привлеченные учрежденческие дамочки
(две пары для нас Андрюха увел на работе). Но сами по себе, естественно, они
не создавали холоду  никакой преграды. А теплые варежки, подгоняя и увязывая
амуницию, нам приходилось  снимать, чтобы ловчее орудовать  пальцами. Притом
мы   касались   железа.  Пальцы  закоченели,  потеряли   чувствительность  и
отказывались слушаться. К тому моменту, когда  мы встали наконец под рюкзаки
и  слегка  попрыгали,  проверяя, как  они  сидят  (я упал), впору было опять
развьючиваться, идти греться на почту.
     Еще  распахнута  была  чугунная  дверца  в  печи.  Прогорели пока  лишь
наколотые  на  растопку доски,  антрацитовые  брикеты  поверх  только-только
тронулись огнем  -- голубым, с желтыми и зелеными всполохами. Мы приложились
ладонями   к  горячей  беленой  стенке.   И,  перетерпев   первую  боль,   я
почувствовал, как  тепло  стекает с рук куда-то  в  самую мою глубину, а там
накапливается будто бы ровными, правильными пластами  -- наверное, чтобы так
и тратиться потом: понемногу, слой за слоем.
     Сонная почтальонша вяло тюкала за  перегородкой штемпельным молоточком.
Андрюха тоном отлучавшегося аборигена наводил у нее справки о погоде.
     -- Та буранит все и буранит, -- сказала она. -- Через день. Или кажный.
     Выговор у нее был  мягкий, похож на белорусский. Должно быть, приезжая.
Она продавала конверты  с портретом поэта Вяземского  и открытки двух типов:
на одной -- законный северный олень, на другой --  почему-то среднеазиатская
змея эфа. Я купил обе и послал матери. Пускай развлечется и поломает голову:
где тундра,  где пустыня, где я... Название почтового отделения  на штемпеле
тут мало что могло подсказать.
     Поселок  оживал. Я  стоял у окна и наблюдал, как  два мужика отогревают
паяльной  лампой  двигатель  вездехода.  Ветер  утих,  и  дымы  над  крышами
поднимались прямо,  строгими  колоннами.  Андрюха заключил, что это  признак
благоприятный. Хватит нежиться.
     --  Газет,  --  спросила  почтальонша,  -- не  хотите? Только  у  нас с
опозданием... За четверг.
     Горный массив  имел форму  подковы.  Так  свидетельствовала  туристская
схема  из магазина "Атлас". И наверняка врала, поскольку на  ширпотребовских
картах  фрагменты  местности,  по  тем  или  иным   причинам  запретные  для
обыкновенного  смертного,  либо  попросту  изымались --  а  остальное  тогда
стягивалось,  сшивалось  и  рубцевалось  на  скорую  руку,  отчего  начинали
непредсказуемо юлить реки, искажались очертания возвышенностей и переползали
с места на  место населенные пункты, -- либо произвольно заменялись другими.
А  здесь в округе,  надо думать,  хватало таких  запрещенных и засекреченных
зон. Ведь  на  какой-то почве произрастали  жуткие легенды, которыми Андрюха
взялся  потчевать меня  еще  в поезде, пересказывая их  смачно и страстно: о
гибельных  шахтах,  оставшихся в  предгорьях от давних атомных испытаний; об
укромных,  изолированных  долинках, куда,  сбившись  с  маршрута,  забредали
туристские группы -- а потом умирали в полном составе от лейкемии.
     Впрочем, Андрюха  уверял, что  в нужном  нам приближении схема довольно
точна.  На  ней правильно обозначено:  внутренняя,  охваченная горами с трех
сторон долина не всюду держится на  одном уровне, но постепенно поднимается,
заканчиваясь  в  пятке подковы  самым  низким из  здешних перевалов  --  так
сказать, перевальчиком, -- за которым, по ту сторону гор, большие апатитовые
рудники, и от них -- шоссейка в город, ходит автобус. Нам предстояло зайти в
долину,  обогнув  боковые отроги, и добраться  до необитаемой  геологической
базы где-то в самой ее  сердцевине.  Весь путь,  километров двадцать пять --
тридцать, вполне  возможно одолеть  до темноты и переночевать уже в  домике.
Тем  более что идти не  по целине,  а по  накатанной  гусеничной колее:  еще
дальше,  возле  перевальчика,  другая база,  действующая, и  туда  время  от
времени бывают вездеходы со станции, где мы высадились.
