Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
риключилось с моим "Альпинистом".
Мы были похожи с Андрюхой: ростом, типом лица, неуклюжестью. За годы
нашей дружбы нам не раз случалось совершать синхронно и независимо
одинаковые оплошности: скажем, сидя за одним столом, опрокидывать на себя
стаканы с вином или чашки с чаем. Он отличался пристрастием к костюмам и
галстукам, опрятной формой бороды и наличием на носу несильных очков в
элегантной оправе. Еще рядом счастливых качеств. Он любил вещи, и вещи
отвечали ему взаимностью: хорошо служили и попадали в руки всегда к месту.
Когда я отваживался дарить женщинам не конвертик с деньгами, а что-нибудь по
своему выбору, то сначала обыкновенно вдвое переплачивал, а потом выслушивал
едва замаскированные упреки в невнимании к их стилю и чуть ли не купеческом
чванстве: они предпочли бы подарок пусть не столь дорогой, но в пандан не
моим, а собственным представлениям о себе. А он уже утром носил в кармане
именно такое колечко, какое любимая девушка вечером опишет как предмет своей
мечты. Со временем это накрепко приросло к его образу, и специально
обыгрывать подходящие ситуации, что прежде доставляло ему великое
удовольствие, он все чаще попросту забывал.
Андрюха залез в сумку в третий раз и протянул мне небольшой, приятно
увесистый приемник. Я повертел его в руках. Приемник назывался "Родина" и
был куда совершеннее устаревшего моего: имел короткие волны, выдвижную
антенну и ручку точной настройки.
-- Ты держи его у себя, -- предложил Андрюха и пихнул сумку ботинком.
-- Отдашь мне летом, перед полем. Собрал вот свое добро на работе, а домой
никак не доеду. В конторе жаль оставлять, сопрут.
Я засмеялся.
-- Андрюха, -- сказал я, -- ты единственный человек, кого мне
по-настоящему хотелось видеть.
Мы поймали "Маяк" и выяснили, что Андрюхины часы стоят, а полночь давно
миновала.
Ужин был съеден, водка кончилась. Андрюха вел к тому, что не худо бы
усугубить. Я признался, что советских денег у меня нет совсем. Он порылся в
портмоне, глянцевая поверхность которого, отражая лампу под потолком,
пускала в тень зайчика, но не набрал и половины ночного тарифа. И тут я
вспомнил, что в хозяйственном шкафчике над ванной натыкался на плоскую
коньячную бутылку с жидкостью желтого цвета, в которой по запаху определил
что-то спиртовое -- может быть, политуру.
-- Давай сюда! -- обрадовался Андрюха. -- Неси на пробу! -- И
принюхался к бутылке, как заправский химик, ладонью нагоняя на себя пары.
-- Спиртом-то пахнет? -- спросил я.
-- Пахнет, -- сказал Андрюха. -- Будто куры насрали. Это хоть для чего
использовали?
А мне по старой памяти еще всюду ладан мерещился: только не густой,
распространившийся уже по всему храму дух, но аромат чуть горьковатый,
смешанный с запахом раскаленного угля -- в первое мгновение, как бросишь
зерна в кадило.
-- Не представляю. В технических целях. Хозяин вообще не пил...
-- Болел, что ли?
-- Нет, почему... Просто не хотел, не любил. Дорожил ясностью ума.
-- Ну, не знаю, -- сказал Андрюха. -- Ладно, сейчас сделаем с ней
чего-нибудь. Давай марганцовку. Есть марганцовка?
В аптечной скляночке, потемневшей от наслоений липкой пыли, была
трещина: содержимое наволгло и склеилось комком. Андрюха вытряс его на
газетный обрывок, достал из кармана красный швейцарский нож и маленьким
лезвием отделял кристаллики, которые с кончика ножа опускал по одному в
бутылочное горлышко, наблюдая падение на просвет. Жидкость в бутылке заметно
порозовела.
