выхудлый и какой-то линялый не ко времени волк встрепенулся  и
перешел в дальний угол); но уже через  мгновение справился с замешательством
и предпринял, в свой черед вырастая над Андрюхой, энергичную контратаку.
     -- По-твоему,  я тебя об одолжении, что ли, прошу?!  Да  в охотобщество
только свистни  за  такие деньги! Это я  тебе -- услугу!  Это  я купился как
распоследний  дурак на  твои жалобы:  затруднения  у  него,  ему  необходимо
по-быстрому заработать... Задницу собственную ради него подставляю... Меня с
потрохами сожрут, если докопаются, кого  я использовал. Ты  ж  никто. У тебя
документы хоть есть на оружие?
     -- Мы на что договаривались?!  -- ревел Андрюха, но уже слегка пятился.
-- На охоту! На о-хо-ту. Это -- охота?
     --  Вот не надо!  Я тебе ничего  красивого не обещал. Я  назвал  прямо:
отстрел. Может, мне их в  лес теперь для тебя выпустить?! А там поселок, там
школа-интернат... Потом у меня рыси на головы будут прыгать детям?!
     Наверное,  убедившись,  что, если до  сих  пор  не ударили, не станем и
дальше, он перевел дух, обстучал о ладонь папиросу и заговорил спокойнее:
     --  Да  потравят  их все  равно.  И что --  это лучше?  Ядом  -- лучше?
Ветеринар  мой туда же: усыплять жизнеспособных животных не стану! Уволился.
Терять-то  нечего: через месяц так и так сократят... А я его и не заставлял.
Один раз всего обсудили с ним...
     Он пустил дым и отправил папиросу, выявив в ней дырку, под каблук.
     --  У него  совесть!  А у  меня,  блядь,  плевательница... Я специально
деньги искал, чтобы пулей, а не отравой. Пулей-то все-таки погуманнее...
     Я шагнул к Андрюхе и взял его за рукав:
     -- Пойдем! Все ведь ясно уже...
     Однако у  обоих  много  успело накопиться на языках,  и перебранка  еще
продолжалась, теперь без первого накала  и уклоняясь в подробности, которыми
Андрюхин приятель обелял себя. Питомник принадлежал киностудии. Какой именно
-- прозвучало невнятно: не то детских, не то учебных фильмов. Помимо рысей и
лисиц   здесь  содержали  несколько  волков,  барсуков  и  енотов,   десяток
подрезанных  лесных  птиц, ручную  косулю, кабана, даже  росомаху.  С  осени
средства на их питание почти перестали  поступать. Выкручивались как  могли,
кормили  старым,  залежалым,  из  просроченных  запасов. Не хватало  мяса  и
витаминов. Животные болели.  Затем  студию объявили  акционерным  обществом.
Вникнув  по-хозяйски  в  бюджет,  акционеры  приужахнулись  и   порешили  от
нерентабельных служб  вроде  питомника  немедленно  избавляться.  Зоопарк  в
Москве никого не взял, хотя и зарился на  росомаху, -- тоже  не было фондов.
Мелочь -- бурундуков, ежей, белок  -- раздали по окрестным школам и садикам.
Самый  умный енот уехал в Уголок Дурова. И еще добрый совхозный конюх забрал
пока косулю к себе в конюшню: на пробу --  как приживется. Убивать остальных
прибыли  мы. Загон строился не для этого, но свежих  опилок в него набросали
специально.
     Я сказал Андрюхе:
     -- Ладно, следопыт. Ты как хочешь, а я совсем замерз.
     И пошел  обратно к воротам. На сей раз рысь повела мордой мне  вслед. Я
ей   подмигнул:  мол,   ничего,  как-нибудь   еще,  может,   и  обойдется...
Неубедительно подмигнул, фальшиво.
     Возле  гаража и выпотрошенного грузовика  Андрюха нагнал  меня. Он  сам
упаковывал заново ружья и кусты.  Я не помогал. Я стоял смотрел в сторону  и
перетаптывался, спрятав руки под мышками.
     -- Ну что ты дуешься? -- бурчал Андрюха. -- Я-то чем виноват?
     -- Заранее почему нельзя было выяснить, что ему от нас нужно?
     --  Да он темнил! Он рассчитал,  поди,  что так я точно откажусь, а вот
когда уже  приеду... Слушай, мы  отлично сидели, душа в  душу, с виду он без
подлянки...