     На   двоих   мы   располагали:  единственным   (одноместным)   спальным
мешком-коконом,  у  которого из  прорех выглядывала  вата;  одним  котелком;
палаткой;  ремнабором --  молоток и мешочек с разными гвоздями -- на  случай
поломки  лыж;  двуручной  пилой и большущим,  сделанным  из рессоры  нелепым
ножом: он здорово рубил стальную проволоку, но плохо резал хлеб, а вскрывать
им  консервы  было сущим  мучением. (Тут, пожалуй, стоит  объяснить, чего не
хватало  против  обычного   в  зимнем  походе:  второго  спальника;  толстых
пенополевых ковриков -- подкладывать в  палатке под себя; примуса и канистры
с бензином; лавинной лопатки; токарничьих очков с темными стеклами, чтобы не
слепнуть от снежного блеска;  топора, наконец... -- перечень неполный.) Зато
продовольственная   часть   составлялась  в   самых   сокровенных   подвалах
Андрюхиного  гастронома.  Растворимый  кофе  и  цейлонский   чай;  всяческие
шоколадки;  банки  с  лососем  и  пряной  килькой;  два  батона сырокопченой
колбасы; конфеты  "Вечерний  звон",  заполнявшие  свободное  пространство  в
картонной коробке с бутылкой  французского коньяка "Бисквит"; коньяк попроще
-- армянский. Солдатские фляжки  с водкой и спиртом. Общенародная бакалея. И
-- десятикилограммовый кусок отменной вырезки. Мы разместили его, промерзший
насквозь,  на  красных  пластмассовых детских  санках-корытце и волокли  их,
сменяясь, за собой, прикрепив веревку к поясу альпинистским карабином.
     Андрюха  назначил  режим: ходки по  сорок  минут, отдых  --  десять. На
перекурах  он соскабливал с  куска ножом мелкую мясную стружку, глотал сам и
рекомендовал мне.  Говорил -- полезно. Верное средство от цинги. Читал Джека
Лондона?  Я  предпочел  бы  горячий чай, будь  у нас термос. А  так --  грыз
шоколад.
     Небо ненадолго прояснилось -- и вновь побелело. Стало  холоднее. Иногда
мы попадали на  открытые места,  но три четверти пути  я только и видел  что
чахлые елки, кустарник... --  любопытно,  кому пришло  в голову назвать  это
тундрами?   Вездеходку   кое-где   перемело.   На   буераках   санки   часто
опрокидывались.  А  если  дорога  делала  крутой поворот  --  застревали  на
обочине,  где густо стояли  высокие бурые  травяные стебли, засохшие с лета.
Выше кустов  и деревьев,  на горы,  поднимавшиеся теперь уже по обе руки,  я
старался  смотреть с  большими интервалами,  иначе казалось -- мы вообще  не
движемся,  так неохотно  менялся  ракурс.  Белые  полярные  куропатки, то ли
незаметные на снегу, то ли зарывшиеся в него, внезапно  срывались в полушаге
от  лыжи, устроив  маленький  взрыв,  ошеломляли,  и я  испуганно шарахался,
оступался  в сугроб.  Потом  они  летели-подпрыгивали впереди,  припадая  на
крыло, жалобно, протяжно вскрикивая. Как будто уводили, притворяясь ранеными
и маня за собой мнимой слабостью от гнезда, птенцов...  -- но какие птенцы в
феврале?
     И вдруг дорога, до  сих пор худо-бедно различимая, взяла и  оборвалась,
словно проложивший ее некогда вездеход в этой точке  провалился сквозь землю
либо стартовал вертикально в небеса, -- дальше лежал девственный, нетронутый
наст.  Андрюха огляделся.  Сказал,  Бог  с  нею,  с  колеей. Разберемся.  Он
проходил здесь в позапрошлом году. Он припоминает холмы и балочки.
     -- Вон  там, -- Андрюха простирал твердую десницу над снежным полем, --
начинается спуск. Потом горка. Потом опять спуск, к озеру. А за озером будет
длинный подъем, и все -- база. Верст семь еще. Много -- десять...
     Я почти  не  устал  и  даже  не очень замерз.  Только  появился  во рту
какой-то медный вкус и постоянно хотелось сладкого.  Андрюха сказал, что это
нормально -- пока  организм привыкает интенсивно работать на  морозе. Однако
вторую шоколадку  у меня отобрал  -- он предназначал их под коньячок. Взамен
выдал пригоршню рафинада. Я высыпал сахар в набрюшник анорака и на ходу один
за другим отправлял кусочки за щеку.
