вре-менно. - Последнее
слово он произнес по слогам, словно хотел подчеркнуть его особую важность.
     Дрого не знал, что и ответить.
     - Со дня на день я могу отсюда уехать, - продолжал Просдочимо.
     - Если бы не господин полковник, который не хочет со мной расстаться...
Не понимаю, что тут смешного?
     В полумраке подвала действительно раздалось придушенное хихиканье троих
подмастерьев, которые с преувеличенным усердием низко склонились над шитьем.
Старичок же продолжал писать, ни на кого не обращая внимания.
     -  Чего смеетесь-то? - переспросил Просдочимо. -  Очень уж вы  шустрые.
Рано или поздно сами это поймете.
     - Действительно, - поддержал его Дрого, - ничего смешного не вижу...
     -  Дураки,  - сказал  портной.  -  Что  с  них взять? В этот момент  на
лестнице послышались шаги, и  в дверях показался солдат. Просдочимо вызывали
наверх, к начальнику вещевого склада.
     - Извините, господин лейтенант, - сказал портной. - Служба есть служба.
Через  несколько минут вернусь. - С этими  словами он  стал  подниматься  по
лестнице за солдатом.
     Дрого,   решив   подождать  его,  сел.   После  ухода  начальника  трое
подмастерьев прекратили  работу. Старичок  оторвал  наконец глаза  от  своих
бумаг, поднялся и хромая подошел к Джованни.
     - Слыхали? - спросил он, многозначительно кивнув на дверь. - Слыхали? А
знаете, господин лейтенант, сколько уже лет он здесь, в Крепости?
     - Откуда ж мне знать?
     - Пятнадцать,  господин  лейтенант,  пятнадцать  проклятущих лет, а все
твердит одно и то же: я здесь временно, не сегодня завтра...
     Один из подмастерьев  что-то  пробурчал. По-видимому, эта история  была
постоянным предметом их насмешек. Но старичок даже не глянул в ту сторону.
     -  А сам никогда с места  не  сдвинется, - сказал он. - И Просдочимо, и
наш комендант, господин полковник, и многие другие останутся  здесь, пока не
подохнут.  Это  уже какая-то болезнь. Смотрите,  господин лейтенант,  вы еще
новичок, только приехали, смотрите, а то поздно будет...
     - Не понимаю...
     - Уезжайте отсюда как можно скорее, пока не заразились их манией.
     -  Я  здесь  всего на четыре  месяца,  - сказал Дрого,  - и не  имею ни
малейшего желания задерживаться.
     Но старичок не унимался:
     -  Берегитесь, господин лейтенант. Все началось с  полковника Филиморе.
"Готовятся важные события", -  говорил  он. Я  прекрасно помню: это было лет
восемнадцать назад. Да-да,  "события"  - именно так он и говорил. Его слова.
Вбил  себе в  голову, что Крепость - бог  весть какой  важный  объект,  куда
важней, чем  все остальные, а в городе просто ничего не понимают. - Старичок
говорил медленно, замолкая  чуть не после каждого слова. - Вбил,  понимаете,
себе  в голову, что  Крепость - важнейший объект и  тут  обязательно  должно
что-то произойти.
     Дрого улыбнулся.
     - Должно произойти? Война, что ли?
     - Кто его знает, может, и война.
     - Нашествие из пустыни?
     - Не иначе как из пустыни, - подтвердил старичок.
     - Но кто, кто же может оттуда напасть?
     - А я почем знаю? Ясное дело, никто. Но господин полковник изучил карты
и говорит, что есть еще татары - остатки древнего войска, - и они где-то там
бродят.
     В полутьме подвала послышалось дурацкое хихиканье подмастерьев.
     -  Вот они  их  и  ждут,  - продолжал  старичок. - Послушать  господина
полковника,  господина   капитана  Стиционе,   господина   капитана  Ортица,
господина  подполковника,  так  каждый  год  может  чтото  случиться.  Будут
твердить  одно и  то  же,  одно и  то же,  пока их  не уволят  на пенсию.  -
Старичок, замолчав, склонил голову к плечу, словно прислушивался. - Кажется,
кто-то идет.
     Но было совсем тихо.
     - Я ничего не слышу, - сказал Дрого.
     - Вот и Просдочимо, - снова заговорил старичок, - ведь простой сержант,
полковой  портной  -  а туда же,  заодно с ними. Тоже  ждет.  Уже пятнадцать
лет... Но вы, господин лейтенант, вижу, мне не верите.
     Молчите,  а сами думаете,  мол,  чепуха  все  это. -  И  добавил  почти
умоляюще: - Послушайте меня, будьте осторожны. Ни за что не поддавайтесь, не
то навсегда останетесь здесь, вы только в глаза ему посмотрите...
