В полном соответствии с конституцией страны он был немедленно коронован и провозглашен новым королем Непала (официальной версией трагедии стало "неосторожное обращение с оружием" в королевском дворце). Но править ему довелось всего два дня, да и то в коматозном состоянии. Так и не придя в сознание, Дипендра умер. После этого власть в стране, по иронии судьбы, перешла к его дяде, который почему-то отсутствовал на роковом обеде. Этот последний штрих выводит нас уже за пределы елизаветинской драмы и напоминает скорее об античной трагедии, которая начинается обычно мрачным предсказанием, а заканчивается его исполнением, причем на протяжении всей пьесы действующие лица прилагают безумные усилия, чтобы уйти от своей судьбы, но так и не уходят. Если уж королю Непала суждено было умереть, а его брату воссесть на престол, то так или иначе, это должно было случиться. Только жениться на матери вспыльчивого принца ему теперь уже точно не удастся. Печальная история, случившаяся в Непале, неплохо укладывается и в другой канон, созданный великим драматургом - с юными влюбленными Ромео и Джульеттой в главных ролях. Дело в том, что все два с половиной века, которые занимает трон династия Шахов, ее преследует злой рок, персонифицированный в могущественном клане Ранов. Раны почти не уступают Шахам ни в аристократизме, ни в богатстве, ни во влиянии. По традиции выходец из их клана занимает пост премьер-министра в Непале. Эта традиция ведет свое начало с 1846 года, когда первый министр тогдашнего императорского двора Джанг Бахадур Рана пригласил в свой дворец высокопоставленных царедворцев и военачальников. После торжественной трапезы все приглашенные скончались от яда в страшных мучениях. Через несколько часов в императорском дворце по приказу Джанга были вырезаны члены королевского рода, за исключением малолетнего короля. Джанг Бахадур Рана объявил себя регентом, и с тех пор должность второго лица в государстве стала передаваться по наследству. К середине ХХ века влияние Ранов усилилось настолько, что они захватили власть в Непале и вынудили короля Трибхувана (деда покойного Бирендры) бежать из страны. Но изгнание Шахов продолжалось недолго: они вернулись в Непал и поделили власть с Ранами. В последнее десятилетие могущество этого клана стало ослабевать под давлением короля Бирендры, прервавшего традицию назначать премьер-министров из враждебного клана. Позже, однако, род Ранов снова поднял голову: принц Дипендра без ума влюбился в Девиани, дочь бывшего королевского министра Пошупати Рана. Королева, мать Дипендры, ненавидела Девиани; другие члены королевской семьи (кроме, разумеется, самого принца) также не питали к ней особо нежных чувств. Но упрямый принц настаивал на своем. Говорят, что во время последнего разговора с матерью он сообщил ей, что уже помолвлен с Девиани. И опять-таки торопливость принца не дала развернуться старинному сюжету во всей его красе. Дипендра, великий поклонник лаконичной индийской поэзии, явно не жаловал многословную новоевропейскую драматургию. Пропустив всю запутанную интригу, к которым питал такое пристрастие Шекспир, он сразу перешел к финалу. Но финал этот все же был выдержан совершенно в шекспировском духе: "гора трупов", как называл это А. Ф. Лосев, видимо, показалась обоим сценаристам самой убедительной развязкой из всех возможных. "21 Июня 2001 года" "Одним знаком" Свазиленд, небольшое горное королевство на юге Африки, не так давно был потрясен серьезным кризисом власти, причины которого только на первый взгляд кажутся нелепыми и смехотворными. Спикер местного парламента Мгаби Дламини был уличен в краже навоза священной коровы, принадлежащей лично королю Свазиленда Мсвати III. Возмущенные парламентарии немедленно проголосовали за отставку спикера. После расследования всех обстоятельств дела правительство приняло решение сократить размер пенсии бывшего высокопоставленного чиновника с 5500 южноафриканских рандов ($681) до 100 ($12). Дламини, можно сказать, еще легко отделался: его поступок вызвал такое негодование во всех слоях свазилендского общества, что он мог пострадать куда серьезнее. По общему мнению, спикер взял несколько пригоршней навоза из королевского хлева для того, чтобы использовать его в традиционном африканском ритуале, который позволил бы ему вступить в магическую связь с королем Мсвати III и заполучить таким образом пост премьер-министра. Сам Дламини не отрицал своих намерений установить контакт с Мсвати, но настаивал на том, что он собирался использовать этот ритуал во благо королю, а не во зло. По утверждению спикера, ему на протяжении долгого времени снились странные и навязчивые сны, в которых король Мсвати подвергался смертельной опасности. Для того, чтобы избавить своего возлюбленного монарха от этой угрозы, Дламини и вознамерился прибегнуть к магической практике, использовав священный навоз из королевского хлева. Сообщения об этом инциденте, мелькнувшие в западных средствах массовой информации, имели явно насмешливый оттенок - и совершенно напрасно, надо сказать. Как гласит старая африканская пословица: "глаза чужеземца широко раскрыты, но он видит только то, что знает". Совершенно очевидно, что всякая власть имеет магическую природу; но только в таких девственных и первозданных обществах, как африканские, мистическая подоснова власти еще не скрылась окончательно за современной политической фразеологией. В традиционной системе африканской "властной вертикали" любые претензии на лидерство должны были подкрепляться демонстрацией своего магического потенциала. В вожди выбивались, как правило, военные таланты, но после своего возвышения они были обязаны убедить племя в том, что их власть основывается не на грубой силе, а на таинственном иррациональном могущес

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору