ый  сердечным приступом  старик  или  сжавшаяся  в истерике
женщина  пускалась выкликать обвинения миру.  Нам  доводилось названивать  в
"Скорую"  и помогать прохожему врачу  делать искусственное дыхание;  подолгу
простаивать, наблюдая, как  пьяный на панели подтягивает к подбородку колени
и пытается свести локти, как бы в обратную сторону вывернутые, или следовать
за расхлябанным, с убегающими  руками, сумасшедшим. Иногда  он просил у меня
аппарат и прицеливался -- но так и не нажимал спуск. Говорил, что необходимо
остерегаться  фиксации, извлечения момента  из  связи --  ибо  данный способ
обращения со  временем хотя и прост, но легко  оборачивается  принудительным
накачиванием  смыслов;  многие  из  работавших в  визуальных  искусствах  не
одолели  этого  искушения  простотой.  Даже появившуюся позже видеокамеру --
подарок  его  французской  любовницы,  наезжавшей  в  Союз  дважды в  год  с
поручениями туристической  фирмы, но  упорно  не  желавшей  понимать (ввиду,
наверное,  наличия парижского  мужа), что и "мой маленький  русско-еврейский
медведь" тоже был бы не прочь как-нибудь пройтись по Елисейским Полям, -- мы
протаскали  с  собой  вхолостую, хотя несколько раз честно  снаряжали  перед
выходом.
     Он рассказывал  мне,  что  многое перепробовал  на  сцене,  прежде  чем
осознал  в должной  мере  свое  эпигонство.  И  только  после  затянувшегося
мучительного бездействия один-единственный  крик вдруг открыл перед  ним его
собственную  дорогу.  Навещая  сослуживца после  операции, он  услышал,  как
кричит в соседней палате человек, выходящий  из-под наркоза. И его поразило,
насколько  не соответствовал этим звукам расхожий определитель "звериные" --
любой зверь смотрелся бы для них чересчур  теплокровным. Безымянное горло за
стеной  взывало  к   иному  царству   --  в  исступлении  первого  существа,
награжденного  эволюцией голосовым аппаратом.  С тех  пор он начал подмечать
проступающее  в  моменты сильной  боли,  самозабвенной  ярости,  в некоторых
бессознательных  состояниях  необыкновенное  сходство  движений  человека  и
насекомого. И актеры его от постановки  к постановке  все  более походили на
палочников или богомолов --  то пожирающих  друг друга,  то  стимулированных
электротоком.  Однако выговорить  до  конца  все,  что хотел выговорить  (не
словами,  конечно, -- какие уж  тут слова!), он  полагал  возможным,  только
полностью  подчинив  постановку компьютеру,  всеохватной программе,  которую
давно  уже  сочинял  --  благо и в своей  науке соприкасался с математикой и
языками --  и  отлаживал  в присутственные  дни  у  себя  в лаборатории. Но,
вынужденный ограничиться  здесь лишь светом, звуком и  кое-какой машинерией,
жаловался  вроде  бы  в  шутку, однако  с  нешуточной  в  тоне  досадой,  на
несостоятельность европейской науки, так  и не определившей  точку в  мозгу,
куда следует вживлять управляющий электрод.
     Я  посещал  его  спектакли  с  удовольствием  неизменным. Как  художник
истинно  русский, он  любил  давать их  в  жутких  каких-нибудь  подвалах  с
трубами,  муфтами  и качающимися на проводах  тусклыми  лампами  в  жестяных
плафонах; часто казалось, что стоит отступить на три метра от того, что было
в  этот  раз сценой и зрительным залом, -- и наткнешься на крысиный выгон, а
то и на пригревшегося возле  централи жмурика. Однако, уже в обход традиции,
он не хотел, чтобы зрителей непременно  набивалась толпа, и приглашал обычно
не  больше десяти  человек,  объясняя, что  таково максимальное  число,  при
котором  еще возможно  создать некий  общий  кокон, замкнутое  пространство:
геометрическое  -- подвальной  секции  или,  в смягченном варианте,  наглухо
задрапированной   черным  институтской  аудитории,   световое  --   ртутного
мертвенного света от специальных фонарей и акустическое -- умопомрачительных
шумовых   фонограмм.  Допущенные  внутрь  всего  этого  могли  считать  себя
избранными.  Я  подтрунивал,  но  в  глубине  души  мне  льстило,  что   мое
присутствие подразумевается всегда.
