ру месяцев? Я прекрасно знал цену Андрюхиным прогнозам и для верности
помножил этот  срок на два. Выходило критично. Но на полтора -- в самый раз,
к прибытию хозяина.
     И когда я вспомнил, что  моя прекрасная дама так  и не получила от меня
добро на завтрашнее свидание, стояла уже глубокая ночь -- куда там звонить в
такой  час!  Муж,  конечно,  давным-давно  дома,  ворочается  подле  нее  на
супружеском  одре  или  шаркает в  кухню хлебнуть  кипяченой водички.  А она
теперь  в гордых обидах  и будет хранить молчание,  дожидаясь, пока я первым
сделаю шаг к примирению...
     Лежа  лицом  к  стене,  я  дрых  безмятежно  и вдохновенно,  но  стоило
повернуться на  спину -- и что-то  острое  уперлось  мне  в бок.  Я  нащупал
предмет  между пуфами, но не смог распознать на  ощупь. Открыл  глаза. Утро.
Шелест  бумаги.  Та,  с  мыслями  о  которой,  то  ли  выискивая обоснования
грядущему  разрыву,  то  ли пытаясь  их опровергнуть,  я засыпал,  сидела на
стуле, оставленном Андрюхой  посреди комнаты, и  листала газету.  Волосы ее,
густые  и  светлые  --  почему-то  при  всякой  нашей  ссоре  она  грозилась
непременно их состричь, -- переходили без границы в белый фон незашторенного
окна.  И обращенная ко мне газетная  полоса  белела, вызывающе  пустовала --
должно быть, заманивала рекламу. И белая вязаная кофта. Все вместе -- словно
фотография в высоком ключе.
     Красивая женщина. С редким даром -- смотреться в профиль не хуже, чем в
три четверти. Другой такой мне, пожалуй, не видать.
     -- Привет, -- удивился я. -- Как ты здесь очутилась?
     Она  объяснила:  час  назад  набрала  номер --  ответил твой  приятель.
Сказал, ты еще не проснулся. А он уходит. Я попросила не запирать дверь.
     -- Отлично  вы  распорядились! Квартира,  значит, нараспашку, меня  тут
могли похитить...
     -- Да уж!  -- засмеялась и показала руками, как охотник  на привале. --
Ба-а-альшая драгоценность!
     Я поднялся,  влез в халат. По  полу тянуло холодом, и хотелось  обратно
под одеяло. Но пока я ставил чайник, она успела занять кровать, устроилась с
газетой, подобрав ноги и укрыв их своей длинной шерстяной юбкой.
     --  Тут  написано,  что  латиноамериканские  террористы  кормят   мышей
взрывчаткой,  чтобы она  откладывалась у них  вместо подкожного  жира. Потом
надевают  им  ошейнички с маленькими приемниками и  отпускают в канализацию.
Одну кнопку нажать -- весь город без связи и воды.
     -- И тонет в дерьме, -- добавил я.
     -- По-твоему, чушь?
     Чайник вскипел. Она  вынула  из пакета  завернутую  в  полотенце  треть
яблочного пирога. Всем поровну: мужу, мне и ребенку. Сама мучного  не ест. Я
попробовал, похвалил.
     -- Ну что? -- спросила она.
     -- Что?
     -- Так и будем чаевничать?
     Я предвидел такой оборот. Я  прокручивал  в  памяти особенно  волнующие
моменты   прошлых,  более   пылких,  встреч.   Никакого   эффекта.  То  есть
представлялось легко и красочно -- но без нужного результата. Еще можно было
перехватить инициативу. Вот сейчас и произнести слова резкие и окончательные
--  если  я действительно  на что-то решился... Однако  все  заделы  начисто
вылетели из головы.
     -- Слушай, я тебя тысячу раз предупреждал: я по утрам не в себе...
     Она смотрела с вызовом,  и я отвел глаза. Хорошо, хорошо  --  победила!
Неоспоримо твое ролевое  превосходство.  Ты  претерпеваешь  в  незаслуженном
небрежении, а  я  -- ничтожество, бамбук, несостоятельный мужчина. Мне самое
время взглянуть, что там уязвляло во сне мои телеса.
     Оказалось,  затвор. Андрюха бросил его  на кровати, а я  не  заметил  и
застелил простыней.
     Я достал карабин и с трех попыток приладил затвор на место.
     -- Ух  ты! -- оживилась она. -- Какие новшества! Сам докатился или твой
друг тебе помог?
     -- Ты стреляла когда-нибудь?