     Хорошо хоть электричку ждали недолго. Не знаю, чем таким обогревались у
себя  машинисты,  но  боковое  окно  их  кабины  было  раздвинуто,  бордовая
занавеска  выбилась наружу, реяла на ветру, словно конец повязанной косынки,
и сообщала  электричке в фас  разухабистую, пиратскую физиономию. В вагоне я
отыскал сиденье над печкой  и устроился боком, чтобы плотнее прижать  ноги к
радиатору. Лодыжкам скоро стало горячо, даже больно.  Но  ступни по-прежнему
коченели.
     --  А у родителей в  холодильничке, -- нараспев  вспоминал Андрюха,  --
банка исландской селедки -- раз. Банка маринованных огурцов  -- два. И целый
пакет  домашних пельменей. Это после гостей. Сами-то мои больше по кашам  --
думают о здоровье. Может, выскочим в Люберцах?
     -- Куда... -- я кивнул на нашу поклажу.
     --  Верно,  -- вздохнул Андрюха, --  не погуляешь. Только  что мы будем
есть?
     Тут я почувствовал себя если не  на коне, то хотя  бы на пони -- о, эти
редкие моменты,  когда  идут  в дело мои  бесполезные  книжные  познания!  Я
рассказал   ему,  как  персонаж  знаменитой  латиноамериканской  повести  --
Полковник -- ответил на такой вопрос раз и навсегда.
     Шумно протопали по вагону  сопровождающие  электричку  милиционеры. Нас
оглядели мельком, а  миновав  единственного  еще  пассажира (я  видел его со
спины: поднятый воротник куртки, зябко вздернутые  плечи, высоко  намотанный
толстый  синий  шарф),  вывернули  шеи  и  до самых дверей  двигались вперед
затылком. Любопытно, кто  это там  --  урод? Но  на  урода  постеснялись  бы
таращиться так бесцеремонно...
     Церковь, где  я работал, несколько недель регулярно посещал прокаженный
или что-то вроде того. Лет тридцати пяти, с неопрятными бесцветными длинными
волосами и  перистой жидкой бороденкой, он становился обыкновенно у стены, в
тени,  в  некотором  отдалении  от  остальных прихожан. Но лицо с  отвисшими
ярко-красными нижними веками,  на котором сквозь совершенно белую,  неживую,
будто отделившуюся уже от мышц, от всякого кровопитания кожу сочилась лимфа,
не прятал и  даже, напротив,  словно бы подавал, почти бравировал. Прихожане
сами  тактично  и   боязливо  отводили  глаза,  делали  вид,  что  в   своей
сосредоточенности не замечают его. Исходивший  от него  сладковатый  тленный
запах,  неприятный в той же мере, как  бывают неприятны мужские лосьоны, был
не то чтобы  слишком силен, однако, не убиваемый ни  свечами, ни ладаном, ни
лампадным  маслом,  тонко  растекался  в предалтарной части.  Ко  кресту  он
прикладывался, конечно, последним и к иерейской руке от креста не тянулся --
да  наш игумен  вообще  этого не  любил  и  предоставлял  особо приверженным
традиции  тыкаться  губами в поручь. Все равно  теперь после  службы батюшка
стал  тщательно  драить  руки  каким-то  импортным составом из  пластикового
флакона; что с крестом делал -- не удалось подсмотреть. Если игумен упоминал
этого  человека в  разговоре с дьяконом  или старостой, то не  позволял себе
обойтись, как  чаще  всего обходятся  при встрече  с подобными  вещами  люди
мирские,  кивками  и  местоимениями,  защитными  --  чур  меня!  -- фигурами
умолчания,  а называл  его,  с  ненаигранным состраданием,  ласковым  словом
"несчастный".  И хотя  держал  за правило в личные контакты с  неофитами  не
вступать прежде  первой  исповеди  --  ибо Царство Божие усилием берется,  и
всякий ищущий духовной помощи и окормления к  усилию обязан, обязан в начале
всего  сам  принести  себя,  доказав,  что  укрепился  в стремлениях и  не к
болтовне на религиозные темы готов,  а ко смирению  и труду тяжелейшему ради
пребывания в жизни  вечной, -- вопреки собственным строгим установкам дважды
заводил  с ним продолжительные  беседы.  Только до  исповеди у них так и  не
дошло. Прокаженный вскоре исчез и больше не появлялся. Должно быть, храм наш
не понравился -- неустроенный  еще, наполненный хозяйственной и строительной
суетой. Или решил, что церковь не  даст ему утешения и опоры  таких, в каких
он нуждался...
