то голос.
     "Господин капитан!" - слышит он  и,  обернувшись,  замечает на  дороге,
вьющейся по другому склону, молодого верхового офицера.
     Лицо  вроде  незнакомое,  но, судя по  знакам различия, это  лейтенант.
Повидимому,  думает Дрого, еще один  офицер  его гарнизона  возвращается  из
отпуска в Крепость.
     -  Что  такое?  -  спрашивает  Джованни,  остановив  коня и ответив  на
уставное приветствие лейтенанта.
     Какая причина могла побудить  молодого офицера окликнуть его, да к тому
же с такой непринужденностью?
     Поскольку  тот  не  отвечает,  Дрого  кричит  громче  и  уже  несколько
раздраженно:
     - Что такое?
     Выпрямившись в седле, незнакомый  лейтенант складывает ладони рупором и
кричит:
     - Ничего, просто я хотел поздороваться с вами!
     Подобное объяснение кажется Джованни глупым, почти даже оскорбительным,
слишком  уж оно похоже на насмешку. Еще полчаса езды, и будет мост,  где обе
дороги сливаются. Так к чему эти неуместные гражданские церемонии?
     - Кто вы? - кричит в ответ Дрого.
     - Лейтенант Моро!
     Лейтенант  Моро? Так по  крайней  мере  капитан  расслышал. В  Крепости
никого с такой фамилией нет. Может, это новый младший  офицер направляется к
месту назначения?
     Только тут болью отдается в его душе воспоминание о далеком  дне, когда
он впервые поднимался по дороге к  Крепости, о  встрече с  капитаном Ортицом
именно в этом месте ущелья, о своем нетерпеливом желании перекинуться словом
с живым человеком, о неловкой попытке завязать разговор через пропасть.
     Все точно так, как в тот день, думает он, с той лишь разницей, что роли
поменялись  и теперь он, Дрого, старый  капитан, в сотый раз поднимающийся к
крепости Бастиани,  а  новенького, незнакомого ему  лейтенанта  зовут  Моро.
Только  тут до сознания  Дрого доходит,  что  за это  время сменилось  целое
поколение, что  он уже перевалил через роковую  черту,  в лагерь стариков, к
которому, как  ему показалось в  тот далекий день, принадлежал Ортиц. И вот,
разменявший  пятый  десяток,  не совершивший в  жизни ничего  значительного,
оставшийся без детей, без  единого близкого  существа  на всем  белом свете,
Джованни  растерянно озирается  по  сторонам  и  чувствует,  что  его  жизнь
покатилась под уклон.
     Он видит ощетинившиеся кустарником стенки, сырые ущелья, далекие голые,
теснящиеся  на  фоне неба хребты, бесстрастное лицо гор; а на другой стороне
ущелья  -  молоденького  лейтенанта,  оробевшего  и  растерянного,  который,
конечно же, тешит  себя надеждой, что служить ему в Крепости всего несколько
месяцев,  и  мечтает  о   блестящей   карьере,   славных  ратных   подвигах,
романтической любви.
     Дрого треплет по шее своего коня, а тот  дружелюбно поворачивает к нему
голову, но понять ведь ничего  не может. Сердце у Дрого сжимается: прощайте,
давние мечты, прощайте, радости жизни! Ясное  солнце  ласково светит  людям,
живительный воздух струится из долины, благоухают горные луга, птичье  пенье
вторит шуму водопада.  В  такой прекрасный день люди  должны быть счастливы,
думает Дрого  и  с  удивлением замечает, что все  вокруг как будто  осталось
таким, как в то чудесное утро его юности. Он трогает поводья. Через  полчаса
Дрого видит  мост,  где  сливаются  обе дороги, думает  о том, что скоро ему
предстоит  вести  разговор  с  лейтенантом,  и  сердце  его  снова  тоскливо
сжимается.


        "XXVI"

     Почему теперь, когда дорога проложена, северные соседи исчезли?
     Почему  люди, повозки,  лошади  ушли  вверх  по равнине  и  скрылись  в
северном тумане? Ради чего проделана вся эта работа?
     Было  хорошо видно,  как  группы землекопов отбывали одна  за другой  и
постепенно превращались  в крошечные  точки, различимые  только в  подзорную
трубу, - совсем как пятнадцать лет назад. Они  открыли путь солдатам: теперь
войско северян могло двинуться по нему на приступ крепости Бастиани.