     -- Я что, кавалерист-девица? Нет, конечно.
     -- Докатился... Почему -- докатился?
     Она взяла двустволку из ящика и, неловко прижав приклад локтем к ребрам
и  склонив  голову  на плечо, прицелилась  в задумчивую галку  на  дереве за
окном.
     -- Ну, с такими штуками ничего ведь уже не надо, верно? Мужское  начало
и так налицо...
     -- Когда изобретают сложные построения, чтобы не признаваться в простых
вещах,  -- сказал я, -- это  идеология. Лучшие умы двадцатого века борятся с
подобным положением дел.
     --  А  простая вещь --  это что я тебя  больше не интересую? Почему,  я
признаю. Я знаю, что  не очень  молода, не очень умна... Только у меня  было
одно  странное  свойство:  я тебя любила.  И  помяни  мое  слово  --  ты еще
затоскуешь...
     Я  забрал у нее ружье, отыскал  замок  и  переломил,  открыв затылочные
срезы стволов. Не заряжено.  Вернул, но она никуда больше не стала целиться.
Я  начал   было  говорить:  мол,  не  настолько   все  однозначно,  как  она
представила,  -- но скис.  Будто оправдываешься. И,  оправдываясь,  унижаешь
другого.
     -- Дома-то  что у тебя  теперь?  Полегче? --  спросил  я,  лишь  бы  не
молчать.
     -- Это подсказка? Пора и честь знать?
     Я взвыл:
     -- Ну что ты все заводишь сама себя?!
     Но через пять минут уже подавал ей  пальто. А потом следил, стоя у окна
кухни,  как  она удаляется,  в  незастегнутой  дубленке;  как снова  и снова
промахивается мимо кармана рукой, зажавшей скомканную  полиэтиленовую сумку,
в которой  приехал пирог. Она знала,  что я смотрю.  И даже спиной старалась
обозначить  свое  королевское презрение. Только плечи  выдавали. И  я думал:
может быть, нам повезет? Может, удастся избежать разрыва затянутого,  словно
процесс выдворения  пьяного из прихожей --  с долгим пунктиром безрадостных,
бессмысленных возвращений... Но все равно жаль, что получилось так грубо. Не
фонтан получилось.  Я,  разумеется, хотел бы как-то  иначе. Благороднее, что
ли... Но я бы, известно, уйму чего хотел.
     Впору было тихо грустить, а меня  посетили подзабытые сестры --строгая,
аскетическая  собранность и воля к  действию.  Я  затеял большую  уборку.  Я
протер  полы,  применив в особо грязных местах щетку  и мыло; отдраил плиту,
ванну, раковины  и  унитаз,  а в  довершение вымыл  с  обеих  сторон оконные
стекла,  напрочь  выстудив  квартиру. Долларовый сосед, шагая  по  дорожке к
подъезду,   застал  меня  балансирующим   на  подоконнике,  поприветствовал,
удивился:  что это я -- не в сезон? (Прежде за всю зиму я не встречал его ни
разу: если  с кем  и сталкивался в нашем коридоре на четыре квартиры -- то с
бабками или с детьми; дети глядели  исподлобья и шугались к стене.)  Когда я
замачивал в  белоснежной ванне серые, как очень пасмурный день,  простыни  и
пододеяльник, позвонил Андрюха с докладом: бабушка  счастлива его лицезреть,
назад  сегодня не отпустит и ночевать ему предстоит  здесь,  у родителей.  Я
ответил, что доставить  бабушке  удовольствие -- несомненная честь для меня.
Однако  сильнее  волнует расклад  во тьме внешней,  куда не  достигает  свет
семейного  очага.  Все на мази,  успокоил  Андрюха.  Увидимся --  он изложит
детали. Но  не удержался и  стал рассказывать глухим шепотом,  что сложилось
еще удачнее,  чем мы надеялись, и  платить больше ничего не придется,  ибо в
счет  остатка долга, неустоек и компенсации  за потрепанные нервы он сдал им
на год  тот самый отцовский гараж, где прятал в землю сокровища -- под склад
для  водки,  сигарет  и  консервов,  торговлей  которыми  на  площади  возле
железнодорожной  платформы  занят  целый  штат пенсионеров  и подростков.  Я
спросил, что думает об этом отец.
     --  Да он туда и  не  заглядывает.  Лет пять, наверное, не был.  У  нас
другой  есть,  теплый  -- в  гаражном комплексе.  А  от  старого  даже ключи
заржавели. Я замок весной едва провернул.
