Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
выхудлый и какой-то линялый не ко времени волк встрепенулся и
перешел в дальний угол); но уже через мгновение справился с замешательством
и предпринял, в свой черед вырастая над Андрюхой, энергичную контратаку.
-- По-твоему, я тебя об одолжении, что ли, прошу?! Да в охотобщество
только свистни за такие деньги! Это я тебе -- услугу! Это я купился как
распоследний дурак на твои жалобы: затруднения у него, ему необходимо
по-быстрому заработать... Задницу собственную ради него подставляю... Меня с
потрохами сожрут, если докопаются, кого я использовал. Ты ж никто. У тебя
документы хоть есть на оружие?
-- Мы на что договаривались?! -- ревел Андрюха, но уже слегка пятился.
-- На охоту! На о-хо-ту. Это -- охота?
-- Вот не надо! Я тебе ничего красивого не обещал. Я назвал прямо:
отстрел. Может, мне их в лес теперь для тебя выпустить?! А там поселок, там
школа-интернат... Потом у меня рыси на головы будут прыгать детям?!
Наверное, убедившись, что, если до сих пор не ударили, не станем и
дальше, он перевел дух, обстучал о ладонь папиросу и заговорил спокойнее:
-- Да потравят их все равно. И что -- это лучше? Ядом -- лучше?
Ветеринар мой туда же: усыплять жизнеспособных животных не стану! Уволился.
Терять-то нечего: через месяц так и так сократят... А я его и не заставлял.
Один раз всего обсудили с ним...
Он пустил дым и отправил папиросу, выявив в ней дырку, под каблук.
-- У него совесть! А у меня, блядь, плевательница... Я специально
деньги искал, чтобы пулей, а не отравой. Пулей-то все-таки погуманнее...
Я шагнул к Андрюхе и взял его за рукав:
-- Пойдем! Все ведь ясно уже...
Однако у обоих много успело накопиться на языках, и перебранка еще
продолжалась, теперь без первого накала и уклоняясь в подробности, которыми
Андрюхин приятель обелял себя. Питомник принадлежал киностудии. Какой именно
-- прозвучало невнятно: не то детских, не то учебных фильмов. Помимо рысей и
лисиц здесь содержали несколько волков, барсуков и енотов, десяток
подрезанных лесных птиц, ручную косулю, кабана, даже росомаху. С осени
средства на их питание почти перестали поступать. Выкручивались как могли,
кормили старым, залежалым, из просроченных запасов. Не хватало мяса и
витаминов. Животные болели. Затем студию объявили акционерным обществом.
Вникнув по-хозяйски в бюджет, акционеры приужахнулись и порешили от
нерентабельных служб вроде питомника немедленно избавляться. Зоопарк в
Москве никого не взял, хотя и зарился на росомаху, -- тоже не было фондов.
Мелочь -- бурундуков, ежей, белок -- раздали по окрестным школам и садикам.
Самый умный енот уехал в Уголок Дурова. И еще добрый совхозный конюх забрал
пока косулю к себе в конюшню: на пробу -- как приживется. Убивать остальных
прибыли мы. Загон строился не для этого, но свежих опилок в него набросали
специально.
Я сказал Андрюхе:
-- Ладно, следопыт. Ты как хочешь, а я совсем замерз.
И пошел обратно к воротам. На сей раз рысь повела мордой мне вслед. Я
ей подмигнул: мол, ничего, как-нибудь еще, может, и обойдется...
Неубедительно подмигнул, фальшиво.
Возле гаража и выпотрошенного грузовика Андрюха нагнал меня. Он сам
упаковывал заново ружья и кусты. Я не помогал. Я стоял смотрел в сторону и
перетаптывался, спрятав руки под мышками.
-- Ну что ты дуешься? -- бурчал Андрюха. -- Я-то чем виноват?
-- Заранее почему нельзя было выяснить, что ему от нас нужно?
-- Да он темнил! Он рассчитал, поди, что так я точно откажусь, а вот
когда уже приеду... Слушай, мы отлично сидели, душа в душу, с виду он без
подлянки...