     Но никакого войска что-то  не было. В Татарской пустыне  осталась  лишь
линия  дороги,  след  разумной  человеческой  деятельности на  фоне  вечного
запустения. Вражеское  войско  не  спешило  нападать,  все,  казалось,  было
отложено, кто знает, на сколько еще лет.
     И  равнина  вновь  замерла в  оцепенении. По-прежнему  неподвижны  были
северные  туманы, неизменной  осталась  подчиненная  уставу жизнь  Крепости,
часовые,  как  всегда,  мерили  шагами крепостную стену  из конца  в  конец,
прежним  оставался  солдатский  быт;  дни  шли,  похожие   один  на  другой,
повторяясь до бесконечности,  как  солдаты, печатающие шаг. И все-таки время
не стояло  на  месте,  не заботясь  о  людях,  оно  проносилось  над  миром,
умерщвляя все, что некогда было прекрасным; и никто не мог укрыться от него,
даже еще безымянные младенцы.
     На лице Джованни появились  морщины, его волосы поседели, походка стала
не такой легкой,  как раньше; поток жизни  уже отбросил его в сторону, туда,
где у закраин  бурлили воронки,  - а  ведь  ему еще  не было  и  пятидесяти.
Конечно, Дрого не выходил больше в караулы, у него теперь был свой кабинет в
комендатуре - рядом с кабинетом подполковника Ортица.
     Когда наступал вечер, поредевший гарнизон уже не мог  помешать  темноте
завладевать Крепостью. Значительные  участки стены оставались без охраны,  и
казалось, именно оттуда просачиваются  в Крепость  мысли о мраке и горестном
одиночестве.  Да,  старый форт  стал похож на  островок, затерявшийся  среди
мертвых земель: справа и слева  высились горы,  к югу тянулась  безжизненная
долина, а  к северу - Татарская пустыня. Какие-то странные непривычные звуки
гулко  разносились  глубокой ночью  по  лабиринтам  фортификаций,  заставляя
сердца  часовых  учащенно  биться.  Из  конца  в  конец  над  стеной все еще
проносилось:
     "Слушай!  Слушай!", но  перекликаться солдатам  стало трудно  - слишком
большое расстояние отделяло их друг от друга.
     В этот период Дрого оказался свидетелем первых разочарований лейтенанта
Моро - таких же, как у него самого в молодости. Вначале Моро тоже испугался,
поспешил к  майору Симеони,  выполнявшему теперь обязанности Матти;  но  его
уговорили остаться  хотя бы на четыре месяца, а кончилось тем, что он увяз и
тоже стал чересчур пристально вглядываться в северную пустыню с этой новой и
никому вроде бы не нужной дорогой, будившей в нем надежды на воинскую славу.
Дрого  хотелось поговорить  с Моро, предостеречь, посоветовать ему уехать из
Крепости,  пока  не поздно;  тем  более  что Моро был  парень симпатичный  и
старательный.  Но какая-нибудь глупая мелочь неизменно мешала их  разговору,
да и вряд ли из этого что-нибудь бы вышло.
     По мере того как отрывались и падали один за другим серые листки дней и
черные - ночей, у Дрого, Ортица  (а возможно,  и  у некоторых  других старых
офицеров)  возрастали  опасения,  что  им  теперь  уже  ничего   не  успеть.
Нечувствительные  к  необратимому  ходу времени,  чужеземцы  не  трогались с
места, словно считали себя бессмертными и им было не жаль проматывать зимы и
весны. В Крепости же обретались  бедняги, беззащитные перед натиском времени
и  сознающие,  что их жизненный предел уже  близок.  Вехи, которые  когда-то
казались почти фантастическими, настолько  они были  далеки, вдруг замаячили
довольно близко, напоминая о быстротечности жизни. Всякий раз, чтобы найти в
себе  силы  тянуть  лямку и дальше,  нужно  было придумывать  какую-то новую
систему, новые точки отсчета и утешаться тем, что другим еще хуже.
     Но вот и  Ортицу пришла пора удалиться на покой  (а на северной равнине
не было  заметно  ни малейшего  признака  жизни,  даже крошечного  огонька).
Подполковник Ортиц сдал дела новому коменданту Крепости - Симеони, собрал во
дворе  весь  личный  состав -  за  исключением,  разумеется, отрядов, несших
караульную  службу,  -  с трудом произнес перед ними речь, взобрался  не без
помощи адъютанта в  седло и выехал  за ворота Крепости с эскортом, состоящим
из одного лейтенанта и двоих солдат.