     Но вот попутчик, задавший  направление моим дремотным мыслям, обернулся
и  о  чем-то  спросил  через три  скамьи, разделявшие  нас, --  паренек  как
паренек, подросток, почти мальчишка. Я показал,  что не слышу его. Тогда  он
поднялся, чтобы подойти  ближе, и стало  ясно,  чему  удивились милиционеры.
Правую  руку у  него закрывала по  локоть сшитая из грубой  кожи  коричневая
крага,  на  которой восседала  и резко крутила из стороны в сторону  головой
здоровенная, в добрых полметра, хищная птица, пестрая и космоногая. Он хотел
справиться, будет  ли остановка на одной из платформ, -- я и названия такого
не знал. Птица, поразившись моей глупости, переступила  на рукавице, пустила
по оперению недовольную волну, сократила и  снова  вытянула  шею. Я  толкнул
Андрюху:
     -- Остановится?
     Должна,  ответил Андрюха, а впрочем, он не уверен,  эта ветка плохо ему
знакома.  Не  оторвался, смотрел за окно: видел  в  трезвом пасмурном  свете
белое поле с черными царапинами бадылья, черный грузовик на дороге, силосную
башню и  водонапорную  башню, приземистые строения... В темноте, при фонарях
-- еще выносимо...
     -- Да ты сюда глянь, эй!
     Он через силу перевел пустой  и  туманный взгляд. Но  будто не вернулся
еще из тех завороживших его монохромных полей, и самосвал продолжал катиться
у него в голове, и новые пятна в связную картину составились не сразу.
     -- Ну, понятно, -- сказал парень.
     -- Ишь ты. -- Андрюха наконец очухался  и настроился на фокус.  --  Это
кто у тебя, ястреб?
     Парень  помялся,  определяя, до каких пределов  с нами можно  безопасно
фамильярничать, -- и не рискнул (к тому же "сам ты ястреб" звучало бы как-то
странно, получается насмешка наоборот).
     -- Орлом еще назовите... -- фыркнул он. -- Филин.
     Андрюха поправил очки.
     -- И где же ты такого надыбал? В лесу поймал?
     -- Не, сменял.
     -- На жевачку?
     -- На черного коршуна.
     -- Класс! То есть вы ими запросто, как марками, да? Или  там рыбами для
аквариума. Приезжаешь на Птичий рынок...
     --  На  Птичке,  --  перебил  парень  раздраженным  тоном  специалиста,
вынужденного  объяснять  спесивым  профанам  очевидные  истины,   --  ничего
дельного не бывает. Пустельга разве. Пустельга ничего не стоит.
     Он попросил сигарету -- взял предпоследнюю, -- однако курить не стал, а
поместил  за ухо. Потом сел напротив меня, опустил руку  в краге -- и  филин
сошел.  К широкому  железному  кольцу  вокруг птичьей лапы крепилась прочная
бечева, намотанная на запястье перчатки. Обозначала неволю. Этот короткий  и
мощный  крючковатый клюв,  способный, наверное,  пробить темя  человеку, без
труда перерубил  бы шнурок  одним ударом -- почему не сообразит?  Или не зря
досталась филину слава тугодума,  попадающего в смешные просаки? Но по стати
не скажешь.
     Я впервые мог рассматривать такую птицу живьем и вблизи. Мех спадал  по
могучим лапам и накрывал толстые плоские когти длиною в мой мизинец. Желтые,
черные и белые перья воротника складывались в размытый узор. Круглые  желтые
глаза -- точь-в-точь  как у  давешней  рыси, только без снулой  затравленной
поволоки;  и  кисточки над бровями усиливали неожиданное сходство.  Такого и
клеткой  не  унизишь: все  в  нем  останется --  хищно  и  приспособлено для
убийства. Правда, понаблюдав еще,  я  нашел, что вид у него все же несколько
нелепый: уж больно важно бросал он по сторонам губернаторские взоры и лупал.
Но руку протянуть к нему я так и не осмелился.
