осемь  часов подряд обрабатываешь пролежни, носишь судно (и
соседкам  тоже  --  а как  отказать?), кормишь  с  ложки  мычащую,  чужую, в
сущности,  женщину, проливая  бульон ей на  подбородок, --  тошно подумать о
разговорах с кем бы то ни было; себя-то сознаешь через силу.
     -- Ты не беспокоился? -- спросила она.
     И я соврал:
     -- Конечно беспокоился...
     И вдруг понял: неделю за неделей не  было от нее ни слуха ни духа,  а я
не то  что не тревожился -- я почти не вспоминал о ней. Какое "почти"  -- не
вспоминал совершенно, с тех пор как Андрюха здесь поселился...
     -- Ладно, извини... Не  в том дело, не  только  в том, что -- свекровь;
хотя и жаль ее. Мы  с ней  вообще-то терпеть не могли друг друга.  Но там...
Какой-нибудь сосудик, в  один  миг  -- и  все  отбирается  у человека: речь,
память,  власть над собственным телом -- все.  Я насмотрелась  там, как  это
бывает.
     ...Разве что  имя  иногда  возникало -- и  так же исчезало  легко,  без
образа, ничего не задевая... Я  испытал разом удивление и укол  тоски -- как
будто обнаружил в кармане вместо заначенного  на праздник червонца пожравшую
его мышь. Ведь мы,  казалось,  нуждались в  том, что давали друг  другу. И в
наши  встречи,  несмотря  на частые сцены, все, что  полагается, происходило
исправно. Просто  я считал -- мне не следует слишком привязываться. Оттого и
держался  несколько  цинично.  Но  выпадали  минуты,  я верил:  стоит  моему
существованию как-то сдвинуться с мертвой точки  -- и связь наша еще получит
новую  глубину. Но вот  не перемены пока, даже  не тень их, только  надежда,
слабое  предчувствие --  а  этой любви  больше  не нашлось  места.  Словно и
плотская тяга, и латентная нежность были  всего лишь  производными  от моего
затворничества -- и угасли, едва Андрюхино появление  проделало в нем брешь.
Я не хотел с ней  расставаться. Как и Андрюха со своей работой: не хотел, но
увидел уже, что расстаться так или иначе придется.
     Завтра она могла  бы наконец навестить меня  (свекрови теперь  лучше  и
постоянный уход не требуется). Приедет к полудню, отвезет ребенка  к бабушке
-- и приедет. Останется на ночь.
     Я смешался:
     -- У меня человек живет... Не знаю...
     -- Какой? Тот, что тебя разыскивал?
     -- Он мой лучший друг, -- сказал я.
     -- Поздравляю.  По  его словам, мы однажды  встречались. Не  помню. Как
хоть выглядит?
     -- Ну, такой... солидный. С виду. Борода аккуратная, очки...
     -- Таких миллионы. В моем вкусе? Стрижен коротко?
     -- Да бог тебя разберет, -- засмеялся я. -- Стрижен коротко.
     -- Не то, что ты.
     -- Не то, что я.
     -- Но все равно: в моем вкусе только ты один. Тебе известно?
     Тут надобно было отвечать с юмором -- задача не по мне.
     -- Хорошо вам там вдвоем?
     -- За дурацкие твои вопросы я тебя, бывает, убить готов.
     --  Я ведь  тебе  говорила, что на  самом деле ты любишь мужчин. Или не
говорила? К случаю, наверное, не пришлось.
     -- По-моему, -- сказал я, -- это тебя занесло. Я себя люблю.
     -- Одно другому не мешает. Потом, я вовсе не имею в виду, что ты водишь
с ними конкретные шашни. А может, и стоило бы завести.  Может, тебе было  бы
легче.  Эротизм  у  тебя больно высокого пошиба. Тебе  вперед всего личность
подавай, натуру, судьбу... В таком ключе  -- ясно, мужчины тебе всегда будут
ближе.
     -- Обалдеть... Где ты всего этого набралась?
     -- Нигде. У себя в душбе. Думала, между прочим, о тебе...
     Я поскреб в затылке:
     -- Ну ладно... Давай я  с ним переговорю...  Скажу: отваливай, Андрюха,
на пару деньков.
     -- Зачем на пару-то? -- поправила она. -- Утром я убегу...
     Договорились созвониться позже: муж ее  ушел выпивать (почему-то в Союз
композиторов) и она не ждет его  скоро назад. Но, к полному моему изумлению,
Андрюха, когда я предложил ему на время ретироваться и даже изложил причину,
не выразил благосклонного понимания и бодрой готовности, но уселся на  диван
и принялся задумчиво щелкать экстрагированным из карабина затвором. То  есть
реагировал ненормативно. Я поинтересовался: в чем проблемы?