     Дрого проводил его  до края  плато. Там они и попрощались.  Было начало
длинного  летнего  дня, по небу  плыли  облака,  тени  которых  причудливыми
пятнами  ложились на землю. Спешившийся  подполковник Ортиц отошел с Дрого в
сторонку; оба молчали, не зная,  что  сказать  друг другу на прощание. Потом
обменялись  вымученными  и  банальными словами, такими жалкими и  совсем  не
похожими на то, о чем болела душа.
     - Вся моя жизнь теперь изменится, -  сказал Дрого. - Пожалуй, я бы тоже
уехал отсюда. Прямо хоть в отставку подавай.
     - Ты еще молод! - сказал Ортиц. - Подавать в  отставку глупо, еще можно
успеть...
     - Успеть? Что?
     - Повоевать. Вот увидишь, не пройдет и двух лет...
     (Он говорил, а в душе надеялся, что этого не случится, ибо хотел, чтобы
Дрого  тоже  вернулся  домой,  как и он,  не  дождавшись, когда  Фортуна ему
улыбнется, - слишком велика была бы несправедливость.
     Хотя к Дрого он  испытывал  вполне дружеские чувства и желал ему только
добра.)
     Но Джованни ничего не ответил.
     - Да уж, и двух  лет не пройдет... - повторил Ортиц,  надеясь  услышать
возражения.
     - Да  какое  там  -  двух  лет,  -  заговорил наконец Джованни,  - века
пройдут, а то и больше. Дорога,  считайте, заброшена: с севера никто уже  не
явится.
     И хотя  вслух он  произнес  именно эти слова,  голос сердца говорил ему
другое. В глубине души  у него с  молодых лет сохранилось пусть  нелепое, но
неодолимое предчувствие  роковых событий, смутная уверенность,  что лучшее в
его жизни еще и не начиналось.
     Оба умолкли, заметив, что этот разговор отдаляет их друг от друга.
     Но  о чем еще было говорить им, прожившим под одной  крышей и мечтавшим
об  одном  и  том  же  почти  тридцать  лет?  Теперь,  после  столь  долгого
совместного пути, дороги  их расходились, вели в разные  стороны, но обе - в
неведомое.
     - Какое солнце! - сказал Ортиц, глядя  слегка  помутневшими от старости
глазами на стены своей Крепости, которую он покидал навсегда.
     А  стены   оставались   все   такими  же  -   желтоватыми   и  сулящими
необыкновенные  приключения. Ортиц пристально глядел на  них, и никто, кроме
Дрого, не мог бы догадаться, как он страдает.
     -  И правда жарко, - ответил Джованни, вспомнив о Марии  Вескови, о том
давнем разговоре в гостиной,  куда доносились наводящие грусть  фортепьянные
аккорды.
     -  Да  уж,  погода  на славу,  действительно,  - подтвердил Ортиц.  Оба
улыбнулись  в знак того, что  хорошо понимают друг друга  и  подлинный смысл
этих вроде  бы пустых слов.  Какое-то облако  накрыло их своей тенью,  и  на
несколько  минут все  вокруг  потемнело,  зато  по  контрасту  ослепительным
зловещим светом вспыхнули на солнце стены Крепости.
     Две  большие  птицы кружили над  первым редутом. Издалека  донесся едва
различимый сигнал трубы.
     - Слышишь? Труба, - сказал старый офицер.
     - Нет,  ничего  не слышу,  - солгал Дрого,  чувствуя, что  такой  ответ
больше придется по душе товарищу.
     - Наверно, я ошибся. Да отсюда ее и не может быть слышно.
     Действительно, чересчур  далеко, -  произнес  Ортиц дрогнувшим голосом.
Потом,  справившись с волнением, добавил:  - А помнишь нашу первую  встречу,
когда ты  приехал сюда и  испугался?  Ты  еще  не  хотел  тогда  оставаться,
помнишь?
     Дрого смог только ответить:
     - Очень давно это было... - И  странный ком  подкатил у  него к  горлу.
Следуя извилистому ходу своих мыслей, Ортиц сказал:
     -  Кто знает, может, на войне  я  бы еще пригодился. Принес бы какую-то
пользу. Но на войне... а в остальном, как видишь, я - пустое место.
     Облако  уплыло.  Оно  уже перевалило  за Крепость и теперь скользило по
направлению к  унылой Татарской пустыне, медленно удаляясь  на север. Вот  и
все... Солнце засияло вновь,  и на земле опять  появились тени  двух мужских
фигур. Лошади Ортица  и тех, кто  его сопровождал, нетерпеливо били копытами
по камням метрах в двадцати от них.