     Тут  его отвлекли, и он крикнул в сторону: "Сейчас, мама, сейчас  я все
сделаю..."
     --   Ну,   давай,  до  скорого.  А  то  у   матери  гости  --  неудобно
распространяться.
     Добрый семьянин, намекнул я, отличается тем, что всегда готов запустить
руку в холодильник и порадовать неприкаянного друга.
     -- О чем речь! -- сказал Андрюха.
     Позже,  выйдя выкинуть  образовавшийся после уборки мусор, я  нашел  на
плиточном  полу  лестничной площадки письмо  из Антарктиды. Вообще-то хозяин
оставлял мне ключ и от почтового ящика --  но поскольку газеты  на наш адрес
не поступали,  а  никакой корреспонденции  я ниоткуда  не ждал, ключ  где-то
благополучно затерялся  за ненадобностью.  А  теперь взломали целую  секцию:
что-нибудь, вероятно, украли,  а неинтересное вывалили наружу. Письмо лежало
чуть  в  стороне от основного газетного вороха,  в компании двух журналов --
шахматного и "Новый  мир". За  "Новым  миром" я и нагибался, чтобы полистать
ночью и  сунуть  завтра обратно в искореженный ящик, --  но  вдруг прочел на
конверте рядом  свою  фамилию. Судя по  дате на московском штампе, доставили
письмо четыре дня назад.
     Мой  друг  писал  коротко и  только о  самом  важном.  Что, в сущности,
пребывание летом  в Антарктиде не так уж отличается от пребывания где-нибудь
в  зимнем Подмосковье  --  если  зима по  преимуществу ясная  и  не  слишком
морозная. Разве что деревьев нет и под снегом здесь -- земля,  там -- лед. С
одной стороны лед моря, иногда -- ровный, иногда -- торосами; то  -- сплошь,
то покрывается  на полпути к  горизонту черной  сеткой -- протоками открытой
воды,  то  от самого  берега распадается  на  отдельные льдины. С другой  --
шельфовый ледник,  всегда одинаковый.  В десятке километров  от базы -- туда
добираются  вездеходом  --   выходят   на  поверхность   нижние,  ископаемые
ледниковые слои.  Они  -- предмет  его исследований.  Они  складчаты, словно
шкура  носорога  (с  этого  места  я   стал  отмечать  некоторые  изменения,
произошедшие  в  стиле его высказываний), и в  них  мистериозно  мерцает как
будто  и не отраженный свет, а внутренний холодный  огонь. Иногда -- при нем
всего дважды --  в окрестностях станции появляются пингвины Адели. Наблюдать
за ними забавно, особенно за малышней. Больших, императорских, пингвинов  он
пока   не  видел.   А   во  льду   обитают   особенные   эндемичные   черви,
приспособившиеся к жизни  при температурах много  ниже  нуля; в  тепле же их
пищеварительная  функция  так активизируется,  что  они в  считанные секунды
полностью переваривают собственную плоть.
     Он  писал, что по дороге, во  время стоянки в  Монтевидео,  встретил на
припортовом базаре своих бывших актеров. И совершенно ничего не почувствовал
-- ну кроме, конечно,  удивления  невероятным на расстояниях такого масштаба
совпадением.  Он  даже согласился посмотреть их номер: на подиуме кабака для
штурманско-капитанского  состава  и туристов  из  стран  третьего  мира  они
имитировали под боссанову половой акт.
     Прощаясь, они  признались ему,  что  не  на шутку  испугались в  первое
мгновение  --  решили,  что это их  преследуя он  пересек,  тронувшись умом,
океан.
     Теперь мысль о такой возможности  искренне насмешила  его.  Он перестал
помнить о них с тех пор, как поднялся на борт экспедиционного судна; и снова
перестал помнить, когда вернулся на борт в Монтевидео.