     Мы и  познакомились  с ним  некогда в схожих декорациях.  В Ленинграде,
всего в  двух кварталах от Невского, стоял полуразрушенный дом. Его  стены и
сохранившиеся  кое-где  перекрытия  служили  ночлегом  лицам уголовного вида
(довольно, впрочем, толерантным), местным  шировым и тем, кто,  подобно мне,
приезжал  в  колыбель революции  без  денег, без ясной цели и не  имел здесь
родственников   или    друзей,   способных   предоставить    условия   более
цивилизованные.   Соблюдалась  молчаливая  договоренность  гадить  только  в
определенном месте внутреннего двора и не лезть друг другу в душу. Почему-то
там никогда не появлялась  милиция,  хотя отделение  помещалось  в  переулке
неподалеку. Наверное,  они видели какую-то оперативную  выгоду в том,  чтобы
под  боком процветала  такая малина.  Первую  ночь  я провел в одиночестве в
бывшей  детской (судя по гномам  и зайчикам  на  остатках ярких обоев),  где
нашел топчан из деревянных ящиков, покрытый драным тюфяком, половину свечи и
кулек с  коноплей  --  правда, совсем не забористой. Было довольно  уютно, и
однажды в  окно даже залетел  нетопырь.  Так что  сначала  я  расстроился  и
обозлился, когда, вернувшись сюда на следующий вечер, обнаружил на  топчане,
который уже считал  своим, человека с книжкой, дожигающего  свечной  огарок.
Однако он с первых слов  сумел расположить меня к себе. Его багаж составляли
спальный  мешок и второй том Николая Кузанского из "Философского  наследия".
Мой  --  зубная  щетка  и  тюбик  пасты.  Имело  смысл  объединить. Днем  мы
расставались -- у  нас были разные интересы:  меня  тянуло в Эрмитаж,  Музей
флота или Царское,  его -- в нонконформистские галереи и набираться опыта на
репетициях экспериментальных студий (чтобы  потом разочарованно костерить их
на  чем  стоит  свет  --  за узость  мышления).  К  тому  же,  будучи весьма
ограничены в средствах -- если нашу тогдашнюю наличность  вообще  правомерно
называть  средствами,  --  мы  избегали,  таким  образом,  положений,  когда
придется  платить за другого:  не  предложить, если  возникнет ситуация,  не
позволила  бы врожденная интеллигентность.  Белыми же  ночами устраивались в
проеме арочного окна и обсуждали "Апологию ученого незнания" или погружались
в  мировоззренческие  споры.  Не  наблюдали  часов  и  порой  совсем  теряли
ориентацию.  Проснувшись, направлялись в пельменную  за  углом драить зубы и
умываться  казенным обмылком  в рукомойнике при входе. Как-то, пока я в свою
очередь пользовался щеткой,  мой новый друг осведомился о времени у  бодрого
пенсионера в шевиотовом  костюме не по сезону, приводившего в порядок седины
перед зеркалом,  вделанным в  сушилку  для рук. Тот шумно продул  гребенку и
ответил, что около восьми;  Владимир Киевский  с большущего значка у него на
лацкане зыркнул на нас, как смотрят на мышь в  сусеке. "Утра или вечера?" --
спросил  мой друг.  "Тьфу, --  сказал пенсионер, --  ну  что  с вами делать?
Только убивать на хер..."
     Летом,  когда  наши  прогулки  были  в  самом  разгаре,  он нашел  себе
меценатов -- многопрофильный  кооператив, тихомолком сплавлявший за  границу
цветной металл, а напоказ -- всяческие любопытные вещицы местному населению.
Я прочел кипу их рекламных листков. А талисман-оберег  в форме сплетенной из
световодов  косицы  даже  держал  в  руках.  В  его  структуру  закладывался
универсальный космический код. Если такой кунштюк повешен в доме над дверью,
темным мыслям переступившего порог  злодея положено было развеяться  за пять
-- восемь секунд, уступив место раскаянию и уже в порядке вещей следующей за
ним   благости.   Кооператив   отмывал   деньги,  моему  другу   приходилось
расписываться  за суммы,  каких он  и в  глаза  не видел,  но все же  теперь
удалось  заказать  нужную  технику  и  к  осуществлению  компьютерной  мечты
приблизиться  почти  вплотную.  Под  такое  дело он  решился сменить  базу и
перебраться в более  респектабельный дворец  культуры, где можно  было снять
балетный класс и несколько подсобных комнаток к нему. Он очень гордился, что
корабль, от  киля  до клотика  выстроенный его собственными руками, все-таки
выходит  в настоящее  море:  отныне его актерам начислялась  даже  некоторая
зарплата.