     После двух-трех наших вопросов, словно только и ждал, когда  наведут на
тему,  парень  пустился обстоятельно  рассказывать  о  себе, и  рассказ  его
строился из явно  обкатанных  многократно  периодов, подаваемых  с заученной
небрежностью,  -- чувствовалось, что  с птицей он разъезжает  часто и привык
быть в  центре  внимания, маленькой  звездой. В отличие  от  основной  массы
сверстников  из  подмосковного  рабочего  поселка,  он  резинового  клея  по
подвалам в  детстве  не  нюхал,  а прибился волею  судеб к образовавшемуся в
Москве  клубу  соколиной  охоты  (я подумал: надо же,  лыко в  строку, прямо
охотничий праздник  у нас сегодня). Клуб просуществовал недолго и около года
назад  был закрыт по требованию  экологической  организации  "Гринпис". Но к
тому  времени многие его члены  уже профессионально,  по  заказам,  снаряжая
целые  экспедиции  в  разные  концы  страны, занимались  отловом благородных
соколов на продажу -- преимущественно контрабандную, за  кордон. Свои люди в
нужных конторах  пишут  разрешения  на  вывоз:  проводят  птиц  как  научный
материал  или выдают за  породы, не представляющие  ценности. Вот он прошлой
осенью  ловил  для  японцев  в  Приморье  и  на  Камчатке,  продавали  через
Владивосток. Покамест он вторым номером  у одного мужика, на самостоятельные
дальние поездки ему еще денег не хватает. Но тут главное  -- клиентура, и он
сейчас  налаживает  связи,  подбирает свою, для  начала  среди перекупщиков.
Благо из техникума его  теперь выгнали за прогулы, и учеба эта тупая  больше
над  ним не  висит, можно  наконец  взяться  за дело серьезно.  Он  знает  в
Подмосковье два  сапсановых  гнезда  и летом  заберет птенцов,  вставших  на
крыло. Планирует выручить  за  них достаточно, чтобы  отправиться  самому, с
парой помощников, в Восточную Сибирь. Почему именно туда? Есть у него мечта:
белый  кречет.  Великая  редкость  оный  сокол  и  тянет  на большие  тысячи
долларов.
     Вообще-то у меня не было никакого желания обличать его. Но и промолчать
совсем совесть не позволяла. Поэтому я укоряюще подытожил:
     -- Значит, браконьеришь.
     И он радостно согласился:
     -- Ага, браконьерю.
     -- А  с этим что, тоже охотятся?  -- спросил  Андрюха и  поднес  филину
палец; филин открыл клюв, и Андрюха палец отдернул. -- На мышей?
     Нет,  филин  для работы  не предназначен, разумеется. Плохо  обучается,
летает не  очень быстро... -- да никому и в ум не приходило его  испытывать,
больно  дурацкая  была бы  идея.  Предназначен  для  души.  Хотя  в  природе
действует умело. Мыши мышами и суслики --  их он, точно, предпочитает, -- но
бьет и утку, и глухаря. Зайца бьет. Когтищи-то не зря у него.
     -- Я в  совхозе договорился, -- сказал парень, --  дешевых кроликов для
него покупаю. Он и доволен. Ему нравится головы им отрывать.
     --  Ах, головы... -- Андрюха  немного  припух. -- И, значит, доволен...
Погоди, кролики -- живые, ты имеешь в виду?
     -- Ясно, живые. Филин чужой убоины не берет.
     Андрюха смотрел недоверчиво.
     -- И как же это... ну, происходит?
     -- Усядется на загривок  и лапой  сверху, -- парень изобразил, обхватив
пальцами сжатый кулак, -- р-раз...  Потом клюет, с горла. Интересно глядеть,
когда свыкнешься. Мамаша у меня никак не может. А чего такого -- хищник, ему
положено.
     По-моему, здесь он  приврал  ради пущего  эффекта, стремился произвести
впечатление:  пугал  нас,  короче  говоря,  как  старушек  в  буклях,  --  и
отслеживал результат.  Но, правдивый  или  вымышленный,  описанный им способ
умерщвления кролика что-то напоминал мне, причем ассоциации были культурного
порядка,  --  рисунок,  кадр,  символ?..  Разговор  заглох.  Пассажиров   не
прибавлялось. Андрюха потер лоб, разгладил глубокомысленные  морщины и опять
отрешился, прижавшись к стеклу. Наконец я вспомнил:  хрестоматийный иероглиф
с таблички фараона Нармера,  объединителя  царств:  "Царь  взял  шесть тысяч
пленных" -- его печатают в любом учебнике по древней истории. Горизонтальный
прямоугольник,   оканчивающийся   человечьей   головой:   как   бы  пленник,
поверженный  лицом в  землю, -- и сокол,  олицетворение  царя,  одною  лапою
поправ его, вздергивает другой ему голову вверх за узду.