        "XXVII"

     Страницы  переворачиваются,  проходят  месяцы и  годы. Бывшие  школьные
товарищи Дрого уже, можно сказать, устали от работы, у них окладистые бороды
с  проседью,  они степенно  ходят  по  улицам,  и  все  почтительно  с  ними
здороваются, у них уже взрослые  дети, а кое  у  кого  есть и внуки.  Старые
друзья  Дрого, довольные своей карьерой,  любят теперь понаблюдать  с порога
возведенного  ими  здания за  течением  жизни; в  водоворотах  толпы  они  с
удовольствием  отыскивают  взглядом  собственных  детей,   подбадривают  их,
торопят, побуждая обгонять других, всего достигать первыми. А Джованни Дрого
еще чего-то ждет, хотя надежды его с каждой минутой слабеют.
     Теперь  он действительно  изменился.  Ему пятьдесят четыре года, он уже
майор  и  помощник  коменданта  немногочисленного  гарнизона  Крепости.  Еще
недавно перемены  в нем как-то не бросались в глаза и его никак  нельзя было
назвать  стариком. Время от  времени, хотя и  не без труда, он  для разминки
делал круг-другой верхом по плацу.
     Потом Дрого  начал  худеть,  лицо  его  приобрело неприятный желтоватый
оттенок, мышцы сделались дряблыми.
     -  Печень  пошаливает, -  говорил  доктор  Ровина, уже глубокий старик,
твердо  решивший окончить  свои  дни в  Крепости.  Но  порошки,  прописанные
доктором, не помогали, по утрам Джованни просыпался разбитым, с ноющей болью
в затылке. Сидя  у себя в кабинете, он только и ждал, когда  наступит вечер,
чтобы можно было рухнуть в кресло или на постель.
     - Заболевание печени, осложненное общим истощением организма, - говорил
доктор.
     Но какое могло быть истощение организма при его образе жизни?
     -  Все пройдет, такие вещи -  не  редкость в вашем  возрасте, -  уверял
Ровина.  -  Не так  скоро, как хотелось бы, но  пройдет, во  всяком  случае,
ничего опасного я не нахожу.
     Так  в  жизнь  Дрого вошло  еще одно дополнительное ожидание, еще  одна
надежда   -  на  выздоровление.  Впрочем,  своего  нетерпения  он  никак  не
выказывал. В северной пустыне по-прежнему было спокойно, ничто не предвещало
возможного нашествия врага.
     - Сегодня ты выглядишь лучше, - каждый день утешали его сослуживцы.
     Но  сам   Дрого  не  чувствовал  улучшения.  Сильные  головные  боли  и
изнурительное  расстройство  желудка,  которыми  он  страдал  первое  время,
действительно  прошли;  никаких  особых физических  страданий  он больше  не
испытывал. Но силы почему-то все убывали.
     Комендант Крепости Симеони говорил ему:
     - Возьми отпуск и поезжай  отдохни, хорошо бы тебе пожить  гденибудь  у
моря.
     А  когда  Дрого  отказывался,  уверяя,  что  чувствует   себя  лучше  и
предпочитает  остаться, Симеони укоризненно качал  головой, словно Джованни,
отвергая  его полезный совет, вполне отвечающий духу и букве устава, а также
интересам гарнизона и собственного  благополучия, проявляет неблагодарность.
Симеони так подавлял всех своей безукоризненной правильностью, что многие не
раз поминали  добрым  словом  прежнее  начальство,  даже старшего  адъютанта
Матти.
     О  чем бы  он ни говорил,  в  словах его, пусть самых благожелательных,
всегда слышался скрытый укор остальным, словно только он один выполняет свой
долг до конца,  он  один -  опора  Крепости, он  один улаживает  бесконечное
множество  неприятностей,  изза которых  все  могло  бы  полететь  кувырком.
Прежний комендант в свои лучшие годы  был примерно  таким  же,  только менее
лицемерным, он не считал нужным скрывать свою черствость, а  его  грубость и
суровость иногда даже нравились солдатам.