     -- Мне,  -- сказал Андрюха, --  идти-то особенно некуда. А  так, гулять
ночь напролет -- зима все-таки, снег вон лежит...
     -- Что значит -- некуда? Напросись к кому-нибудь!
     --  Нет никого. Завтра все заняты. Несчастливое стечение обстоятельств.
Я и сам искал, хотел отметить... Я же не предполагал, что денег не будет.
     -- Поезжай к родителям, -- закипел я. -- Подаришь им нечаянную радость.
Они тебя вообще видели в новом году?
     -- Давно не видели, -- согласился Андрюха. -- Я даже скучаю. Только мне
в Люберцах секир-башка сделают, если засекут.
     -- Кто? Родители?
     -- Не... При чем здесь родители... Гопники тамошние...
     -- Это шпана, что ли? Подростки?
     -- Они уже выросли,  -- сказал  Андрюха. --  Я  с  ними вместе  в школе
учился. Не, правда некуда. Могу, конечно, на вокзале пересидеть...
     -- Ох-хо-хо!  -- Я качнулся на  стуле слишком  сильно и чуть не полетел
навзничь. -- Пощади... Сейчас заплачу... Лучше расскажи, что стряслось.
     Андрюха поморщился:
     -- Так, ерунда... Тянется одно дельце -- еще с весны. Они не знают, что
я вернулся. И слава богу. Не стоит мне там показываться лишний раз.
     -- И большие долги? -- спросил я.
     Он назвал  цифру.  Не особенно впечатляющую  -- мой поредевший валютный
фонд  составлял почти его половину.  Я  сказал,  что  по моим, дилетантским,
представлениям, за столько все-таки не  убивают  (могут, конечно, и за рубль
-- но то другая статья). Ну, в челюсть надавать, вытрясти сколько получится,
на остальное назначить  новый  срок...  Даже  у  люберецких хулиганов -- тем
более у зрелых люберецких хулиганов -- какое-никакое должно быть понятие.
     Он как будто собирался что-то добавить, но передумал и махнул рукой:
     -- А-а...
     И  когда  б  не  этот  его  жест,  я,  наверное,  плюнул  бы,  не  стал
докапываться.  Не  впервой  ему  --  выкрутится.  Но  тут  меня  насторожила
прорвавшаяся, разительно Андрюхе несвойственная отчаянная нотка. Я подступил
настойчивее. Из  его обыкновенных в подобных  ситуациях мычаний, умолчаний и
отговорок  я  старался  добыть  жемчужное   зерно  истины.  Насколько  сумел
восстановить, события развивались по следующей схеме.

     Минувшей весной  Андрюха вел размеренное существование под родительским
крылом  -- с  ним и  это случается.  Как-то,  на пути с  автобуса к дому, он
столкнулся с бывшим однокашником. Не то что  хороший школьный друг -- так, в
младших классах отбирал  мелочь, в старших -- делили иногда бутылку "Золотой
осени"  перед  началом  танцев в  соседнем ПТУ  (магнитофон  "Комета"  через
усилитель "Родина": "Ван вэй тикет ту  зэ блю-ю...";  или моднючий пэтэушный
ансамбль:  "Все очень  просто,  сказки -- обман..." В зале довольно орали  и
делали над головой "викторию"  -- обман,  ясный перец. Если пел ансамбль, то
военрук  и  секретарь  комсомольской организации караулили  у  рубильника на
сцене, чтобы отключить ток  при малейших признаках крамолы;  если магнитофон
-- возле выключателя у дверей, чтобы, напротив, зажечь свет, когда реалисты,
их гости  и подруги  раздухарятся и станут выплясывать чересчур раскованно).
Поддатый,  угрюмого  и   агрессивного  вида  однокашник   вдруг   поплыл  от
сентиментальных  воспоминаний.  Выспрашивал,  чем  Андрюха  живет   и   кого
встречал.  Потребовал  телефон,  дал свой и зазывал  в  субботу  к  себе  на
новоселье -- получил квартиру, потому что  дом, где жил раньше, поставили на
капремонт. Мол, повидаешь старых знакомых... У родителей Андрюхе было сытно,
но скучновато -- он пошел. И обнаружил там пышный цветник памятной с детства
местной шантрапы, теперь отрастившей пивные животы, но не сменившей повадку.