     Покуда  вопросы  с  переездом  еще выяснялись, он  распустил  труппу на
каникулы.  Возможно,  это было  ошибкой  с его стороны --  так или иначе, но
дождаться назад своих  Галатей ему  оказалось не суждено. Вскоре  открылось:
некий  директор  антрепризы,  затесавшийся  в  узкий  круг  приглашенных  на
последний спектакль, был этой парой  совершенно  очарован  и  не одну неделю
потом  их обхаживал, нашептывая когда по  телефону, когда пригласив пройтись
бульварами,  что  ему   не  случалось  еще  видеть,  чтобы  такие  одаренные
исполнители  были  настолько подавлены  диктатом режиссера-тирана.  Что они,
должно быть,  и  сами  еще не  догадываются, на  что  способны, а он человек
многоопытный  и  за  свои  слова отвечает: на свободе их  дарование  тут  же
раскроется,   как   драгоценный  бутон.  Созданный   им  "Новый   московский
эротический балет" стал бы столь редкому цветку идеальной оранжереей.
     Сдались они не  сразу, медлили предавать идею (или  подыскивали в  себе
склон,  откуда  удобно  будет  спустить на  тормозах  сговорчивую  совесть).
Обольститель  устал  и  наконец  признался,  задумчиво  перебирая  бумаги на
оформление  документов  для  выезда на  гастроли в  Перу  и  Аргентину,  что
вообще-то с  огромным уважением  относится  к их  принципиальности,  и  даже
завидует, и прекрасно понимает, отчего мысли  о  такой мишуре,  как выгодные
контракты, приличные деньги, шумный успех, не соблазняют их. Ведь находиться
на переднем  плане искусства,  участвовать в наиболее революционных проектах
своего времени -- все это чрезвычайно  ценно само по себе. Не исключено, что
он  говорил от чистого сердца  в минуту, когда  отчаялся  уже заполучить две
души столь строгие и считал, что незачем больше ваньку валять. Не исключено,
что  был  он  искренне удивлен, когда именно после его  проникновенных  слов
строгие души в один голос дали  согласие. Мой друг, узнав об  измене, впал в
предынфарктное -- в самом натуральном, клиническом смысле слова -- состояние
и хватался  за сердце  всякий раз,  стоило  ему приподнять голову с подушки.
Французская любовница пребывала  там, где  и велел ее  статус. Бывшая  жена,
смыкая  руки  на  животе,  отправилась  с  новым  мужем  вынашивать  плод  в
экологически чистую провинцию; а ехать в  больницу он отказывался наотрез --
и, кроме меня, никого не осталось, чтобы ухаживать за ним. Его  прежде всего
терзало, что  он выпустил  из  рук,  сам позволил им  уйти, оторваться.  Ему
казалось: будь он рядом, нашел бы как, чем на них повлиять, что объяснить --
они бы одумались и не приняли такого решения. Я пытался  его утешить, упирал
на то, что все равно ведь малопонятные периоды истории обществ, когда бывало
востребовано  искусство  высокое, освободившееся от сиюминутных  контекстов,
теперь, к добру или к худу, окончательно миновали и больше -- тут зуб даю --
не повторятся. Я  не надеялся его убедить: извне  (независимо от болезни) до
него  и очевидное  зачастую  доходило с трудом; он  мог,  например, добиться
приема  в  городском управлении по культуре и требовать  там  ответа, почему
государство  выделяет  деньги  и  помещения  Театру  оперетты  или  ансамблю
"Березка", а вот ему  -- ничего, ни  копеечки, хотя и слепому видно, что все
оперетты,  взятые  вместе,  не  стоят  одной-единственной  его   постановки.
Главное,  что  струна,  натянувшаяся  у  него  внутри до  опасной близости к
разрыву, стала все-таки ослабевать понемногу и кое-где  уже провисала. Нотки
обреченности в  его  речах сменились на  вполне здоровое злопыхательство.  В
основном  по  адресу недавнего сержанта милиции, который,  что бы ни  мнил о
себе  теперь,   должен  помнить,   что  без   прозорливости,  вмешательства,
направляющего воздействия обманутого  им руководителя и наставника так и нес
бы по сю пору дежурства на проходной Первого мясокомбината, принимая на пару
с  заслуженным   стрелком   ВОХРы  Софоклом  Аристотелевичем  Грамматикопуло
(кстати, как это можно  себе вообразить -- копулирование с грамматикой?)  от
работников  сардельки и филейные части за право выхода без проверки сумок; а
в  свободное время в кружке  пантомимы клуба УВД перемещал с места на  место
незримые мячики.