     Перемена  на  бездорожье  не  особенно   осложнила  нам  жизнь:  крепко
скованный  наст  отлично  держал  --   глубже  чем  по   щиколотку  ноги  не
погружались. Со следующего  холма  действительно  открылось озеро. Нам нужно
было пересечь его по диагонали. Издали озеро представлялось сильно вытянутым
в  длину,  зато  довольно узким.  Но когда  мы  вышли  на  середину, у  меня
по-настоящему захватило  дух.  Прежде  вездеходка  все  ныряла из  овражка в
овражек или лес в большей  или  меньшей  степени заслонял панораму. А тут на
километр самое малое куда ни  глянь был только  ровный ледяной стол. Деревья
по  берегам и редкие взобравшиеся на самые склоны  стали будто черная тонкая
штриховка  -- обозначился истинный  масштаб, как  бы размерность гармонии. И
совершенная, мертвая  тишина. Время, которое я  принес с  собой, размеченное
гулкими  толчками пульсирующей крови, зависло и оседало -- как изморозь, как
поднятая  куропаткой  снежная  пыль. Пока я стоял, пытаясь соотнести себя  с
этим  суровым   величием,   Андрюха  успел  достаточно  далеко   оторваться.
Очнувшись, не сразу отыскав глазами его уменьшившуюся фигурку, я в  короткий
миг  сполна  прочувствовал,  каково остаться здесь в одиночестве.  Позвал --
звук  не  длился, тишина тут  же  смыкалась. Бросился догонять -- и старался
вести лыжи  с нажимом, чтобы  звонче  хрустела  под стальным  кантом ледяная
крошка.
     Не  знаю,  как Андрюху,  а меня сумерки  застигли  врасплох.  Как-то  я
упустил из виду, что день здесь должен оказаться значительно  короче, нежели
на широте Москвы. К тому же Андрюхины  железные клятвы: ночь будем встречать
у огня и под крышей... Ну и где этот  огонь, где эта крыша? И как мы  пойдем
дальше?  Темнело от  минуты к  минуте.  Фонаря не было. То  есть сам  фонарь
Андрюха взял, но забыл  батарейки. Да  и много ли фонарем высветишь в чистом
поле?
     Мы уже  бегом бежали вдоль берега,  сперва в  том же направлении, что и
раньше, потом повернули  обратно,  -- Андрюха  метался, не находил  знакомых
ориентиров,  зло  молчал.  Но  темнота  так  и   не  сгустилась   до  полной
непроглядности. Вроде  бы не  было никакого света, чтобы отражался от снега:
пасмурное небо, ни звезд, ни луны -- однако основные детали ландшафта,  даже
дальние,  читались  ясно.  Наконец Андрюха  отстегнул саночную  шлею, скинул
рюкзак и уселся на него. Привал.
     -- Хорошо, -- признался он, -- я перепутал. С той стороны плохой обзор.
Нам, пожалуй,  вон  туда...  --  и  указал палкой  в самый  конец озера, где
впадала, наверное, маленькая речка  или ручей: берега  сходились под  острым
углом в аппендикс. -- Видишь просеку?
     Ни черта я не видел. Елки и елки.  Черная полоса на призрачно-белом. Но
кивнул.
     -- Ага, -- сказал Андрюха, -- стало быть, я  не ошибаюсь.  Взберемся по
ней -- и дома. Есть хочешь?
     -- Конечно.
     -- Ничего. Через час будем там. Заделаем праздничный ужин...
     Ровно через три минуты начался буран.
     Раскадровка:
     ветер нас  еще  не достиг, тихо,  но я замечаю, что на озере взвиваются
надо льдом смерчики;
     пару раз колючая крупа летит нам в лицо залпами -- будто пригоршнями, с
руки;
     Андрюхин крик мне  слышен еле-еле,  пурга сечет по глазам, мы вцепились
друг другу в одежду и боимся потеряться, если отпустим.
     И происходит все это куда быстрее, чем успеваешь что-нибудь сообразить.
     Вслепую,  по  памяти,  мы  отползли  к  ближайшим  деревьям  и  кое-как
растянули  между ними  палатку.  Выдернув  на  ощупь из  рюкзаков нужные для
ночлега  вещи,  прочую  поклажу бросили  как попало снаружи --  только  лыжи
воткнули  стоймя,  отметить  место.  Накидали  на брезентовый  пол  запасную
одежду,  втиснулись по пояс вдвоем в один спальник и лежали обнявшись. Когда
поднялась метель, температура, скорее всего,  как  обыкновенно бывает, резко
прыгнула  вверх --  маловероятно, чтобы  нам удалось  продержаться  так, без
движения, на прежнем морозе. Мы не спали, понятно, -- этот сон  мог бы легко
перейти в  вечность,  -- но  почти  не разговаривали.  Жгли  одну за  другой
маленькие, для торта,  свечки.  К полуночи догорела  последняя.  И кончились
сигареты. Я думал о еде.  Спохватился и поделил оставшийся  в кармане сахар.