Хорошо хоть электричку ждали недолго. Не знаю, чем таким обогревались у
себя машинисты, но боковое окно их кабины было раздвинуто, бордовая
занавеска выбилась наружу, реяла на ветру, словно конец повязанной косынки,
и сообщала электричке в фас разухабистую, пиратскую физиономию. В вагоне я
отыскал сиденье над печкой и устроился боком, чтобы плотнее прижать ноги к
радиатору. Лодыжкам скоро стало горячо, даже больно. Но ступни по-прежнему
коченели.
-- А у родителей в холодильничке, -- нараспев вспоминал Андрюха, --
банка исландской селедки -- раз. Банка маринованных огурцов -- два. И целый
пакет домашних пельменей. Это после гостей. Сами-то мои больше по кашам --
думают о здоровье. Может, выскочим в Люберцах?
-- Куда... -- я кивнул на нашу поклажу.
-- Верно, -- вздохнул Андрюха, -- не погуляешь. Только что мы будем
есть?
Тут я почувствовал себя если не на коне, то хотя бы на пони -- о, эти
редкие моменты, когда идут в дело мои бесполезные книжные познания! Я
рассказал ему, как персонаж знаменитой латиноамериканской повести --
Полковник -- ответил на такой вопрос раз и навсегда.
Шумно протопали по вагону сопровождающие электричку милиционеры. Нас
оглядели мельком, а миновав единственного еще пассажира (я видел его со
спины: поднятый воротник куртки, зябко вздернутые плечи, высоко намотанный
толстый синий шарф), вывернули шеи и до самых дверей двигались вперед
затылком. Любопытно, кто это там -- урод? Но на урода постеснялись бы
таращиться так бесцеремонно...
Церковь, где я работал, несколько недель регулярно посещал прокаженный
или что-то вроде того. Лет тридцати пяти, с неопрятными бесцветными длинными
волосами и перистой жидкой бороденкой, он становился обыкновенно у стены, в
тени, в некотором отдалении от остальных прихожан. Но лицо с отвисшими
ярко-красными нижними веками, на котором сквозь совершенно белую, неживую,
будто отделившуюся уже от мышц, от всякого кровопитания кожу сочилась лимфа,
не прятал и даже, напротив, словно бы подавал, почти бравировал. Прихожане
сами тактично и боязливо отводили глаза, делали вид, что в своей
сосредоточенности не замечают его. Исходивший от него сладковатый тленный
запах, неприятный в той же мере, как бывают неприятны мужские лосьоны, был
не то чтобы слишком силен, однако, не убиваемый ни свечами, ни ладаном, ни
лампадным маслом, тонко растекался в предалтарной части. Ко кресту он
прикладывался, конечно, последним и к иерейской руке от креста не тянулся --
да наш игумен вообще этого не любил и предоставлял особо приверженным
традиции тыкаться губами в поручь. Все равно теперь после службы батюшка
стал тщательно драить руки каким-то импортным составом из пластикового
флакона; что с крестом делал -- не удалось подсмотреть. Если игумен упоминал
этого человека в разговоре с дьяконом или старостой, то не позволял себе
обойтись, как чаще всего обходятся при встрече с подобными вещами люди
мирские, кивками и местоимениями, защитными -- чур меня! -- фигурами
умолчания, а называл его, с ненаигранным состраданием, ласковым словом
"несчастный". И хотя держал за правило в личные контакты с неофитами не
вступать прежде первой исповеди -- ибо Царство Божие усилием берется, и
всякий ищущий духовной помощи и окормления к усилию обязан, обязан в начале
всего сам принести себя, доказав, что укрепился в стремлениях и не к
болтовне на религиозные темы готов, а ко смирению и труду тяжелейшему ради
пребывания в жизни вечной, -- вопреки собственным строгим установкам дважды
заводил с ним продолжительные беседы. Только до исповеди у них так и не
дошло. Прокаженный вскоре исчез и больше не появлялся. Должно быть, храм наш
не понравился -- неустроенный еще, наполненный хозяйственной и строительной
суетой. Или решил, что церковь не даст ему утешения и опоры таких, в каких
он нуждался...