     Он  шел на  поправку,  но тут  неожиданно свалился  я  -- с жесточайшим
гриппом. Так, лежа в разных углах комнаты и чем возможно помогая друг другу,
мы  пережили августовское танковое нашествие, о ходе которого никак не могли
составить ясного представления из противоречивых радиосводок.
     Хозяин  оклемался  первым. Он  похудел и  осунулся  --  еще  отчетливее
обозначилось в лице напряжение мысли и души. Приобрел  прежде  нехарактерные
для  него несколько  суматошную  оживленность и любопытство к простым вещам.
Увлеченно чинил расшатанные стулья или начищал обувь, рассуждая вслух о том,
что  всякий труд способен  приносить  удовлетворение. Я  не принимал  это за
чистую монету,  но догадывался: болезнь,  беспомощность напугали  его,  и он
позволил себе передышку, не торопится с  решением,  что  и  как будет делать
дальше. Потом  в  его разговоры все чаще  стала  возвращаться гляциология --
сиречь  наука о  льдах,  область  его  первоначальных  ученых  изысканий,  в
театральном  ажиотаже  основательно  подзаброшенных. Выходило,  что, если не
сидеть  сложа  руки и  не  терять времени  даром, она  предоставляет  редкие
возможности  поменять  обстановку  и  набраться  освежающих  впечатлений.  В
считанные  дни  он  возобновил прежние  связи,  заставил кого-то вспомнить о
прошлых услугах,  нажать теперь в благодарность на нужные рычаги  -- и успел
попасть в  списки отбывающих  в Антарктиду с летней партией. Ему сообщили об
этом  в  пятницу,  а  утром   в  воскресенье  я  провожал  его  на  поезд  в
Новороссийск, где уже  дожидался теплоход под парами. Он говорил, что теперь
чувствует себя прекрасно  и мы правильно поступали,  не  вызывая врачей,  --
иначе как  пить  дать  его  забраковала  бы  медкомиссия. Такси вгрызалось в
шахматную пробку на перекрестке Садового и Пресни. Мы опаздывали. Он передал
мне ключи.
     -- Лучше  совсем живи.  А то краны текут --  мало  ли  что.  Я пробовал
перекрыть, но общий вентиль тоже срывает. Хоть  изредка заезжай. Но лучше бы
посторожил. Там и до церквы твоей близко...
     Я  подтвердил:  да, рядом,  только  мост пересечь. Но  уже  к следующим
выходным это не имело никакого значения.
     Управившись  с  покупками,   я  настроился  прежде  всего  как  следует
отдохнуть:  ежедневная  толкотня  на  рынке  и  в  магазинах  порядком  меня
вымотала. Но едва лишь затащил в квартиру последнее и перевел дух -- в дверь
позвонили.  Я  был совершенно уверен, что еще никому не  известно, где  ныне
искать меня, да и впредь  не  собирался  оповещать  об  этом.  А  хозяин жил
замкнуто  и  сосредоточенно,  к  нему  не  бывало на  моей памяти  случайных
посетителей. Значит -- сосед, некому больше. Напрасно я нахваливал тогда его
"Оджалеши":  чем  не  повод  считать,  что  мы  уже приятели?  Теперь станет
набиваться в  гости по вечерам -- от жены или  так, со скуки... Чертыхаясь и
на  ходу  соображая,  как бы  покончить с  этим  раз и навсегда,  я поплелся
открывать.    За    дверью   стоял    человек    с   большим   пластмассовым
чемоданом-дипломатом в руке. Опустив чемодан  на пол, он сверился с записной
книжкой  и по  фамилии  спросил хозяина. Я сказал:  нету,  уехал и  вернется
только на будущий год. Человек, однако, не  уходил  и  настаивал, что о  его
приезде должны были предупредить: по телефону и еще,  для верности, письмом.
Был он молод, круглоголов, плосок лицом и обширен в плечах. Я признался, что
почту не вынимаю и не беру трубку -- мне не телефонируют.