Потом пили чай, выжидая полчаса. "Я, -- хвастался Андрюха, -- хитрый,
как Штирлиц". Он встретил в гостях мужа моей подруги (наш с нею роман
начинался задолго до Андрюхиного отъезда, но видел он ее всего однажды; а с
мужем мы когда-то оба были знакомы -- правда шапочно) и нашел предлог
обменяться телефонами. Тут же, из соседней комнаты, по добытому номеру
позвонил его жене. Она дала мой новый адрес. Телефон продиктовала тоже, но
Андрюха записал наспех, коряво и впоследствии не мог разобраться, где у него
единицы, а где семерки.
Ничего радикального в бутылке так и не произошло. Жидкость оставалась
розовой, в осадок выпали даже не хлопья, а редкие темные крупицы.
Отфильтровали через бинт прямо в чашки. Думаю, во всем этом не было никакого
смысла. Тараканы один за другим стали срываться с потолка и понемногу -- со
стен. Сразу два попали в открытую сахарницу. Я выудил их пинцетом.
Андрюха порезал хлеб и повозил своим куском в сковородке, собирая
растопленный жир от тушенки. Я медлил.
-- Все-таки боязно...
-- Ясно, что ты боишься, -- хмыкнул Андрюха. -- Но ведь в твоем страхе
нет ничего нового...
На всякий случай я воспользовался приемом, перенятым у любителей
одеколона из бригады по укладке телефонного кабеля, с которой подрабатывал в
студенчестве: сначала положить на язык ложку сахарного песку и уже на сахар
накатывать дозу; если нет пива или хотя бы какой-нибудь пепси-колы, водой
лучше не запивать; закусывать -- бесполезно. Выпить я постарался как можно
быстрее, а после замер и ждал отторжения. Вкуса, каким бы он ни был, я не
различил.
Андрюха прислушался к себе.
-- По-моему, простой самогон. Только очень грязный. Похоже на виски.
-- Есть такая пьеса, -- сказал я, когда понял, что прямо сейчас со мной
ничего не будет. -- Действие в дурдоме... Тоже пьют не знают что. А двое
знают -- но молчат. Все равно пьют.
-- Умерли? -- спросил Андрюха.
-- Все.
-- Во сне?
Я уступил ему кровать, а сам вытащил из шкафа и разложил на полу
широкий двуспальный матрас. Андрюха снял брюки и очки, но галстук поверх
рубашки только слегка ослабил. Через пять минут он заявил, что тахта моя
слишком мягка для его разыгравшегося сегодня страннического люмбаго, и
предложил поменяться местами. Но меня уже разморило, лень было снова
вставать -- и я подвинулся, пустил его под бок.
-- Тебе, -- сказал он, -- ангел когда-нибудь снился?
Я поправил:
-- Ангелы не снятся. Они являются.
-- Являются -- это слишком высоко.
-- Слово тебе не подходит?
-- Слишком высоко. Не про нас.
-- Уничижение, Андрюха, -- предупредил я, -- паче гордости... Не
зарекайся, всякое бывает. Но редко.
Я не воображал себя на амвоне; мне казалось -- ему охота поговорить. Я
думал сказать о Савле и Павле. И даже припомнил несколько цитат -- из тех,
что любил приводить дьякон, -- дабы своей осведомленностью убить Андрюху
наповал. Но покуда, прежде чем начать речи, я нащупывал, вытянув руку, на
столе папиросную пачку, он вдруг повернулся ко мне спиной и засопел,
причмокивая. Цитаты остались невостребованны. Только самую популярную:
"Держи свой ум во аде и не отчаивайся" -- мне представился повод самому себе
пробормотать, когда я вскинулся утром на звонок в передней. Дверь явно
входила во вкус, пугать меня ей пришлось, похоже, по нраву. С улицы
пробивался бледный свет, вовсю шумели машины, а лифт в подъезде натруженно
гудел -- было, наверное, около восьми. Об окружающей действительности я знаю
не так уж много, зато твердо. Если ты не наделал каких-нибудь особенных
глупостей, перечень возможных в такую пору посетителей крайне невелик:
посланец военкомата, участковый милиционер, в лучшем случае -- разносчик
телеграмм. Но вряд ли хозяина, лейтенанта запаса, станут отлавливать на
дому. И откуда быть телеграмме, если его родителям гостивший у меня
родственник при мне сообщил по телефону, куда и на какой срок их сын уехал
-- с Южного полюса? Так что участковый -- по наводке соседей, с вопросами о
моем статусе и прописке, -- получался всего вероятнее. Сейчас я мог бы
затаиться, но если власть ищет с тобой встречи, рано или поздно ее все равно
не избежать. А откровенные кошки-мышки только обеспечат заранее дурную
репутацию и мне самому, и квартире, за которую я в ответе.