Но вот попутчик, задавший направление моим дремотным мыслям, обернулся
и о чем-то спросил через три скамьи, разделявшие нас, -- паренек как
паренек, подросток, почти мальчишка. Я показал, что не слышу его. Тогда он
поднялся, чтобы подойти ближе, и стало ясно, чему удивились милиционеры.
Правую руку у него закрывала по локоть сшитая из грубой кожи коричневая
крага, на которой восседала и резко крутила из стороны в сторону головой
здоровенная, в добрых полметра, хищная птица, пестрая и космоногая. Он хотел
справиться, будет ли остановка на одной из платформ, -- я и названия такого
не знал. Птица, поразившись моей глупости, переступила на рукавице, пустила
по оперению недовольную волну, сократила и снова вытянула шею. Я толкнул
Андрюху:
-- Остановится?
Должна, ответил Андрюха, а впрочем, он не уверен, эта ветка плохо ему
знакома. Не оторвался, смотрел за окно: видел в трезвом пасмурном свете
белое поле с черными царапинами бадылья, черный грузовик на дороге, силосную
башню и водонапорную башню, приземистые строения... В темноте, при фонарях
-- еще выносимо...
-- Да ты сюда глянь, эй!
Он через силу перевел пустой и туманный взгляд. Но будто не вернулся
еще из тех завороживших его монохромных полей, и самосвал продолжал катиться
у него в голове, и новые пятна в связную картину составились не сразу.
-- Ну, понятно, -- сказал парень.
-- Ишь ты. -- Андрюха наконец очухался и настроился на фокус. -- Это
кто у тебя, ястреб?
Парень помялся, определяя, до каких пределов с нами можно безопасно
фамильярничать, -- и не рискнул (к тому же "сам ты ястреб" звучало бы как-то
странно, получается насмешка наоборот).
-- Орлом еще назовите... -- фыркнул он. -- Филин.
Андрюха поправил очки.
-- И где же ты такого надыбал? В лесу поймал?
-- Не, сменял.
-- На жевачку?
-- На черного коршуна.
-- Класс! То есть вы ими запросто, как марками, да? Или там рыбами для
аквариума. Приезжаешь на Птичий рынок...
-- На Птичке, -- перебил парень раздраженным тоном специалиста,
вынужденного объяснять спесивым профанам очевидные истины, -- ничего
дельного не бывает. Пустельга разве. Пустельга ничего не стоит.
Он попросил сигарету -- взял предпоследнюю, -- однако курить не стал, а
поместил за ухо. Потом сел напротив меня, опустил руку в краге -- и филин
сошел. К широкому железному кольцу вокруг птичьей лапы крепилась прочная
бечева, намотанная на запястье перчатки. Обозначала неволю. Этот короткий и
мощный крючковатый клюв, способный, наверное, пробить темя человеку, без
труда перерубил бы шнурок одним ударом -- почему не сообразит? Или не зря
досталась филину слава тугодума, попадающего в смешные просаки? Но по стати
не скажешь.
Я впервые мог рассматривать такую птицу живьем и вблизи. Мех спадал по
могучим лапам и накрывал толстые плоские когти длиною в мой мизинец. Желтые,
черные и белые перья воротника складывались в размытый узор. Круглые желтые
глаза -- точь-в-точь как у давешней рыси, только без снулой затравленной
поволоки; и кисточки над бровями усиливали неожиданное сходство. Такого и
клеткой не унизишь: все в нем останется -- хищно и приспособлено для
убийства. Правда, понаблюдав еще, я нашел, что вид у него все же несколько
нелепый: уж больно важно бросал он по сторонам губернаторские взоры и лупал.
Но руку протянуть к нему я так и не осмелился.