В ускоренном  темпе накидались  до белых глаз; жен -- у кого были с собой --
побили  и  выгнали; потом  что-то не  поделили,  но общей  драки  умудрились
избежать.  Ходили  на улицу  искать девок --  и  только всех распугали, зато
растеряли по  дороге добрую  треть  компании.  Стойкие,  добравшиеся  назад,
слегка  очухались   и  повели  мужское  толковище.  Андрюха   услышал  много
поучительного  о том,  чем  заканчивается, если кому  взбредет  сдуру  на ум
обманывать  этих серьезных ребят. Заодно каялись кто в  чем горазд.  Андрюхе
хотелось быть на равных. Он тоже распахнул душу: вот, не могу вернуть деньги
хорошим  людям.  Тут  все  очень  оживились:   может,  побеседовать  с  кем,
объяснить?..  Андрюха  их  успокаивал:  "Я  же  говорю  --   хорошим  людям.
Хо-ро-шим". Его  хлопали  по плечу,  добились,  сколько  нужно прямо сейчас,
назвали  "браткой"  и  напихали  в  карманы  вдвое.  Выпили  за  это. Всякие
подозрения  относительно  чистоты  их  намерений  изгладились  из  огромного
Андрюхиного сердца. Дальше  он  запомнил не  четко.  А утром, едва продрался
сквозь  похмельный  туман,  иссушающий как иприт,  сразу подумал, что деньги
наверняка пропали  и на нем, таким образом, висит фиктивный долг. Подобрал с
пола  пиджак --  все в наличии. Тогда он решил, что спрашивать с него станут
много больше , чем всучили действительно. Купил пива и  поплелся в  давешнюю
квартиру, где еще досиживали, лечились. Осторожно прощупал, намеками, -- как
будто  порядок,  цифры  совпадали.  Андрюха   почувствовал   даже  некоторые
угрызения  совести,  что   возводил  напраслину   на   тех,  кто,  очевидно,
заслуживает лучшего. Деньги он честно пустил в раздачу; остаток, разумеется,
мгновенно улетучился.
     А несколько  дней спустя Андрюхе сделали визит и попросили похранить до
времени  компактный,  с  книгу,  сверточек.  Андрюха  похолодел:  наркотики!
вляпался!  Замотал головой: не, парни, увольте... Не  знаю, что у вас там...
Гости  удивились: обидеть хочешь? Его считали  за человека, ссудили -- и без
какой-либо, кстати, для себя выгоды... Пришлось взять. Само собой, Андрюха в
сверток  заглянул. Внутри была конфетная коробка,  а в ней --  он вздохнул с
облегчением, но быстро сообразил, что хрен  редьки не слаще,  -- пара  дюжин
колец,  цепочек  и женских  украшений, переложенных вельветовыми лоскутками.
Попадались  и  с  камнями.  Андрюха высыпал  их  на  стол,  потом  забрал  в
пригоршню. В  стоимости золота он  не  разбирался, но здесь  и на  вес  было
прилично. Сомнений в происхождении этих предметов не возникало.
     Андрюха кусал  себе  локти:  надо  было  сматываться  немедленно  после
гулянки. И объявляться  уже с деньгами, когда  откуда-нибудь обломятся, -- и
разошлись  бы  мирно,  без   проблем,  благо  никаких   условий  заранее  не
обговаривали. А  теперь его  крепко  поставили  на  якорь. Теперь  нечего  и
помышлять  удариться  в бега, как  ни подмывает. Вряд ли его приятели воруют
сами. Скорее сбывают краденое. А значит, имеют перед кем-то обязательства. И
если  по  его вине  они не  смогут эти обязательства выполнить  --  разговор
предстоит покруче, чем о простой динаме с должком.
     Принесли   еще  один  сверток.  Андрюха  не  выдал,  что  ему  известно
содержимое. Он переменил тактику: не отказывался  в лоб, а упирал на то, что
в Люберцах подолгу не бывает, часто и вовсе уезжает из Москвы -- и потому  в
хранители  не годится.  Ему  мягко, с прибаутками, посоветовали не забывать,
что с него причитается. Вроде бы и не  давили,  вроде  бы  все  по-дружески.
Пусть, разрешили,  живет где хочет. Им без разницы. Только чтоб сообщал, как
его найти. Вызовут,  когда понадобится.  Им важно, чтобы кое-какое  добро --
ну, ты понимаешь... --  отлежалось некоторое время  в надежном  месте.  А уж
какое именно  время -- это смотря  по обстоятельствам. Соберется  совсем  из
города -- должен загодя предупредить. А они покумекают, что к чему.
     Андрюха рассудил: грех не воспользоваться той свободой, которую они ему
предоставили. Чем дальше,  хотя бы в географическом плане,  он будет  от них
держаться, тем меньше вероятность, что к нему обратятся за новыми  услугами.
