,
времени было предостаточно, до рассвета могло случиться все что угодно - что
именно,  Дрого и  сам не знал, но не сомневался, что его  ждет масса  всяких
удовольствий. Он даже принялся заигрывать с  девушкой в лиловом; часы еще не
пробили  полночь: как знать, может, до наступления  утра между  ними суждено
родиться любви.
     Но  тут его позвал  хозяин  дома,  вознамерившийся  показать  ему  свои
владения, потащил его по всяким переходам и галереям, задержал в библиотеке,
заставил по достоинству оценить все без исключения экспонаты своей коллекции
оружия, завел  разговор о  стратегии, военных хитростях, рассказал несколько
анекдотов из жизни королевской семьи, а время шло,  стрелки на часах неслись
вперед с устрашающей скоростью.
     Когда  Дрого  удалось  наконец  освободиться  и  он,  горя нетерпением,
вернулся  в парадный зал,  гости почти все разъехались, и девушка в  лиловом
исчезла - должно быть, отправилась домой.
     Дрого пытался  напиться, бессмысленно смеялся -  напрасно: даже вино не
помогало. А голоса скрипок становились все более  вялыми, и наступил момент,
когда  музыка  сделалась и вовсе ненужной, так как  никто уже  не  танцевал.
Удрученный  Дрого  очутился   в  саду,  среди  деревьев,  и  издали   слушал
расплывчатые  звуки вальса; ощущение  праздника мало-помалу улетучивалось, а
небо постепенно бледнело - близился рассвет.
     Звезды погасли, но Дрого все сидел, затаившись среди черных теней сада,
и следил за рождением нового  дня.  Тем  временем золоченые  кареты  одна за
другой отъезжали от ворот. Оркестр наконец  умолк;  по комнатам ходил слуга,
гася светильники.  На дереве, прямо над головой у Дрого, раздалась звонкая и
неудержимая  птичья трель.  Небо стремительно светлело, все вокруг затихло в
доверчивом  ожидании  погожего дня.  Вот сейчас, подумал он,  первый луч уже
коснулся бастионов Крепости и  озябших  часовых. Дрого тщетно напрягал слух,
надеясь услышать зов трубы.
     Город еще спал; дойдя до дома, Джованни чересчур громко хлопнул входной
дверью. В комнаты сквозь щелки жалюзи уже просачивался слабый свет.
     - Это я, спи, мама.
     Он  проходил  по коридору, и,  как  обычно, как  в те прежние,  далекие
времена, когда он возвращался домой за полночь,  из комнаты,  из-за двери до
него  донеслось что-то неразборчивое,  ласковое,  хотя голос был  заспанный.
Дрого, почти  умиротворенный, направился к своей  комнате, но мама как будто
еще что-то сказала.
     - Что, мама? - спросил он.
     Слова его канули  в тишину. Тут до него дошло, что за милый мамин голос
он  принял отдаленный  грохот экипажа. Она действительно ничего не ответила,
шаги сына в ночи уже не могли разбудить ее, как бывало раньше, они стали для
нее чужими, словно их звук со временем изменился.
     Когда-то его шаги она определяла безошибочно, как  условный сигнал. Все
другие ночные  звуки, даже куда более громкие - грохот колес  на улице, плач
ребенка,  лай  собак,  крик  совы,  хлопанье  ставней,  завывание  ветра   в
водосточных трубах, шум дождя, скрип мебели, -  не тревожили  ее сон. Только
шаги Джованни будили  ее, как ни старался он идти  на  цыпочках; просыпалась
она не от топота, а просто оттого, что пришел сыночек.
     Теперь, выходит, и  этого уже  нет. Вот он окликнул  маму, как  бывало,
лишь чуть-чуть повысив голос; прежде она, заслышав привычный звук его шагов,
конечно же, проснулась бы. А теперь никто не отозвался  на его слова, только
прогромыхал  вдалеке чей-то экипаж.  Какая  глупость, подумал Дрого, нелепое
совпадение. Но, даже укладываясь в постель, он не  мог отделаться от чувства
горечи: прежняя материнская любовь  словно потускнела, время и  пространство
незаметно опустили между ними завесу отчуждения.


        "XIX"

     А еще он навестил Марию, сестру своего друга Франческо Вескови.
     Перед домом у них  был сад; с приходом  весны деревья в нем покрывались
молодыми листочками, и на ветках распевали пичуги.
     Мария с улыбкой встретила  его в дверях. Она знала, что Джованни должен
прийти,  и  надела голубое платье в  талию, похожее на  то, давнее,  которое
когда-то ему нравилось.