Андрюха -- в полном, по-видимому, порядке -- крепко спал и во сне
улыбался. Что бы мы ни пили этой ночью, никаких признаков отравления я у
себя не замечал. Едва я решил открыть, если позвонят еще раз, -- позвонили
еще раз: коротко, ненастойчиво. Штаны мои куда-то запропастились. Я
попробовал натянуть Андрюхины брюки -- они застряли у меня на ляжках, --
плюнул и двинулся в прихожую как был, в ситцевых синих трусах архаичного
фасона. По дороге, зацепившись за гвоздь, выступивший от времени из
деревянной оправы зеркала, выдрал у них сбоку значительный треугольный клин.
Я намеревался сперва только голову высунуть в щель, но от неожиданности
раскрыл дверь сразу настежь: в коридоре стояла девушка моей мечты. Лет
двадцати -- но фигуру под свободным перепоясанным пальто я угадывал почти
детскую, как будто еще не оформившуюся. Прямые каштановые волосы до плеч
из-под серой ангорской шапочки, тонкое, правильное, чуть удлиненное лицо, и
большущие карие глаза с далекой свечой, и взлетевшие ресницы; во всем --
трогательная незащищенность. Чистая греза, являвшаяся мне в давние сладкие и
мучительные дни возвышенных влюбленностей... Глаза я запомнил лучше всего:
она стеснялась увидеть меня целиком и вынуждена была не отрываясь смотреть в
мои, мутные.
-- Простите... -- сказала она.
Я захлопнул рот и прижал болтающийся лоскут к бедру ладонью.
-- Простите, это не ваша черепашка ползает там под окном?
-- Кто ползает?!
Девушка потупила было взгляд, но тут же, испугавшись, вернула на место.
-- Черепаха, на улице... Мне неловко вас беспокоить...
Обкатывая на языке кислый шарик безумия, я зашлепал к окну. Самая
обыкновенная -- таких в зоомагазинах продавали по трешке -- черепаха
величиной с блюдце буксовала на рыхлом снегу. Вяло перебирая лапами, она
тянула выю вперед и вверх: должно быть, высматривала себе укрытие.
-- Видите? -- спросила девушка громким шепотом. -- Она еще там?
Черепаху-то я видел. Я бы даже немедленно бросился ей на выручку --
лишь бы подольше удержать эту редкую птицу, дожидавшуюся в дверях. Но я
по-прежнему не видел своих штанов. Девушка, смущавшаяся наблюдать за мной, с
интересом наблюдала через прихожую наше лежбище. Андрюха, перевернувшись на
живот, теперь нежно обнимал рукой мое одеяло. Его галстук был в таком
положении незаметен. С досады я сунул пяткой ему в ребра, когда походкой
ревматика -- с ладонью на ягодице и отставленным локтем -- ковылял обратно.
Мне остро не хватало куража и самоуверенности.
-- Она на холоде долго не выдержит, -- сказала девушка. -- Считанные
минуты... Значит, не ваша?
Я согласился:
-- Не моя. Скорее всего...
-- Кто-то, наверное, выбросил ее. Не могла же она сбежать, правда?
Я собрался с духом и предложил девушке отогревать черепаху вместе. Чем
питают это чудище -- капустой? Бояться ей нечего. Друга моего мы сейчас
разбудим и выгоним...
-- Нет, не надо, ради бога, никого выгонять, -- заторопилась она.
-- Ну подождите! Я сейчас, оденусь... Зайдите хоть показать ее потом. Я
чаю поставлю. Зайдете?
Выглядел я, конечно, нелепо, но вряд ли опасно. Девушка, однако,
быстренько отступила на шаг к выходу. Затем еще на шаг и сообщила оттуда:
-- Вы знаете, они зимой не едят совсем: ни капусты, ничего...
Улыбнулась вежливо и выпорхнула на лестницу.