После двух-трех наших вопросов, словно только и ждал, когда наведут на
тему, парень пустился обстоятельно рассказывать о себе, и рассказ его
строился из явно обкатанных многократно периодов, подаваемых с заученной
небрежностью, -- чувствовалось, что с птицей он разъезжает часто и привык
быть в центре внимания, маленькой звездой. В отличие от основной массы
сверстников из подмосковного рабочего поселка, он резинового клея по
подвалам в детстве не нюхал, а прибился волею судеб к образовавшемуся в
Москве клубу соколиной охоты (я подумал: надо же, лыко в строку, прямо
охотничий праздник у нас сегодня). Клуб просуществовал недолго и около года
назад был закрыт по требованию экологической организации "Гринпис". Но к
тому времени многие его члены уже профессионально, по заказам, снаряжая
целые экспедиции в разные концы страны, занимались отловом благородных
соколов на продажу -- преимущественно контрабандную, за кордон. Свои люди в
нужных конторах пишут разрешения на вывоз: проводят птиц как научный
материал или выдают за породы, не представляющие ценности. Вот он прошлой
осенью ловил для японцев в Приморье и на Камчатке, продавали через
Владивосток. Покамест он вторым номером у одного мужика, на самостоятельные
дальние поездки ему еще денег не хватает. Но тут главное -- клиентура, и он
сейчас налаживает связи, подбирает свою, для начала среди перекупщиков.
Благо из техникума его теперь выгнали за прогулы, и учеба эта тупая больше
над ним не висит, можно наконец взяться за дело серьезно. Он знает в
Подмосковье два сапсановых гнезда и летом заберет птенцов, вставших на
крыло. Планирует выручить за них достаточно, чтобы отправиться самому, с
парой помощников, в Восточную Сибирь. Почему именно туда? Есть у него мечта:
белый кречет. Великая редкость оный сокол и тянет на большие тысячи
долларов.
Вообще-то у меня не было никакого желания обличать его. Но и промолчать
совсем совесть не позволяла. Поэтому я укоряюще подытожил:
-- Значит, браконьеришь.
И он радостно согласился:
-- Ага, браконьерю.
-- А с этим что, тоже охотятся? -- спросил Андрюха и поднес филину
палец; филин открыл клюв, и Андрюха палец отдернул. -- На мышей?
Нет, филин для работы не предназначен, разумеется. Плохо обучается,
летает не очень быстро... -- да никому и в ум не приходило его испытывать,
больно дурацкая была бы идея. Предназначен для души. Хотя в природе
действует умело. Мыши мышами и суслики -- их он, точно, предпочитает, -- но
бьет и утку, и глухаря. Зайца бьет. Когтищи-то не зря у него.
-- Я в совхозе договорился, -- сказал парень, -- дешевых кроликов для
него покупаю. Он и доволен. Ему нравится головы им отрывать.
-- Ах, головы... -- Андрюха немного припух. -- И, значит, доволен...
Погоди, кролики -- живые, ты имеешь в виду?
-- Ясно, живые. Филин чужой убоины не берет.
Андрюха смотрел недоверчиво.
-- И как же это... ну, происходит?
-- Усядется на загривок и лапой сверху, -- парень изобразил, обхватив
пальцами сжатый кулак, -- р-раз... Потом клюет, с горла. Интересно глядеть,
когда свыкнешься. Мамаша у меня никак не может. А чего такого -- хищник, ему
положено.
По-моему, здесь он приврал ради пущего эффекта, стремился произвести
впечатление: пугал нас, короче говоря, как старушек в буклях, -- и
отслеживал результат. Но, правдивый или вымышленный, описанный им способ
умерщвления кролика что-то напоминал мне, причем ассоциации были культурного
порядка, -- рисунок, кадр, символ?.. Разговор заглох. Пассажиров не
прибавлялось. Андрюха потер лоб, разгладил глубокомысленные морщины и опять
отрешился, прижавшись к стеклу. Наконец я вспомнил: хрестоматийный иероглиф
с таблички фараона Нармера, объединителя царств: "Царь взял шесть тысяч
пленных" -- его печатают в любом учебнике по древней истории. Горизонтальный
прямоугольник, оканчивающийся человечьей головой: как бы пленник,
поверженный лицом в землю, -- и сокол, олицетворение царя, одною лапою
поправ его, вздергивает другой ему голову вверх за узду.