     Дрого думал, что  встреча  эта  вызовет у него  бурю  чувств,  заставит
сердце  учащенно  биться.  Но когда  он подошел  к девушке, вновь увидел  ее
улыбку, услышал  голос ("О, Джованни, наконец-то!"), совсем не  такой, каким
он себе его представлял, то понял, сколько времени утекло.
     Он  полагал,  что  остался  таким  же,  как  прежде, разве что  немного
раздался  в  плечах  и  потемнел  от  горного  солнца.  Впрочем,  и  она  не
изменилась. Но между ними возникла какая-то отчужденность.
     Они  вошли в  большую гостиную,  где  можно было укрыться от  солнца; в
комнате, погруженной в мягкий полумрак - лишь узкая полоска света  лежала на
ковре, - тикали часы.
     Они сели на кушетку - наискосок, чтобы лучше видеть друг друга.
     Дрого  смотрел  в  глаза девушке,  не  зная,  о  чем  говорить,  она же
оживленно  вертела  головой, глядя то на  него, то  на  мебель,  то на  свой
бирюзовый браслет - очевидно, совсем новенький.
     - Франческо скоро придет,  - сообщила она радостно. - А пока  посиди со
мной, тебе, наверно, есть о чем порассказать!
     -  О,  -  откликнулся Дрого,  -  право же, ничего  особенного, все  как
обычно...
     -  А почему ты на  меня так смотришь? - спросила она. -  Я  что,  очень
изменилась?
     Нет, Дрого  этого не  находил, наоборот,  он  был  даже удивлен,  что в
девушке за  эти четыре года не произошло сколько-нибудь заметных перемен.  И
все-таки что-то в ней разочаровало его, чувств, во всяком случае, он никаких
не испытал. Ему никак не удавалось обрести прежний тон, беззлобно-шутливый и
почти  родственный.  Отчего  она  сидит на  кушетке  так чинно  и  старается
говорить с ним как можно любезнее? Ему бы схватить ее за руку и сказать: "Да
ты что, с ума сошла? С чего это  тебе взбрело в голову разыгрывать  чопорную
даму?" И тогда ледок сломается...
     Но  Дрого  чувствовал, что  не  может  этого сделать.  Перед  ним сидел
другой, незнакомый  человек, чьи мысли он прочитать уже не в силах. А может,
он сам стал другим и начал разговор с фальшивой ноты?
     - Ты? Изменилась? - переспросил Дрого. - Нет-нет, ничуть.
     - Ах, ты, верно, говоришь так потому, что я подурнела, вот и все.
     Признайся!
     Неужели  это  сказала  Мария?  И  не  в  шутку,  а  серьезно?  Джованни
недоверчиво  слушал ее  и  все ждал,  когда же  она  перестанет так  манерно
улыбаться, строить из себя недотрогу и рассмеется над собой же.
     "Конечно, подурнела, и еще как", -  ответил бы он  ей в  прежние добрые
времена и, обняв за талию, притянул бы к себе. Но теперь?..
     Теперь это выглядело бы глупой, неуместной шуткой.
     - Да нет же, уверяю тебя, -  сказал он. - Ты ни капельки не изменилась,
честное слово.
     Она посмотрела  на  него с недоверчивой  улыбкой и перевела разговор на
другое.
     - Ты насовсем вернулся?
     Джованни ждал этого вопроса. (Надо было сказать: "Все зависит от тебя"
     - или что-нибудь в этом роде.) Но он рассчитывал услышать его раньше, с
порога,  если  уж  ей  это  действительно  небезразлично.  А  теперь  вопрос
прозвучал  неожиданно  и  задан  был  вроде  бы  просто из  вежливости,  без
лирической подоплеки, - а это уже совсем другое дело.
     В полумраке  гостиной наступило  минутное молчание;  из сада доносились
голоса  птиц, а  из какой-то дальней  комнаты - медленные и  невыразительные
звуки фортепьяно: должно быть, там что-то разучивали.
     - Не знаю, пока не знаю. Пока у меня только отпуск, - сказал Дрого.
     - Только отпуск? - сразу же откликнулась  Мария,  и голос  ее  чутьчуть
дрогнул, то ли случайно, то ли выдавая разочарование или даже огорчение.
     Нет, что-то их действительно разделяло, какая-то непонятная, неуловимая
завеса отчужденности, которая никак не могла рассеяться:
     вероятно, она возникла во время разлуки, росла  медленно, день за днем,
помимо их воли.