     А когда плавание закончилось, когда высадились  и выгрузились на барьер
-- его охватила небывалая тишина (хотя на станции день и ночь стучат движки,
а разный  гусеничный транспорт, как  и везде, грохочет и чадит соляркой). Он
больше не слышит слабый треск, последние годы сопровождавший его непрерывно,
-- звук, с  которым  рвется мировая ткань.  И еще  его не покидает  странное
ощущение,  будто  прежде, с самого, может  быть, своего начала, он только  и
делал,  что  не  разбирая направлений  бежал.  Но  вот достиг  края, где все
направления сошлись  и  обрываются  и  бежать дальше уже не осталось куда  и
зачем. Здесь воплощается в лед апория с Ахиллом и черепахой. Он сообщал, что
это отрезвляет. Отрезвление выразилось в том, что он полюбил девушку. Женщин
в Антарктиду  берут  очень  неохотно  --  практически  не  берут.  Но  у его
избранницы    уникальная    научная    тема,   связанная   с    долгосрочным
прогнозированием   погоды,   тщательно   подготовленная  программа   сложных
экспериментов и вдобавок  высокий  разряд по альпинизму. Она  из  Питера, но
жить  в  Москве  для нее предпочтительнее:  только у нас есть лаборатория  и
кафедра, где ее защита и дальнейшая работа будут  по профилю. Ориентировочно
они  должны быть  дома  в  середине мая. Однако тут все  зависит от  ледовой
обстановки  --  не  скует  ли  суда  раньше времени  и  сколько  понадобится
ледоколам на переход  от их станции до соседней и потом на север, до границы
замерзания.
     Сейчас  ему почти  не выпадает  даже короткого досуга, а тем не менее о
театре он размышляет глубже и сосредоточеннее, чем удавалось когда-либо. И в
окружающем  проступили контуры новой  задачи.  Наш  обжитый  мир  решительно
меняется, можно  сказать, исчезает, делается на глазах все более иллюзорным.
Древним грекам, чтобы иметь понятие о движении,  хватало,  если кто-то перед
ними ходил,  или  плыла  триера, или солнце  регулярно закатывалось за  мыс.
Нынче так  легко не отделаешься.  Слова  "форма",  "факт",  "бесконечность",
"свобода", "дление" (только не "тление", подумал я, оно-то никуда не упало и
не  пропало, осталось на трубе;  и  с  греками, по-моему, чепуха -- ты ведь,
братец, сдавал кандидатский минимум... но дальше я  увлекся и комментировать
бросил), едва ли не  все слова, важнейшие для  мышления, означают уже не то,
что прежде. Никому еще толком не известно, что лежит за ними сегодня.  Мы --
очевидцы смены эпох. Будущее ломится в наши двери. Мы даже вовсю работаем на
него -- возникают  новые логики, новые  основания математики, -- но работаем
слепо,  испытывая кризис достоверности. Нам еще не на что  опереться,  чтобы
создать сколько-нибудь цельное и продуктивное мировоззрение.  Ибо  построить
его можно лишь тогда, когда  достаточно большим числом  людей уже восприняты
некие фундаментальные сущности. Эти сущности нельзя ни раскрыть, ни описать.
Они постигаются  интуитивно --  и становятся базой для  всякого  дальнейшего
мышления и коммуникации. Например, ни один математик не  объяснит  тебе, что
такое  множество  вообще,  определения  нет, --  а  теория  множеств успешно
развивается. Но главное -- они не  заданы  нам раз и навечно. Мы вольны, при
желании, предположить, что для гипотетического вседержителя, владеющего всей
информацией, они являются своего рода константами  творения. Относительно же
нас они как бы плывут, они способны перерастать и  отрицать  себя: некоторые
--  веками  и тысячелетиями, иные -- взрывом. Продвигаясь в познании --  как
правило, методом тыка, -- мы покидаем какие-то из них, чтобы войти в другие,
а в каких-то утверждаемся все прочнее. И любой наш  опыт -- это новый выбор,
который пусть на дифференциальную величину,  но обязательно будет отличаться
от предыдущего. Этот выбор нерационален, он -- впереди рационального, всегда
отстающего  в  силу своей  вторичности. Поэтому  наступает  рано или  поздно
момент -- и мы вынуждены признать,  что наше понятийное схватывание отчаянно
промахивается,   тасует    пустые   оболочки   на   заброшенных    проселках
действительности. Что мир  нужно осмысливать заново --  с нуля. Это страшный
излом,  трагическое  погружение в  хаос, в  долгие блуждания  без  проблеска
надежды вернуться когда-нибудь к  стройности и осознанному целеполаганию. Но
он благоприятен для  театра.  Именно здесь театр может вернуть себе  место и
пафос, какие  имел некогда в Древней Греции. Именно теперь театр должен быть
востребован  в  его  истинной  функции.  Потому что  важнейшие,  недоступные
рассуждению интуиции,  уже  реально определяющие нашу  жизнь и  пути,  -- но
перед лицом которых каждый из нас  пока еще неуверенный, смятенный одиночка,
--  театр  по  природе своей умеет  непосредственно  демонстрировать.  Умеет
показывать  --  из  чего  состоит  бытие.  Тем  самым  театр  мог  бы  стать
идентификатором   для   разрозненных   в   отсутствии   адекватного    языка
индивидуальных сознаний.  Позволил  бы  им  обнаружить друг  друга  в  общей
ситуации. Так будет сделан первый шаг к преодолению онтических замкнутости и
отчуждения.