До утра о вылазке не могло быть и речи. Я не  упрекал Андрюху вслух,  но про
себя не стеснялся в выражениях. Ладно я, чайник, но почему он, опытный, тоже
поддался панике и не догадался сразу забрать с собой в палатку мой рюкзак: в
нем  колбаса,  консервы, курево...  В общем,  второй  подобной  ночи мне  не
выпадало ни  до,  ни  после. И двенадцать часов (если  не  больше), половину
которых мы провели во мраке и состоянии близком к анабиозу, я запомнил  не в
протяженности,  но  как  единое  застывшее мгновение, мучительно неспособное
разрешиться в другое.
     Хотя  вьюга   прекратилась  еще  затемно,  мы  не  выходили,  дождались
рассвета.  Тут уж я позволил  себе поинтересоваться у Андрюхи  (и  зря -- он
обиделся), как бы  мы  выглядели,  по  его мнению,  без  палатки, которую он
обозвал давеча лишним грузом. Потом долго выкапывали из-под  свежих сугробов
свое широко  рассыпанное  во вчерашней  суматохе имущество.  Обошлось малыми
потерями. Пропал нож --  но мы установили,  что  в большинстве  случаев  его
можно  успешно  заменять  пилой. А также бутылка  "Бисквита"  в  коробке. Ее
судьба занимала мои мысли,  когда, вскипятив на сухом лапнике  котелок чая и
зажарив в огне по толстому куску мяса величиной с блин, мы направились вновь
через  озеро.  Коробка  цветастая,  яркая.  Мы вытоптали,  пока  собирались,
солидный   круг,  и,  окажись  она  в   его  пределах,  невозможно  было  бы
просмотреть.  Если  не леший  ее унес  -- значит,  откатилась  ночью слишком
далеко  в сторону  и  теперь где-то надежно  похоронена до  лета,  покуда не
растопит  снег. А летом... Я  живо представлял какого-нибудь геолога или там
егеря, бредущего с ружьишком,  в поту и комариных укусах, берегом, по болоту
--  ведь  наверняка  здесь  болото. На куцем  пригорке, где  мы ночевали, он
снимает  военного  образца  вещмешок,  трет  поясницу,  справляет  нужду   и
присаживается  на  корточки  подымить  папироской.   Привлеченный  необычным
сочетанием красок в  траве, делает гусиный шаг, рассчитывая на крупную ягоду
или  крепкий  гриб. Я  строил гримасы,  воображая,  как  будет меняться,  по
стадиям, его лицо. Он  видит коробку. Рисунок на коробке. Пробует коробку на
вес.  Открывает  и  находит  содержимое соответствующим рисунку. Сворачивает
пробку -- в  бутылке отнюдь не керосин... Немудрено тронуться умом. Особенно
от приложенных конфет  --  пускай  их  и  подъедят  к  тому  времени  разные
жучки-червячки...
     Не было  в конце озера  никакой просеки. Андрюха  принял  за  ее начало
разрыв в  ельнике, нерукотворную полосу, голую  первые пятьдесят  метров, но
дальше  поросшую  переплетенными кустами. Местность здесь поднималась круче,
чем  где-либо до  того. На  озере я знал  впереди  близкую цель,  да  и  мои
фантазии  хорошо  отвлекали  от  дороги.  Но  вот  стало  очевидно,  что  мы
заблудились,  --  и  сразу напомнили  о  себе и бессонная ночь, и постоянный
холод, и  усталость от вчерашнего перехода. Я будто вдвое потяжелел и  вдвое
же ослабел. Теперь  каждое  скольжение лыжи  давалось мне ценою  преодоления
чего-то в себе -- и с каждым убывала потребная на это сила духа. Я не то что
не хотел  еще одной холодной ночевки -- я откровенно ее  боялся. А положение
виделось мне безвыходным -- какие мы имели альтернативы? Возвращаться назад,
на  станцию?  Теоретически  мы  могли  бы  еще  успеть туда, где  оборвалась
вездеходка,  -- а с нее и в темноте  вряд ли собьешься. Но все то же самое в
обратном порядке... Я чувствовал, что меня уже не хватит.
     Андрюха  мои страхи не разделил,  а обсмеял -- взял  реванш за колкость
насчет палатки.  И сказал,  пристально изучив окрестности, что  мы не  будем
тратить   время  на  поиски  правильной   просеки,   пускай  она  и  обязана
обнаружиться  где-то  совсем  рядом. Потому как сто против одного и даже сто
против  нуля:  наше  обетование сейчас точно перед  нами, наверху, за лесом.