     - У  меня есть два  месяца. Потом я  могу либо вернуться, либо получить
другое назначение - может быть, и сюда, в город, - пояснил Дрого.
     Поддерживать разговор становилось  все  труднее: в сущности, он был ему
безразличен.
     Оба помолчали.  Полуденное оцепенение  словно  овладело городом;  птицы
умолкли,  издалека  доносились только  аккорды  на  фортепьяно  -  унылые  и
методичные; звуки  эти,  становившиеся  все выше, выше, заполняли собой весь
дом,  и было в них удивительное упорство преодоления, жажда высказать что-то
такое, что и высказать невозможно.
     - Это  дочка  Микели с верхнего этажа, -  сказала  Мария, заметив,  что
Джованни прислушивается.
     - Ты ведь тоже когда-то играла эту вещь, правда?
     Мария грациозно склонила голову, прислушиваясь.
     - Нет-нет, это слишком трудная пьеса, наверно, ты слышал ее гденибудь в
другом месте.
     - А мне показалось... - заметил Дрого.
     Звуки фортепьяно продолжали рассказывать о чьих-то мучениях.
     Джованни  вглядывался  в полоску света на  ковре  и думал  о  Крепости,
представлял себе тающий снег, капель  на террасах,  неяркую  весну  в горах,
приход  которой отмечается  лишь появлением  мелких цветочков  на  лугах  да
разлитым в воздухе запахом скошенной травы.
     -  Теперь  ты  с полным  правом можешь  хлопотать о  переводе, -  снова
заговорила  девушка.  - После  стольких-то  лет...  Там,  в  горах, скучища,
наверное!
     Последние слова  она произнесла с легким раздражением, словно  Крепость
стала ей ненавистна.
     "Пожалуй, действительно скучновато, конечно же, я предпочел бы остаться
здесь, с тобой". Эта жалкая фраза молнией пронеслась у него в мозгу, но даже
ее выговорить  он не  рискнул. Банальные слова, хотя и их, вероятно, было бы
довольно. Однако  Джованни не  без отвращения подумал, как нелепо прозвучали
бы они в его устах, и желание произнести их тут же угасло.
     - В общем, да, - ответил он, - но дни летят так незаметно!
     Звуки фортепьяно не стихали. И почему эти аккорды забираются все выше и
выше, так ничем и не завершаясь? По-ученически неуверенные, они со смиренной
отстраненностью рассказывали какую-то старую,  некогда  дорогую ему историю.
Сразу  вспомнился один  туманный  вечер, тусклый  свет городских  фонарей, в
котором они вдвоем гуляют  под  голыми деревьями по  пустынной аллее;  идут,
держась  за руки, словно дети, и  не  понимают, откуда взялось  это внезапно
нахлынувшее ощущение счастья. В тот вечер, помнится, из освещенных окон тоже
доносились  звуки  фортепьяно, и,  хотя  это  были,  скорее  всего,  скучные
экзерсисы, Джованни и Марии казалось, что  никогда еще они не слышали ничего
более нежного и мелодичного.
     -  Конечно,  - добавил Дрого насмешливым  тоном, - там, наверху, особых
развлечений нет, но мы уж как-то привыкли...
     Эта  беседа  в  гостиной, где витал запах  цветов,  постепенно начинала
приобретать  налет  поэтической  грусти, свойственной  признаниям  в  любви.
Очевидно, думал  Джованни, встреча после столь продолжительной разлуки и  не
могла  быть иной... возможно, мы еще сумеем воскресить прежнее, ведь у  меня
впереди целых два месяца, нельзя же так сразу делать окончательные выводы...
если  она еще любит  меня, я больше не вернусь  в Крепость.  Но Мария  вдруг
объявила:
     - Вот жалость! Через три дня мы с мамой и Джорджиной уезжаем.
     Наверно, на несколько месяцев. - Тут  она сразу оживилась. - Мы  едем в
Голландию!
     - В Голландию?
     Девушка с восторгом заговорила  о предстоящем путешествии, о подружках,
о  своих лошадях,  о веселых  карнавалах - вообще о своей жизни, а  о  Дрого
совсем забыла.
     Она уже не казалась скованной и будто даже похорошела.
     - Прекрасная идея, - сказал  Дрого,  чувствуя, как к  горлу подкатывает
ком горечи. -  В  Голландии, я слышал,  это  лучшее время года. Говорят, там
целые поля цветущих тюльпанов.
     - Да, сейчас там, должно быть, замечательно, - согласилась Мария.