     -- Ага, -- сказал он, --  а я пятерку прозвонил с вокзала. У вас барыги
пятиалтынный по рублю продают. То дети  какие-то отвечают, то вообще никого,
гудки.
     Я попытался  соврать,  что квартиру нашел по  объявлению и  не  в курсе
никаких дел.  Но вовремя разъяснилось,  что  это мать  хозяина,  не  ведая о
путешествии сына (наспех заполненная им открытка, которую  я  сам опускал на
вокзале  в  ящик,  еще не дошла, видно, или где-то затерялась), по-семейному
направила из города Николаева второстепенного родственника.
     Заворачивать  родственников  права я,  пожалуй,  не  имел  --  так  что
отступил  и позволил ему пройти. И все же мне казалось: родство родством, но
ничто не сделает  убедительной связь между идиллическими пожилыми родителями
моего  друга  в  крытом  шифером  домике  с садом на  тихой  улице  далекого
провинциального  Николаева  и  неожиданным  плотным гостем, сразу населившим
стеклянную  полочку   в  ванной  гигиеническим  набором:  лосьон,  одеколон,
дезодорант и пена для бритья. Я испытывал неловкость и не представлял, о чем
говорить с ним, но он рассказывал,  не дожидаясь моих вопросов. Что в Москву
приехал выяснить условия приема на подготовительное отделение автомобильного
вуза --  так по  крайней мере  считается у него дома.  Он-то  уже все знает:
иногородних  на  подготовительное  не  берут,  тем более с  Украины, которая
теперь отделилась, -- да  и не собирается на самом  деле  никуда  поступать,
баранка  и без диплома отлично его прокормит. Но важно, чтобы отец с матерью
видели -- ездил.  А его в столице интересуют две вещи: пиво (в Николаеве, по
причине дрянной  воды, малопривлекательное) и бабы, привлекательные всегда и
везде. Мы условились,  что  ночевать  он  будет на  кухне,  поскольку во сне
свистит  носом,  знает   за  собой;  и   я  достал  для  него  с  антресолей
продавленную, но вполне еще сносную раскладушку.
     Небеса повернулись ко мне если не лицом,  то вполоборота: с амурами ему
решительно  не  везло.  Похоже,   хохляцкие  словечки,  которыми  он  привык
утрировать речь,  не  шли у столичных барышень за хохму, но прямо уподобляли
его анекдотическим персонажам. Зато план по  пиву  выполнялся на все двести.
Не знаю, где он проводил время с утра -- вряд ли в Третьяковской галерее, --
но неизменно к исходу дня у стены выстраивались шеренги бутылок  с "Ячменным
колосом"  или  дорогими  "Хамовниками".  Это  разливанное  море,   чтобы  не
штормило,  он  напоследок  обязательно  лакировал  еще водочкой.  Сначала  я
отказывался  пить.  Но обнаружил за  ним такую особенность: выпивая один, он
мог  разговаривать  долго   и   на  самые  разнообразные  темы,  если  же  я
присоединялся -- только изредка ронял фразы насчет московского выпендрежа, а
в промежутках  подпирал  лоб ладонью и погружался в какие-то свои  медленные
мысли,  как  будто  сам процесс  вместил теперь в себя все, что  может  быть
сказано. Было  из чего выбирать. И  неделя свернулась в клубочек, закатилась
то ли под холодильник, то ли за  ножку стула вместе с выпавшими из нетвердых
пальцев окурками, тут и там прижегшими линолеум.
     Уезжал он  не  домой, а в Смоленск, к зазнобе, которую нашел в армии по
переписке и  давно уже думал обневестить, но она не соглашалась переселяться
к нему на юг. Поезд с близкого Белорусского отправлялся за полночь, и он был
доволен,  что  посидеть  на  дорогу  можно  спокойно,  без  спешки.  А чтобы
прощальный вечер чем-то отличался  от  одинаковых предыдущих, принес  вместо
традиционных   водки   с    пивом   литровую   бутыль   семидесятиградусного
американского  рома  из коммерческого магазина. Я  усомнился: взойдем ли? Он
сказал, что заберет с  собой, если  мы не допьем. Закусывали копченой мойвой
из картонной коробочки. Я был на дружеской ноге с чистым спиртом, но никогда
еще не встречал  настолько крепкого  рома и не мог предвидеть, каких  каверз
следует от  него ожидать. Помню, как  гость  стучал  мне  в  пле