     К счастью, Дрого подружился с  доктором Ровиной и благодаря  его помощи
сумел  остаться  в  Крепости.  Из какого-то непонятного  суеверия он  боялся
покинуть Крепость по болезни, опасаясь, что потом  ему уже не вернуться. Эта
мысль была для него невыносимой. Лет двадцать тому назад он ухватился бы  за
такую возможность: окунуться в спокойную светскую жизнь городского гарнизона
с летними учениями, занятиями на стрельбище, конными состязаниями, театрами,
блестящим обществом, дамами. А что теперь? Еще  несколько лет,  и надо будет
выходить  на  пенсию, карьера  его закончилась,  в лучшем  случае найдут ему
место при  каком-нибудь штабе -  только чтоб дослужить. Оставалось несколько
лет,  его последний  шанс;  как  знать,  а вдруг за это  время  и произойдет
долгожданное  событие? Он  отдал Крепости лучшие годы своей жизни  и  считал
себя вправе хотя бы подождать до последней минуты.
     Чтобы ускорить выздоровление, Ровина  посоветовал Дрого поменьше думать
о  работе  и лежать целый  день в постели: нужные  бумаги и  документы пусть
приносят ему в  комнату. Стоял холодный и дождливый март,  из-за дождей были
страшные  обвалы в горах; внезапно по непонятным причинам обрушивались целые
скалы  и,  дробясь, летели в пропасть со зловещим грохотом,  не затихавшим в
ночи на протяжении нескольких часов.
     Наконец с огромным трудом стала проклевываться весна. Снег  на перевале
уже стаял, но густые туманы еще цеплялись за Крепость.
     Рассеять их  могло лишь жаркое  солнце,  настолько спрессовался за зиму
сырой воздух в долинах. Но однажды  утром, проснувшись, Дрого увидел, что на
деревянном полу вновь появилась полоска солнечного света, и понял, что весна
все-таки пришла.
     И в душе вновь затеплилась надежда, что  ее приход даст ему новые силы.
Даже в старых  деревянных стропилах весной появляются отголоски  жизни: ночи
наполняются каким-то поскрипыванием, потрескиванием. Все словно  бы начинает
жить заново, на мир обрушивается волна здоровья и радости.
     Именно  об  этом  и   думал   Дрого,   воскрешая  в  памяти  подходящие
высказывания великих писателей, чтобы укрепиться в своих надеждах.
     Он поднялся с  постели и, пошатываясь, подошел к окну. Слегка кружилась
голова, но мысль,  что  так бывает  со всеми, кто долго пролежал в  постели,
несколько успокоила его. И верно,  головокружение скоро прошло, и Дрого смог
полюбоваться сиянием солнца.
     Казалось,  во всем  мире  разлита  безмерная  радость. Сам Дрого видеть
ничего не  мог, так как перед его  окном высилась  стена,  но эту радость он
легко угадывал. Даже  старые крепостные стены, красноватая  земля  во дворе,
посеревшие деревянные скамейки, пустая повозка,  медленно бредущий солдат  -
все прямо источало радость. А как же, наверно, хорошо там, по другую сторону
стен!
     Дрого  захотелось одеться,  посидеть  на  открытом  воздухе  в  кресле,
погреться  на  солнце,  но какой-то внутренний  озноб удержал его от этого и
заставил  вернуться в постель.  И  все  же  сегодня я  чувствую  себя лучше,
гораздо лучше, подумал он, веря, что так оно и есть.
     Мирно  сияло  восхитительное весеннее утро;  полоска  солнечного  света
медленно перемещалась по полу. Время от времени Дрого поглядывал на нее и не
обнаруживал  в себе ни малейшего желания заниматься бумагами, скопившимися у
него на тумбочке. К тому же стояла необычайная  тишина, которую почему-то не
нарушали  ни доносившийся иногда голос  трубы, ни шум воды в цистерне.  Даже
став майором, Дрого не пожелал расстаться со своей  комнатой, опять-таки  из
чистого суеверия; а к всхлипам цистерны он настолько привык, что они  ничуть
его не раздражали.

     Дрого наблюдал за мухой, севшей прямо на полоску  солнечного света.  То
была  нежданная  гостья,  непонятно  как  пережившая  зиму.  Он  внимательно
наблюдал за ее перемещениями, но тут кто-то постучал в дверь.
     Джованни отметил про  себя,  что стук  странный.  Это, конечно,  был не
денщик, и не капитан Корради из военной канцелярии (тот свой стук  неизменно
сопровождал вежливым "разрешите"), и никто из обычных посетителей.
     - Войдите! - сказал Дрого.
     Дверь   открылась,  и   показался  старый  портной  Просдочимо,  совсем
согбенный, в нелепом одеянии, когда-то бывшем сержантской формой.
     Он слегка запыхался и,  войдя в  комнату,  указательным