Напрямик -- рукой подать. Подозреваю, не так уж крепко он был в этом уверен.
Просто понял, что стоит проявить нерешительность -- и я раскисну вконец. Без
дальнейших  обсуждений  он двинул  через  ельник в  гору. Не выбирать  --  я
потянулся следом. Шаг вперед --  два шага назад. Кусты  до крови расцарапали
мне нос и шею возле уха. Сухой рыхлый снег то и дело проседал подо мной, и я
съезжал вместе  с ним.  На  подъеме мне  стало недоставать  кислорода.  Я не
задыхался -- но  воздух казался  пустым и  не насыщал меня.  Под коленями, в
руках, в сбамой утробе появилась гадкая мелкая дрожь, с которой усилием воли
я уже  не  мог  совладать.  Впору было  примерять к  себе унизительное слово
"сломался".
     Андрюха ломился как лось, только ветки трещали, и расстояние между нами
все увеличивалось. Мне неулыбалось потерять его из вида. Вроде бы лес вокруг
него стал уже попрозрачнее, как в  преддверии опушки или поляны. Наконец  он
оглянулся, показал мне рукой  куда-то вбок -- и затем исчез, будто перевалил
гребень.  Я  крикнул -- ни  ответа,  ни эха.  Осталась только память,  что я
кричал.
     С  отчаяния я попробовал идти "елочкой" --  понадеялся, что  так  будет
быстрее. Тут же подвернулась нога,  лыжа встала на  ребро,  железный  тросик
крепления  соскочил и утонул в снегу.  Я  нагнулся достать его,  неосторожно
наступил  -- и увяз до бедра. Попытался переместить другую ногу, опереться и
вылезти --  лыжа отскочила и там.  Меня одолела  какая-то  яростная  истома.
Всего  раз я  испытывал  такое -- лет в пять,  когда отбился от  родителей в
переполненном  универмаге. Я мычал, лупил кулаком  снег и  едва сдерживался,
чтобы не метнуть  вниз по  склону проклятые лыжи, не расшвыривать,  сдирая с
себя,  движениями насекомого,  судорожно  сокращая  мышцы, шапку,  рукавицы,
анорак... Ух как я ненавидел Андрюху в эту минуту! Он должен был ждать меня.
Если  уж  не  вернуться  на  помощь.  А  не  доказывать  в  догонялках  свое
превосходство. Вообще  за  то,  что он затащил меня  сюда... Тросик никак не
ладился  на  место. Я плохо соображал  от  злости и слабости.  Андрюха снова
замелькал среди деревьев, торопился ко мне.  Благодарствуем,  барин,  что не
забываете!  Ранняя  звезда,  может  быть  Сириус,  дрожала  и расплывалась в
глазах. Ночь на  подходе. Сказать ему, что лучше спуститься опять к озеру --
там много валежника и можно поддерживать большой костер...
     -- Застрял? -- спросил Андрюха.
     А  то  не видно! Я  молчал. Подбирал  обвинения.  И  не  сразу  обратил
внимание,  что  он  налегке  --  без  санок, без  рюкзака.  Он  смеялся.  Он
протягивал руку.
     -- Пришли. Слышишь -- все. Вон они -- домики...
     Старая,   давным-давно   покинутая  база   представляла   собой  дюжину
разновеликих  строений  на обширной поляне. Из них пригодными  для жилья  мы
нашли только  три стоящих  стена к  стене  щитовых блока.  Все остальное:  и
длинный барак, и что-то  вроде избы, и  какие-то  сараи,  мастерские --  где
обвалилось,  где  не   имело  крыши  и   побывавшими  тут  путешественниками
использовалось в качестве нужника или источника дров. Но сохранившиеся жилые
помещения явно берегли и содержали в порядке. Мы осмотрели их, чиркая спичку
за  спичкой,  и  выбрали  самое  маленькое -- за  уют.  Две двери,  опрятный
предбанник, одноярусные нары во всю торцевую стену, застекленное  окно, даже
столик...  А главное -- кирпичная  печь,  не буржуйка, как в соседнем, --  с
чугунной плитой, конфорками,  с  исправным  дымоходом.  Правда,  сперва  она
задала нам работы. Выстывшая труба не давала тяги, Андрюха  шаманил у топки,
комбинировал положения заслонки и дверок -- бесполезно, дрова (доски, наспех
собранные на  снегу) не  разгорались  толком, а  дым валил  в помещение.  Мы
глотали  его, отчего  голова шла кругом и  выступали  слезы.  Но не очень-то
стремились обратно на свежи