     Дрого   не  ответил.  Он  считал,  что   ему,   офицеру,   не  подобает
откровенничать с такой мелкой сошкой.
     - А вы-то, - спросил он, - что делаете здесь вы?
     - Я? Я его брат и работаю вместе с ним.
     - Его брат? Старший?
     - Ну  да,  - улыбнулся старичок,  -  старший брат.  Я тоже когда-то был
военным, но сломал ногу и вот, дошел до такой жизни.
     В тиши  подземелья  Дрого  слышал,  как  бьется его собственное сердце.
Выходит,  даже старичок, корпящий  в подвале над счетными  книгами, даже это
странное  и ничтожное  существо ждет  от  судьбы  испытаний  и  готовится  к
подвигу?  Джованни смотрел ему прямо  в глаза,  а тот  грустно кивал  в знак
того,  что  ничего не  поделаешь. Такие уж мы есть,  казалось, говорил он, и
никогда нам от этого не исцелиться.
     Может,  потому,  что где-то на  лестнице  открылась дверь,  до их слуха
донеслись далекие человеческие  голоса, но откуда они исходили  - определить
было  невозможно.  Время  от  времени  голоса  замолкали, оставляя  ощущение
пустоты, но вскоре  вновь  начинали  звучать, то удаляясь,  то  приближаясь,
словно медленное дыхание самой Крепости.
     Наконец  до  сознания  Дрого  стало  что-то  доходить.  Он  смотрел  на
многочисленные тени висящих вокруг  мундиров, которые в неверном свете ламп,
казалось, шевелятся, и вдруг  подумал, что именно в  этот момент полковник в
тиши  своего таинственного кабинета открыл  окно,  выходящее  на  север.  Ну
конечно, в  такую унылую темную осеннюю  пору  комендант Крепости смотрел на
север, на черные провалы долины.
     Из северной пустыни должна  была прийти удача, необычайное приключение,
тот чудесный случай, который  по  крайней мере раз в жизни бывает у каждого.
Из-за этой смутной надежды,  с  течением  времени  становившейся  все  более
расплывчатой, взрослые мужчины проводили в Крепости лучшие свои годы.
     Нормальная жизнь, простые  человеческие радости,  заурядная судьба были
не для них; живя  здесь бок о  бок,  они лелеяли одну  и  ту же  мечту, хотя
никогда не обмолвились о ней ни словом - то ли потому,  что сами не отдавали
себе в этом отчета, то ли  просто потому, что были солдатами,  а  солдаты не
любят, когда им заглядывают в душу.
     Вот  и  у Тронка,  наверно,  была такая  мечта. Он  педантично соблюдал
параграфы  устава  и  железную  дисциплину,  гордился  своим  необыкновенным
чувством ответственности  и заблуждался, полагая, что этого достаточно. Даже
если  бы ему сказали: все будет так до конца  твоей жизни, все останется без
изменений  до  последней  минуты и  пора  бы тебе  уже  очнуться.  "Нет, это
невозможно, -  ответил бы  он.  -  Должно же  когда-нибудь  случиться что-то
необычное, что-то поистине  важное,  такое,  после чего можно будет сказать:
что ж, теперь, даже если все и кончено, не о чем сожалеть".
     Дрого  понял  их нехитрую  тайну  и с  облегчением  подумал,  что  его,
стороннего наблюдателя, все это не касается. Через четыре месяца он с божьей
помощью  расстанется  с  ними навсегда.  Таинственные  чары старой  Крепости
рассеялись с поразительной легкостью. Так думал Дрого. Но почему этот старик
смотрит  на него  с плохо скрытым  сомнением? Почему  Дрого  охватило  вдруг
желание  насвистать  какойнибудь мотивчик,  глотнуть  вина, выйти на  свежий
воздух? Может,  ему  надо  было доказать самому себе,  что он  действительно
свободен и спокоен?


        "VIII"

     А вот и новые друзья Дрого - лейтенанты Карло Морель, Пьетро Ангустина,
Франческо Гротта, Макс  Лагорио.  В  этот  свободный час  они  собрались все
вместе  в  столовой.  Кроме них  здесь  был только  прислужник,  подпиравший
притолоку  дальней двери, а из полумрака  с развешанных по  стенам портретов
взирали на  офицеров старые  полковники. Восемь  бутылок чернели на скатерти
среди остатков закончившейся трапезы.
     Все были слегка возбуждены - то ли от вина, то ли оттого, что час такой
поздний. Когда они умолкали, снаружи доносился шум дождя.
     Отмечали  отъезд графа  Макса Лагорио,  который  отслужил  два  года  в
Крепости и завтра должен был ее покинуть.