Остановки объявляли неразборчиво, и парень едва не пропустил свою,
выбежал в последний момент, подхватив птицу с боков ладонями, будто тащил
чучело. Филин весь вытянулся, как петух на прилавке. Электричка тронулась,
но сразу же за платформой встала -- должно быть, на красный сигнал. Парень
шагал пешеходной дорожкой параллельно полотну, мимо покосившейся зеленой
голубятни, мимо угольной кучи возле кирпичной котельной и ангаров, похожих
на половины распиленных вдоль огромных алюминиевых труб. А поравнявшись с
нами, с нашим окном, -- но не для нас, потому что нас уже и тени не осталось
в его мыслях, -- вдруг резко подбросил филина в воздух. И тот, еще не
расправив крыльев, столбиком, как сидел на руке, на миг словно застыл,
раздумывая, между белой землей и тусклым небом, затем медленно перевалился
на грудь, сделал несильный пробный мах, еще один и пошел -- парень кольцами
скидывал бечеву с запястья -- набирать высоту. Я подвинулся к окну, нагнулся
и следил за ним. Филину открывался теперь выработанный карьер, роща и
пустошь и дальше -- тяжелые и темные кучевые дымы больших пригородов; а
здесь, за лесополосой и пригорком, -- корпуса старенькой фабрики и
трехэтажные жилые дома: если поселишься в них, начнет и тебе сниться из ночи
в ночь бегущая из-под резца стружка. Неволя не тяготила его. Он знал простые
вещи. Что жизнь бывает выносима и невыносима. И первое -- слишком большая
удача, чтобы ею поступаться, променяв на что-то неведомое. Филин оценил
землю под собой: вытоптана и бесплодна. Необитаема. Но все же упал несколько
раз на несуществующие цели, сбрасывая напряжение инстинкта, словно
электричество с оперения. Потом, уже пустой и безразличный, закладывал
широкие круги, натягивая веревку, -- так натягивает корды модель аэроплана.
Образ другого края, где все было иначе и охота шла не на призраков,
давным-давно филина не тревожил, истерся в его птичьей памяти. И только
направление, точный азимут на те североуральские леса, в которых филин
некогда появился на свет, некий орган ориентации у него в мозгу, совершенный
внутренний компас держал по-прежнему неизменно и указывал отовсюду. А там
мело сейчас, уже какую неделю наползали от севера, с океана, цепляя брюхом
еловые верхушки, набухшие снегом тучи. В деревнбях, засыпанных по коньки
приземистых низких крыш, ханты и манси вели учет запасу вяленой нельмы,
курили соскобленный со стен голубоватый мох и смотрели в огонь, глотая
высушенные летом мухоморы -- чтобы увидеть возвращающимися своих богов,
танцующих с тамбурином в славе из весенних цветов и молодой листвы.
Удавалось редко.
В нежные лета -- да и за всю, по сути, жизнь -- у меня случилось четыре
яркие находки.
Пять рублей. Они полоскались в луже, и я наехал сверху велосипедом.
Если не ошибаюсь, я купил на них у спекулянта в "Детском мире" четырехосный
спальный вагон для двенадцатимиллиметровой немецкой железной дороги. Эта
железная дорога была моей страстью. Миниатюрные паровозы и вагоны, мосты и
шлагбаумы, дома и платформы, воспроизводившие в точности все необходимые
оригиналу внешние детали и надписи (а в дорогих моделях -- даже видимые
через окна части интерьера), вызывали у меня сладкий трепет. Часами я
перекладывал и рассматривал свою небогатую коллекцию. На уроках вместо
конгруэнтных треугольников вычерчивал в тетрадях сложные планы путей, схемы
соединения управляющих контактов и реле, которые должны будут автоматически
переводить стрелки, открывать-закрывать семафоры.
Проекты оставались на бумаге -- воплощение требовало прежде всего
свободного пространства, а его-то в нашей двухкомнатной квартирке и не
хватало катастрофически. Максимум, что я мог время от времени здесь собрать,
-- примитивное кольцо с одним-двумя ответвлениями. Убожество своих
обстоятельств я преодолевал, по-детски легко переходя на иной уровень
реальности: снимал с полки атлас, заложенный на карте Канады -- чем-то она
полюбилась мне больше других, -- и поезд мой катился уже не от батареи к
дивану и обратно, а из Ванкувера в Галифакс с остановками по всем
обозначенным пунктам для смены локомотивов и переформирования состава: в
Калгари ждали цистерну "Шелл" и контейнеры, из Виннипега в О