Да  и  его домашних характерные  манеры  визитеров и  ненароком подслушанные
телефонные разговоры могли подтолкнуть к нежелательным -- верным -- выводам.
Андрюха  зарыл  нечистое  золото в самом  дальнем углу забитого отслужившими
вещами  стенного  шкафа.  И  спешно  переселился  по  адресу  весьма  кстати
вспыхнувшей любви. Расчет, в общем, оправдался. Пока что ничем его больше не
грузили и связались с ним  всего однажды  --  явно проверяли, там ли он, где
указал, и не задумал ли намылить лыжи.
     Однако жил Андрюха  по-прежнему как на  иголках, и мысль  о  спрятанных
дома ворованных драгоценностях не покидала его.  Избавляться от них было тем
более необходимо, что близилась пора выезда в поля. Предлог  вполне весомый,
чтобы  поторопить хозяев,  -- только  все равно  первым делом поднимался  бы
денежный  вопрос.  Но  денег  так  и не  привалило,  и  нигде  не  удавалось
перезанять. Он ждал до последнего. Пока  не стал снова слышен  комариный зуд
безысходности. А финт  против нее был у Андрюхи отработан до  автоматизма. В
конторе  настаивали,   чтобы  он  отправился  с  передовой  партией  --   на
рекогносцировку. Понемногу просыпалась привычная  надежда, что  до осени все
как-нибудь само собой рассосется -- как у  беременной гимназистки (Андрюхино
выраженьице). Люберецкие знакомцы и  возможные от них неприятности теперь, с
удаления, виделись уже не столь опасными... И когда наконец позвонили опять,
злой женский голос  ответил,  что  чертов геолог неделя как выкатился в свою
чертову  экспедицию.  Спросили, не  оставил  ли чего  передать.  Вот еще! Не
хватало ей возиться с  его вонючим барахлом! Спросили, скоро ли вернется. Не
скоро. И не сюда -- это  точно... Поверили -- убедила подлинность интонаций.
Но настырный  Андрюха все-таки  проведал ее по возвращении:  слова, полагал,
словами, но женщину, которую уломал  раз, всегда  уломаешь и другой:  старый
конь борозды не испортит. Узнал  про давний звонок, выяснил, что нагретая им
половина  кровати   отнюдь  не  пустует,  и  напоследок  учинил  мордобитие.
Рассказывал:
     -- Представляешь, из-за  спины у нее вот  такой, во, -- обозначил рукой
не выше  табуретки, -- появился и давай мне доказывать, что я  здесь лишний.
Причем не просто так -- с угрозами! Ну что -- терпеть?..
     Я поинтересовался, куда же он  дел это криминальное сокровище.  "Рыжье"
-- так ведь зовется золото у вас, уркаганов?
     -- Куда, куда... В землю. Сковырнул плиту в гараже, выкопал бункерок...
Чего ты ржешь-то? Мне главное  из квартиры было  убрать. А там  его  никакой
искатель не покажет. Плита угловая, рядом стальная опора врыта, двутавр...
     --  Андрюха!  -- сказал я.  -- Мне еще  семи  лет не исполнилось, когда
умирала  моя  прабабка.  Но  она  сочла  меня достойным  и завещала семейную
мудрость.  Не  пей в подворотне.  Не носи малиновых  жилетов. Не  женись  на
еврейках. И не бери взаймы больше червонца.
     --  И  ты, -- осклабился Андрюха, --  будешь утверждать, что никогда не
пил в подворотне?
     -- Только с тобой. И только в минуты отчаяния. Или счастья.
     -- Да,  это не считается, -- сказал, подумав, Андрюха  и снова защелкал
затвором.
     И тут меня посетила нехорошая догадка.
     --  Так ты зачем, --  почти закричал  я,  кивая на  ящик, --  это  сюда
приволок, а?! Ты что -- оборону здесь собрался держать?
     Андрюха сделал большие глаза и покрутил у виска пальцем:
     -- Я же объяснил, параноик: это ненадолго! Тебе мешает?
     Я признался, что мне не дает покоя тень участкового.
     -- А что ему тут делать?
     -- Ну мало ли... Соседи чего-нибудь накапают.
     -- Не  накапают,  ладно, --  сказал Андрюха. --  Тихо-тихо  будем  себя
вести. Какая оборона, спятил? От кого? Как они на меня выйдут?
     -- Ты же меня нашел...
     -- Сравнил!  У нас  сферы общения  пересекаются. А  тем  обо мне вообще
ничего не ведомо.