     -  Ангустина, -  сказал Лагорио, -  если ты тоже решишь  ехать,  я тебя
подожду.
     Сказал он это,  как  всегда, шутливо,  но чувствовалось, что  намерение
свое готов выполнить.
     Ангустина  тоже  отслужил  два года,  но уезжать  не собирался. Он  был
бледен и сидел  с  отрешенным видом, словно никто здесь ему не нужен и попал
он сюда совершенно случайно.
     - Ангустина,  - повторил Лагорио, почти  срываясь на крик,  так как был
сильно навеселе, - если  ты тоже решишь ехать, я  могу тебя  подождать. Хоть
три дня.
     Лейтенант Ангустина промолчал - лишь принужденно улыбнулся.
     Его голубой, выгоревший на солнце  мундир отличался какой-то неуловимой
небрежной элегантностью.
     Лагорио, положив правую руку  на плечо Ангустины и  призывая  на помощь
остальных - Мореля, Гротту, Дрого, - сказал:
     - Повлияйте на него хоть вы. Ведь в городе ему будет лучше.
     -    Что   значит   -   лучше?    -   спросил   Ангустина,    изображая
заинтересованность.
     - Я хотел сказать, что в городе ты себя будешь лучше чувствовать.
     Как, впрочем, и все мы. Так я считаю.
     - Я чувствую себя прекрасно,  - сухо отозвался Ангустина. - И в лечении
не нуждаюсь.
     - А кто говорит про лечение? Я сказал, что жизнь в городе пошла бы тебе
на пользу.
     После слов Лагорио стало слышно, как на дворе льет дождь.
     Ангустина  разглаживал  двумя  пальцами  усики;  разговор  этот был ему
неприятен.
     Но Лагорио не унимался:
     - О матери, о родных ты не думаешь... Представляешь, как твоя мама...
     - Моя мама не пропадет, - ответил Ангустина тоном,  в  котором сквозила
горькая усмешка.
     Лагорио, заметивший это, переменил тему:
     - Подумай сам, ведь  послезавтра ты мог бы встретиться с Клаудиной. Уже
два года, как она тебя не видела.
     -  Клаудина... - вяло отозвался  тот, - какая еще Клаудина?  Что-то  не
помню.
     -   Ну   как  же,  не   помнишь!  С  тобой  сегодня  просто  невозможно
разговаривать! Надеюсь, я  не выдал  никакой  тайны? Вас же постоянно видели
вместе.
     - А-а! Теперь припоминаю, - просто из вежливости ответил  Ангустина.  -
Нашел о ком говорить. Да она, должно быть, и думать обо мне забыла...
     - Ну, это ты брось, нам-то известно, что все девчонки от  тебя без ума,
нечего строить из себя скромника! - воскликнул Гротта.
     Ангустина посмотрел на него в упор долгим взглядом: такая пошлость была
ему явно не по душе.
     Помолчали. Снаружи, во  тьме,  под  осенним  дождем вышагивали часовые.
Вода,  булькая, лилась по террасам, журчала в водосточных трубах, стекала по
стенам. За окнами стояла непроглядная темень.
     Ангустина вдруг хрипло и резко кашлянул. Казалось странным, что молодой
человек с такими утонченными манерами может издать столь неприятный звук. Но
Ангустина продолжал кашлять,  прикрывая рот и  каждый раз  наклоняя  голову,
словно хотел этим показать,  что  ничего не может  с собой поделать, что  он
здесь ни  при чем  и вынужден терпеть такое неудобство  просто в силу своего
хорошего воспитания. Таким образом он превращал кашель в этакую оригинальную
привычку, даже заслуживающую подражания.
     За  столом  воцарилась  тягостная  тишина,  которую  Дрого  счел нужным
нарушить.
     -  Послушай, Лагорио,  - спросил  он,  -  в  котором же часу ты  завтра
отбываешь?
     -  Думаю,  около   десяти.  Хотелось  бы  выехать  пораньше,  но  нужно
попрощаться с полковником.
     - Полковник поднимается в пять утра. И летом, и зимой - ровно  в  пять,
так что из-за него у тебя задержки не будет.
     Лагорио рассмеялся.
     - Да, но я  не собираюсь  подниматься  в  пять.  Хоть в последнее  утро
отосплюсь, за мной ведь никто не гонится.
     - Значит, послезавтра будешь на месте, - заметил Морель не без зависти.
     - Клянусь, мне самому это кажется невероятным, - откликнулся Лагорио.
     - Что именно - невероятным?
     -  Что через  два дня  я уже буду в  городе, - пояснил Лагорио. И после
паузы добавил: - Теперь уже - навсегда.