Джинсы мои, оказалось, Андрюха скомкал и запихнул себе под подушку --
низко ему... Когда я их выдернул, он открыл глаза, но не пошевелился: лежал
и смотрел в стену перед собой, на треснувший плинтус и притулившийся к нему
оброненный темный пятак, на осколок разбитой давеча лампы, на волокнистый
пыльный клок. Я присел рядом и задумался о многих вещах. Зачем она вообще
приходила? Почему не подобрала черепаху сразу? А если бы выяснила, что это я
устроил бедной животине зимнюю прогулку -- пощечин мне надавала за
жестокость?
Андрюха потянулся и пожевал пересохшими губами. Я ласково обругал его
козлом.
-- А что такое? -- оживился он. -- За козла ответишь. Кто это был?
Я сказал: надежда. Причем в чистом виде.
За давностью лет я уже не способен сказать в точности, когда и с чего
именно началась наша дружба. Но десять против одного, что встретились мы
где-нибудь в самые первые дни студенчества в курилке Института связи,
выбранного и мною и Андрюхой по критерию низкого проходного балла. Курилкой
служил зал бывшей столовой в полуподвале: здесь активно фарцевали, клеили
снисходительного нрава девиц, играли в карты и менялись модными пластинками,
отсюда можно было попасть ненароком и на блядки, и на вечеринку чилийской
общины с настоящим Луисом Корваланом; две комнаты по соседству занимал клуб
туристов с песнями под гитару, смешными стенгазетами и альтернативной
системой ценностей. Это подземелье, как Индия европейцу, открывало лопоухому
первокурснику совершенно новые горизонты, и не всякий, сошедший сюда от
лабораторий, лекций и семинаров, возвращался потом назад.
Поступил Андрюха не сразу, после школы год трубил на каком-то режимном
заводе, а теперь, вспоминая завод как страшный сон, наверстывал упущенное:
спешил интересно жить и дышать полной грудью. Поначалу он примкнул к
прописавшейся в курилке компании преферансистов, но вскоре, проиграв сколько
было денег, проездной и двухтомный учебник Пискунова по матанализу,
переметнулся в турклуб, куда и я заглядывал послушать местных бардов,
неумолчных, как июньские соловьи. Мы уже были знакомы, находили, о чем
поболтать при случае, и однажды посетили на пару пивную -- а тут и вовсе
сделались приятели не разлей вода. И в городе -- когда Андрюха не пропадал в
очередном лодочном, горном или лыжном походе -- большую часть времени
проводили вместе. Но вот на байдарках я присоединился к нему только один
раз. Я с детства боялся военной службы и предпочитал честно тянуть учебу,
тем более что москвичей из недоучившихся забирали чаще всего на зоны в
конвой -- обеспечивая, надо полагать, смычку интеллигенции с народом. Весной
второго курса Андрюха из института вылетел, потому что без конца
путешествовал и ровным счетом ничего не делал, чтобы досдать хотя бы
прошлогодние сессии; только в силу острого дефицита мужчин на их факультете
деканат и комсомол так долго терпели его и убеждали образумиться. Андрюхин
отец заведовал кардиологическим отделением крупной больницы, и в военкомат
были предоставлены справки о сердечной недостаточности -- возможно, не
совсем липовые: Андрюху отправили на обследование в госпиталь, и если белый
билет он все-таки получил -- значит, что-то там подтвердилось. В угоду
своеобразной подзаборной романтике, выдуть которую не сумели из него даже
ветры дальних странствий, работать он устроился грузчиком в
продовольственный магазин на улице Чернышевского: выходил через день, от
восьми до восьми. Это был изматывающий труд, но Андрюха казался им доволен и
даже вдохновлен. Крутил любовь с продавщицей бакалеи -- слегка заторможенной
юной лимитчицей родом из-под Воронежа, по родственному блату попавшей со
стройки за прилавок. Она жила в общежитии в Текстильщиках; соседка по
комнате за определенное вознаграждение на пару часов удалялась играть с
подругами в нарды -- и Андрюха ловко запрыгивал в окно второго этажа,
пользуясь выбоиной в стене. Ему явно нравилась роль любовника-отца,
умудренного покровителя, оберегающего от столичных опасностей и соблазнов
вверившуюся ему неопытную провинциалочку. Он говорил, что его пьянят ее
анемичная повадка и выражение неизменного безразличия на миловидном
кукольном лице. Я здорово посмеялся, когда стало известно, что она
наставляет ему рога с мясником из другой смены. Андрюха надавал ей для
порядка по сусалам -- но визитов не прекратил.