     - Вместо хлеба  голландцы выращивают розы, - продолжал Джованни  слегка
изменившимся голосом, - везде одни розы, а над ними ветряные мельницы, такие
яркие, свежевыкрашенные...
     - Свежевыкрашенные?  - переспросила Мария, уже расслышав насмешку в его
голосе. - Как это?
     - Так говорят, - ответил Джованни. - Да я и сам где-то читал.
     Солнечная  полоска  проползла через  весь ковер  и  уже поднималась  по
резной  тумбе письменного  стола. День  клонился к вечеру, звуки  фортепьяно
стали  глуше,  какая-то птица за садом  завела  свою  одинокую песню.  Дрого
смотрел  на решетку камина - точно такая же была и в  Крепости. Это сходство
несколько  его  утешило,  словно  он убедился, что  и  город,  и  Крепость в
конечном счете один и тот же мир с одним и тем же жизненным укладом. Однако,
кроме решетки, ничего общего Дрого больше не нашел.
     - Да,  должно быть, это красиво, -  сказала Мария, опустив глаза.  - Но
теперь, когда надо уже ехать, у меня пропала охота.
     - Чепуха, так всегда бывает в последний момент: собирать вещи в дорогу
     - дело нудное, -  сказал Дрого, притворившись, будто не понял ее намека
на душевные переживания.
     - Да нет, я не из-за сборов, вовсе нет...
     Тут  бы  всего одно слово,  одна обыкновенная  фраза, показывающая, что
отъезд девушки его огорчает, что он просит ее остаться. Но Дрого не хотел ни
о чем ее просить, сейчас он и впрямь был не способен на это, ибо чувствовал,
что  сказал  бы  неправду. И потому  он  умолк, изобразив на лице  ничего не
значащую улыбку.
     -  А не  выйти ли нам в  сад? - предложила наконец  Мария, не зная, что
сказать еще. - Солнце уже, наверно, село.
     Они поднялись. Мария замолчала, словно ждала, когда  заговорит Дрого, и
по  ее  взгляду при желании  можно  было угадать, что  любовь  еще не совсем
угасла. Но при виде сада мысли Джованни унеслись к скудным лугам, окружавшим
Крепость: там тоже скоро  станет тепло и  травка  начнет храбро  пробиваться
между камнями. Наверно, именно в эту пору  сотни лет назад  Крепость осадили
татарские орды.
     -  Как тепло,  - сказал Дрого, - а ведь еще только апрель. Вот увидишь,
скоро снова польют дожди.
     Так он и  сказал, а Мария растерянно  улыбнулась и ответила  бесцветным
голосом:
     - Да, действительно очень жарко.
     И оба поняли, что все кончено. Теперь они снова далеки друг от друга, и
между ними - пустота, тщетно они тянули друг к другу руки:
     эта пропасть с каждой минутой увеличивалась.
     Дрого понимал, что еще любит Марию, любит ее мир, но все, что наполняло
его ту, прежнюю  жизнь,  теперь отдалилось. Этот мир принадлежал уже другим,
его место  там занято. Он  теперь  наблюдал  за  ним  извне,  хотя  и не без
сожаления, но вернуться ему было трудно:
     новые  лица,  новые  привычки, шутки,  обороты  речи, к  которым  он не
привык.  Это уже не его жизнь, он пошел  по другому пути, возвращаться назад
глупо и бессмысленно.
     Поскольку  Франческо   все   не  шел,  Дрого  и  Мария  попрощались   с
преувеличенной  сердечностью,  при  этом  каждый  старался  не выдать  своих
мыслей. Мария крепко пожала ему руку, глядя прямо в глаза.
     Возможно, этот взгляд  призывал  его не уезжать вот  так, не винить ее,
попытаться еще спасти то, что кажется потерянным?
     Он тоже пристально посмотрел на нее и сказал:
     - До свидания. Думаю, до твоего отъезда мы еще увидимся.
     И  ушел,  не оглядываясь, по-военному чеканя шаг, по дорожке, ведущей к
воротам, - только галька заскрипела у него под ногами.


        "XX"

     Четырех  лет службы  в  Крепости  обычно было достаточно для перевода в
другое место, но  Дрого, опасаясь назначения в какой-нибудь дальний гарнизон
и надеясь  остаться  в  своем  городе,  решил  добиться приема  у  командира
дивизии. А главное - на этом настаивала мама.