     Я усмехнулся: "сферы"! Нет, не развеяла Андрюхина логика моей внезапной
тревоги. Фактор случайности нельзя недооценивать. Дорого обойдется.
     -- Но теперь ты  должен что-то предпринять,  -- сказал я.  -- Не век же
прятаться.
     Андрюха пожал плечами:
     -- Да это не страшно... Я вот за родителей боюсь. Я когда уехал весной,
у них справки наводили. Мать сказала,  что раньше октября меня не  будет. До
октября  и не  возникали. Потом  так,  захаживали, спрашивали --  изредка. А
сейчас  --  в  неделю   дважды,  как  штык.  Собрались,   наверное,  сдавать
погремушки, кончился  карантин  --  зашевелились! Мать  им  отвечает,  что я
застрял в экспедиции, не ясно еще на сколько. Требует правды  от меня -- что
происходит. Говорит, они все грубее и грубее... Какие у этих друзей тараканы
в мозгах, кто поймет?! Трезвонят  в дверь в одиннадцать вечера.  Телефон еще
можно  отключить,  но звонок-то не отрежешь. А  у  нас бабушка живет. Дед  в
санатории -- она у нас. Ее если какой шум разбудит -- все, не спит до утра.
     План спасения бабушки рождался в муках.  То  есть мне  он сразу казался
очевидным   и   единственно   осуществимым.   Однако    уговорить   Андрюху,
предпочитавшего  проекты пускай  фантастические,  но  щадящие его  гордость,
удалось  только  к  середине  ночи  --  похоже,  он  просто  устал  спорить.
Постановили так:  не откладывая,  прямо завтра,  он  забирает мои  доллары и
везет  в  Люберцы. Там сочиняет легенду  по  поводу своего  исчезновения: не
успел сообщить, потому что потерял телефон однокашника, а отослали буквально
в  один день, правительственное задание,  военная дисциплина (вряд ли кто из
люберецкой  шпаны  сподобился  поработать  в геологической  партии  и уловит
заключенный   здесь   абсурдистский   юмор),   никаких    отказов,   никаких
проволочек...  -- короче,  в  этом не мне  его  наставлять.  Признается, что
отдать в  состоянии  лишь половину долга,  но  все,  доверенное  ему,  готов
вернуть  в целости  и сохранности. Под горячую руку скорее  всего получает в
зубы.  Но  вопрос  об окончательной расплате  старается перевести  из  плана
физических воздействий в плоскость финансовых  отношений. Положеньице у него
не  ахти,  но  кое-какие  козыри  все   же  имеются.  Во-первых,  он  должен
настаивать,  что свертков не открывал. Во-вторых -- если они  сами  упомянут
золото, -- что кольца и цепочки  --  еще не чистые деньги и штрафные санкции
за просрочку сюда не распространяются. Ну и в-третьих: раз ничего не пропало
-- значит, он все-таки исполнил, что от него хотели. Не без накладок, да, --
так он  и талдычил  им с самого начала, что  накладки  очень даже  возможны.
Другими словами, успех  зависит  от того, сумеет ли он талантливо изобразить
дурака. Следует  сыграть полное, слегка дебильное  простодушие и тем  подать
Андрюхино явление  озлобленному на него народу в комическом  ключе. Буде они
окажутся  способны рассмотреть смешное в ситуации  -- волей-неволей перейдут
на  человеческий  уровень,  где уже  есть место  диалогу, пускай и с позиций
силы. Андрюха,  со своей стороны, принимает любые условия, если они не носят
откровенно  издевательского  характера. А  дальше  уединяется и  размышляет,
покуда дым из ушей не  повалит, как  станет  добывать  необходимые  суммы --
причем путем надежным и безопасным.
     -- Хорошо бы, -- сказал я, -- до тебя  дошла одна несложная  мысль. Эти
деньги -- все,  чем  я располагаю. И  они мне нужны. Лафа с квартирой --  не
навсегда. Скоро закончится.
     Он ответил,  что долго думать ему ни к чему.  На подходе многообещающие
гешефты.  Потом, его сослуживец -- бывший прапорщик -- предложил симпатичную
идею. У Андрюхиных родителей есть видеомагнитофон. У прапорщика  -- машина и
масса армейских  связей.  Можно разъезжать по  частям московского гарнизона,
окормляя  воинов фильмами про ковбоев, а  офицеров --  датской порнографией.
Так что мне нечего волноваться.  Даже если Андрюхе завтра выставят процентов
двести, через пару месяцев он всех ублаготворит  -- и  там, и  тут. Протянем
ведь па