Иногда я поджидал его после работы у магазина. И мы отправлялись на
Таганку, в бар, где стойку украшал позеленелый аквариум с белесыми молочными
лягушками. В магазине Андрюха не то чтобы подворовывал -- он выполнял
заказы: разовые, случайные, в отличие от продавцов, имевших постоянную и
проверенную клиентуру. Если солидный человек очень просит придержать для
него, скажем, полпуда хорошей вырезки -- почему не принять потом
благодарность? Деньги перепадали не ахти какие, но гуднуть раз в неделю
Андрюха мог себе позволить. А вести счет и прикидывать, заплатит ли за тебя
завтра тот, за кого ты платишь сегодня, -- этого и тени не было в его
натуре.
Около одиннадцати бар то ли закрывался, то ли переходил на
спецобслуживание лиц, к кругу которых мы явно не принадлежали. Но оставался
еще в запасе функционирующий ночь напролет ресторан Казанского вокзала -- с
едой железнодорожного пошиба, высоким, как небо Аустерлица, потолком и
многофигурными фресками на стенах. Рестораном оканчивалась не каждая наша
встреча, однако ночные швейцары, обязательно получавшие от Андрюхи рубль,
уже здоровались с нами как с завсегдатаями. В Татьянин день мы приехали сюда
отметить наступление моих каникул.
Пили коньяк -- водки ночью не подавали. Со стен, не в силах охватить
разумом невиданный урожай хлопка, плодов, барашков и домашней птицы,
рассеянно улыбались опрятные дехкане. Андрюха вспоминал путешествия прошлой
зимы. Перемещая по скатерти ножи и тарелки, изображал рельеф местности --
чтобы было понятнее, каким опасностям он на ней подвергался. Ему внимали с
другой стороны стола, серьезно качали головами два пожилых клинобородых
узбека. Когда Андрюхе не хватило вилки обозначить новый отрог, узбеки
протянули свои.
У меня не было причин не верить. Я и не мог бы распознать вымысел, ибо
не имел сколько-нибудь отчетливых понятий, что и как происходит в этих
походах на самом деле. Однако пьяная спесь тянула за язык, и я все пытался,
с удручающей монотонностью, Андрюху подъелдыкнуть, все добивался признания,
что за свои собственные приключения он выдает некие общетуристские байки.
Андрюха терпел, делал вид, будто не слышит, но в конце концов запнулся на
полуслове и, медленно повернувшись, быковато, в упор на меня уставился.
Узбеки почуяли назревающий мордобой и стали тоскливо озираться по сторонам.
Андрюха поднял лапищу, и на мгновение мне показалось, что три месяца
гастронома не прошли для него бесследно -- возьмет и вправду стукнет. Я не
закрылся. Ладонь благополучно опустилась мне на плечо.
-- Я ведь звал тебя с собой, -- сказал Андрюха. -- Ты соглашался? Не
соглашался. Ну и дурак.
Я привел доводы в свое оправдание: не получалось, был занят, учеба,
зачеты, экзамены... Андрюха поморщился:
-- Но сейчас-то -- свободен?
-- Две недели.
-- Отлично. Как раз для первого знакомства.
-- С кем? -- спросил я.
-- С зимней тундрой, с полярным сиянием, с шепотом звезд. Читал
Куваева?
-- Нет. Кто это?
-- А Джека Лондона?
-- Ну... В детстве.
-- Вот будет один в один. Обещаю.
-- И собаки?
-- Собаки? -- запнулся Андрюха, обескураженный ходом моей мысли. --
Нарты? Да, пожалуй, не будет. Один в один -- без собак.
Я сказал: надо подумать. Андрюха подался ко мне и навис над столом,
повалив локтем соусник:
-- Чего тут думать?! Утром собираемся -- вечером едем. Давай решайся!
Белое безмолвие ты увидишь сам...
И так блестели у него глаза, так дрожал