     Надо  действовать самому, говорила она, если  не хочешь,  чтобы  о тебе
позабыли, никто не станет ни с того ни с сего заботиться о Джованни, и, если
он сам  ничего  не предпримет, его, скорее всего, опять  ушлют куданибудь на
границу, в захолустье. И  мама пустила в  ход все свои  связи, чтобы генерал
принял Джованни благосклонно.
     Генерал сидел в своем огромном кабинете за большим письменным столом  и
курил  сигару.  Был  обычный день, кажется,  даже дождливый, а может, просто
пасмурный.  Старичок генерал  добродушно  воззрился  в монокль на лейтенанта
Дрого.
     - Я хотел вас видеть, - первым заговорил он, словно сам был инициатором
этой встречи,  - чтобы узнать,  как  дела там, наверху.  У  Филиморе  все  в
порядке?
     -  Когда  я уезжал, господин полковник чувствовал себя прекрасно,  ваше
превосходительство, - ответил Дрого.
     Генерал помолчал. Затем, по-отечески покачав головой, заметил:
     - Доставили же вы нам хлопот со своей  Крепостью! Нда... я имею в  виду
разметку границы. История с этим лейтенантом, как бишь его...
     вызвала большое неудовольствие его высочества.
     Дрого не знал, что ответить.
     - Да, так вот с этим лейтенантом... - продолжал свой монолог генерал, -
как его фамилия? Ардуино, кажется?
     - Ангустина, ваше превосходительство.
     -  Да-да,  Ангустина,  вот  бедовая  голова!  Из-за  глупого  упрямства
поставить под удар разметку пограничной линии. Не знаю, как они там...
     ну ладно, бог  с  ними!..  -  решительно  заключил он,  выказывая  свое
великодушие.
     - Но позвольте, ваше превосходительство, - осмелился заметить Дрого,  -
ведь Ангустина погиб!
     - Возможно, очень даже возможно, вы, очевидно, правы, я уж  и не помню,
как там все было, - отмахнулся генерал, словно речь шла о какой-то чепухе.
     - Но его высочество был весьма недоволен, весьма!
     Генерал умолк и вопросительно посмотрел на Дрого.
     - Вы пришли... - сказал  он весьма дипломатично и многозначительно. - В
общем, вы здесь затем, чтобы просить о переводе в город, не так ли? Всех вас
почему-то тянет в город, да-да,  и никак  вы не  хотите понять, что только в
отдаленных гарнизонах и становятся настоящими солдатами.
     -  Так  точно,  ваше  превосходительство,  -  ответил  Джованни  Дрого,
взвешивая  каждое слово и  стараясь  держать себя  в руках.  -  Я  потому  и
отслужил там четыре года.
     -  Четыре  года!  В  вашем-то  возрасте!  Разве  ж это срок?! - смеясь,
воскликнул  генерал. -  Говорю  вам не в укор, разумеется... я просто имел в
виду, что  эта  распространенная ныне  тенденция, пожалуй,  не  способствует
укреплению духа командного состава... - Он замолчал, потеряв нить разговора.
Потом,   сосредоточившись,   продолжал:  -   Что  ж,   голубчик,  попытаемся
удовлетворить вашу просьбу. Сейчас мы заглянем в ваше личное дело.










     Буццати Дино Татарская пустыня
     Страница: 5 / 6
     Страницы: 1 2 3 4 5 6
     Скачать: 134,4
     КB
     Цвет фона: Цвет текста:
     Шрифт:




     В ожидании документов генерал заговорил снова:
     -  Крепость...  Крепость Бастиани... посмотрим... Вы знаете, лейтенант,
какое самое уязвимое место в крепости Бастиани?
     - Право,  не знаю, ваше превосходительство, -  ответил Дрого.  -  Может
быть, она стоит слишком уж на отшибе.
     На лице генерала появилась снисходительная добродушная улыбка.
     - Что за мысль! Странный вы все-таки народ, молодые, - сказал он.
     - На отшибе! Уверяю вас, я б до такого не додумался. Хотите, скажу вам,
в чем слабость Крепости? В том, что там слишком велик гарнизон.
     Да, слишком велик!
     - Слишком велик?
     - Вот именно, - продолжал генерал,  не замечая  удивления лейтенанта, -
именно поэтому принято решение изменить ее устав.
     Кстати, что об этом думают в Крепости?
     - О чем, ваше превосходительство? Прошу прощения...
     -  Как  это о чем?  О  новом уставе, о чем мы  здесь с вами  толкуем? -
раздраженно  сказал  генерал,  -  Впервые об этом  слышу.  Уверяю  вас...  -
озадаченно пробормотал Дрого.
     - Допускаю