     Остановки  объявляли  неразборчиво, и  парень едва не  пропустил  свою,
выбежал в последний  момент,  подхватив птицу с боков ладонями, будто  тащил
чучело.  Филин весь вытянулся, как петух  на прилавке. Электричка тронулась,
но сразу же  за платформой встала  -- должно быть, на красный сигнал. Парень
шагал  пешеходной  дорожкой параллельно полотну, мимо  покосившейся  зеленой
голубятни, мимо  угольной кучи  возле кирпичной котельной и ангаров, похожих
на  половины распиленных вдоль  огромных алюминиевых  труб. А поравнявшись с
нами, с нашим окном, -- но не для нас, потому что нас уже и тени не осталось
в его  мыслях,  -- вдруг  резко  подбросил филина  в  воздух. И тот,  еще не
расправив  крыльев,  столбиком,  как  сидел на  руке, на  миг словно застыл,
раздумывая,  между белой землей и тусклым небом, затем  медленно перевалился
на грудь, сделал несильный пробный мах, еще один и  пошел -- парень кольцами
скидывал бечеву с запястья -- набирать высоту. Я подвинулся к окну, нагнулся
и  следил  за ним.  Филину открывался  теперь выработанный  карьер,  роща  и
пустошь и  дальше -- тяжелые  и  темные кучевые  дымы  больших пригородов; а
здесь,  за  лесополосой   и  пригорком,  --  корпуса  старенькой  фабрики  и
трехэтажные жилые дома: если поселишься в них, начнет и тебе сниться из ночи
в ночь бегущая из-под резца стружка. Неволя не тяготила его. Он знал простые
вещи.  Что жизнь бывает выносима и невыносима. И  первое  -- слишком большая
удача,  чтобы  ею поступаться, променяв на что-то  неведомое.  Филин  оценил
землю под собой: вытоптана и бесплодна. Необитаема. Но все же упал несколько
раз   на   несуществующие  цели,  сбрасывая  напряжение  инстинкта,   словно
электричество  с  оперения.  Потом,  уже пустой и  безразличный,  закладывал
широкие  круги, натягивая веревку, -- так натягивает корды модель аэроплана.
Образ другого  края,  где  все было  иначе  и  охота  шла  не на  призраков,
давным-давно филина не  тревожил,  истерся  в его  птичьей памяти.  И только
направление,  точный азимут  на  те  североуральские леса, в  которых  филин
некогда появился на свет, некий орган ориентации у него в мозгу, совершенный
внутренний  компас держал по-прежнему неизменно  и указывал отовсюду. А  там
мело  сейчас, уже какую неделю наползали от севера, с океана,  цепляя брюхом
еловые  верхушки,  набухшие снегом тучи.  В деревнбях, засыпанных  по коньки
приземистых низких  крыш,  ханты  и манси вели учет  запасу  вяленой нельмы,
курили  соскобленный со стен  голубоватый мох  и  смотрели  в  огонь, глотая
высушенные  летом мухоморы  --  чтобы увидеть возвращающимися  своих  богов,
танцующих  с  тамбурином  в  славе из  весенних  цветов  и  молодой  листвы.
Удавалось редко.
     В нежные лета -- да и за всю, по сути, жизнь -- у меня случилось четыре
яркие находки.
     Пять  рублей.  Они полоскались в  луже, и я  наехал сверху велосипедом.
Если не ошибаюсь, я купил на них у спекулянта в "Детском  мире" четырехосный
спальный  вагон  для двенадцатимиллиметровой  немецкой железной дороги.  Эта
железная  дорога была моей страстью. Миниатюрные паровозы и  вагоны, мосты и
шлагбаумы, дома и платформы, воспроизводившие  в  точности  все  необходимые
оригиналу  внешние детали и надписи (а  в дорогих моделях  --  даже  видимые
через  окна  части интерьера),  вызывали у  меня сладкий  трепет.  Часами  я
перекладывал  и  рассматривал свою  небогатую  коллекцию. На  уроках  вместо
конгруэнтных треугольников вычерчивал  в тетрадях сложные планы путей, схемы
соединения управляющих  контактов и реле, которые должны будут автоматически
переводить стрелки, открывать-закрывать семафоры.
     Проекты  оставались  на  бумаге  --  воплощение  требовало прежде всего
свободного пространства,  а  его-то в  нашей  двухкомнатной квартирке  и  не
хватало катастрофически. Максимум, что я мог время от времени здесь собрать,
--   примитивное  кольцо   с  одним-двумя  ответвлениями.  Убожество   своих
обстоятельств  я  преодолевал,  по-детски  легко  переходя  на  иной уровень
реальности: снимал с полки атлас,  заложенный на карте Канады  -- чем-то она
полюбилась  мне  больше других, --  и поезд мой катился уже не  от батареи к
дивану  и  обратно,  а  из  Ванкувера  в  Галифакс  с  остановками  по  всем
обозначенным пунктам  для  смены  локомотивов и  переформирования состава: в
Калгари ждали цистерну "Шелл" и контейнеры, из Виннипега в О