     Но  на  уровне конкретном  мой  друг только  начал  обдумывать  систему
визуальных  и  пластических образов, вернее  даже --  воздействий. Зато  уже
определил  постановочный  метод --  бриколаж, благодаря  которому  спектакль
получит максимальную независимость от состава и подготовки актеров (в идеале
зритель должен уразуметь, что  центральный актер здесь -- он сам, и вступить
в  игру). Меня растрогало упоминание о наших совместных прогулках по  городу
-- ему их недостает. Похоже, на сей раз предварительный  этап -- вынашивание
структуры, формы  спектакля  -- займет много  больше времени, чем обычно.  В
этом году,  не исключено, до репетиций и подбора  нужного оборудования  дело
еще не дойдет. Кстати,  имеются  шансы, что осенью он  опять двинет  в Южное
полушарие --  причем через Америку и на американскую базу,  на ледник Росса:
это  там, где погиб  капитан Скотт. По  линии обмена  специалистами --  если
подпишут нужный договор.
     К  письму  прилагался  смутный  любительский   снимок:  две  фигуры   в
одинаковых  пуховиках,  за  ними,  в  отдалении,  среди  льдин   большой   и
довольно-таки обшарпанный крутобокий корабль. Свет падает сбоку, и в тени от
надвинутых  капюшонов  с меховой  оторочкой лица совершенно  неразличимы. Но
четко  видны  буквы на  корабельной  скуле: "Академик Федоров". Я перевернул
фотографию и  прочел карандашную надпись незнакомой рукой: "Станция  Мирный.
Ледокол антарктического класса „Михаил Сомов"". Без даты.
     Постскриптум  мне советовалось сохранить конверт, поскольку, погашенный
в Антарктиде  круглым штемпелем с  изображением  айсберга,  жилых  блоков  и
пингвина, он представляет собой известную филателистическую ценность.
     Андрюха прибыл на третьи сутки вечером, обдал  меня  веселым перегаром;
пакеты со снедью оттягивали ему руки. Из одного  небрежно и живописно торчал
наружу необернутый золотой хвост копченой скумбрии.
     -- На, -- сказал Андрюха. -- Привет от бабушки.
     Я спросил, как поживает экс-прапорщик.
     -- А, нету его. Уехал куда-то.
     -- Ну и что теперь?
     Не  было у  Андрюхи  расположения обсуждать  низкие  материи. На  столе
образовалась початая бутылка портвейна и два разовых пластиковых стаканчика,
уже бывшие,  судя по следам, в работе. Андрюха  разлил вино, чокнулся с моей
порцией и выпил, меня не дождавшись. Потом  скусил порядочный конец  у круга
тонкой колбасы, вытянув через зубы веревочку. Я дал ему письмо.
     -- Так я и знал, -- сказал Андрюха, запуская палец глубоко в рот, чтобы
сковырнуть колбасный хрящик из дупла в зубе  мудрости.  --  Э-э... Скука там
смертная.
     -- Ты смысл уловил? -- спросил я.
     -- Смотря где. Про театр -- не  очень. Вот парень нашел, как говорится,
любовь в вечных снегах -- это да, красиво, это мне нравится.
     -- Смысл в том, -- сказал я, -- что скоро  мне отсюда съезжать. Значит,
пора искать -- куда. Значит, нужны деньги.
     -- Кончай, -- обиделся Андрюха, -- все будет. Я тебе обещал...
     Он  открыл  ящик,  достал брезентовый  чехол  --  я-то  считал,  в  нем
разборная  удочка  или  спиннинг, -- и свинтил звенья в шомпол  с деревянной
ручкой  и частым железным ершиком, похожим  на  камышину.  Затем  вытащил из
шкафа  сумку, тоже  брезентовую,  а  из  нее -- четыре  белые  пластмассовые
коробки вроде швейных. Снял крышки.  Внутри плотно  стояли  патроны. Андрюха
брал по одному  и, покатав на ладони,  раскладывал  на столе: дробь такая  и
сякая,  картечь,  пули... Те, что для карабина -- узкие, обтекаемые, острые,
--  отливали  то в сталь,  то  в медь. Были они  как сгусток  убойной  мощи,
концентрированная  тяжесть  рядом  с картонными охотничьими цилиндрами.  Ими
хотелось  обладать.