     Ангустина  был  бледен:  он  уже  не поглаживал свои  усики,  а  сидел,
устремив  невидящий  взгляд в  полумрак  столовой,  где  особенно  ощущалось
наступление ночи  - того часа,  когда страхи  покидают облупленные  стены, а
печали  смягчаются,  когда душа, горделиво взмахнув крыльями, возносится над
спящим человечеством.
     Остекленевшие глаза  полковников на больших  портретах  были  исполнены
предчувствия великих битв. А дождь лил не переставая.
     -  Представляешь,  -  вновь  обращаясь  к   Ангустине,  сказал  Лагорио
безжалостно, - послезавтра  в это время я, возможно, буду  уже у  Консальви.
Шикарное общество, музыка, красивые женщины.
     Так они любили шутить раньше.
     - Ну и вкусы у тебя! - пренебрежительно отозвался Ангустина.
     -  А  может...  -  продолжал  Лагорио  из  самых лучших  побуждений,  с
единственной целью  убедить друга,  - да, пожалуй, так я и  сделаю -  нанесу
визит Тронам,  твоему  дядюшке... Там  собирается приятная  публика  и  игра
ведется "по-благородному", как сказал бы Джакомо.
     - Тоже мне - удовольствие! - отозвался Ангустина.
     -  Как  бы  там  ни  было, - возразил Лагорио, - но послезавтра  я буду
развлекаться, а ты опять пойдешь в караул. Представляешь: я гуляю по городу,
-  он даже  засмеялся  от одной этой мысли, - а к тебе в это  время является
капитан. "Никаких происшествий, заболел часовой Мартини". В два часа сержант
разбудит тебя: "Поверка, господин лейтенант". Да,  он  разбудит тебя ровно в
два, могу поклясться, а я в этот час наверняка буду в постели с Розарией...
     Лагорио, как всегда, был бездумно жесток - к этому все уже привыкли. Но
его слова воскресили  в памяти приятелей образ далекого  города с роскошными
зданиями  и  огромными соборами... воздушные  купола, романтичные аллеи  над
рекой. Там, думали  они, сейчас,  наверно,  стелется  тонкая пелена тумана и
фонари льют свой  слабый  желтоватый  свет,  в котором  на  пустынных улицах
темнеют силуэты  парочек,  сияет огнями застекленный портал оперы, раздаются
крики  кучеров, витают  отзвуки скрипичной  музыки  и  смеха,  из  сумрачных
подъездов доносятся женские голоса,  на невообразимой высоте среди лабиринта
крыш  светятся  окна  - милый  город, хранящий в себе мечты  их молодости  и
сулящий неизведанные приключения.
     Все  теперь незаметно  поглядывали на  лицо Ангустины,  напряженное  от
тщетно скрываемой усталости. И все сознавали, что собрались они здесь, чтобы
проститься  не  с  отбывающим  Лагорио, а  с  Ангустиной:  ведь  только  ему
предстоит остаться в Крепости. Когда подойдет их черед, они все уедут следом
за Лагорио - и Гротта, и Морель, а раньше других  - Джованни Дрого, которому
нужно  прослужить  в  Крепости всего четыре месяца. Ангустина же  останется.
Понять, отчего должно быть именно так, они не могли, но знали это наверняка.
И хотя товарищи  смутно чувствовали, что и  в  этом  тоже  было своеобразие,
оригинальность  Ангустины,  никто  почему-то уже  не находил  возможным  ему
завидовать или  подражать:  в сущности, слишком уж это  напоминало  какую-то
манию.
     А проклятый  сноб  Ангустина  еще  и улыбается!  Почему он,  совершенно
больной, не бежит укладывать вещи, не готовится к отъезду, а сидит, уставясь
невидящим  взором  в  полутьму?  О  чем  он  думает?  Какая  тайная  гордыня
удерживает его в Крепости? Значит, и он... Присмотрись к нему, Лагорио, ведь
ты его  друг, присмотрись хорошенько, пока не поздно, постарайся запечатлеть
в  своей  памяти это лицо таким, каким  ты  видишь  его сейчас: тонкий  нос,
усталый взгляд, неприятная улыбка...
     быть может, когда-нибудь ты  поймешь, почему он не захотел  последовать
твоему примеру, поймешь, какие мысли таились за этим бледным челом.

     Наутро  Лагорио  уехал.  Денщик  ждал его  с  двумя  лошадьми  у  ворот
Крепости. Небо было затянуто тучами, но дождь прекратился.
     С  довольным  видом  Лагорио вышел  из  своей  комнаты,  не оглянувшись
напоследок и  даже не бросив  прощального взгляда  на  Крепость.  Крепостные
стены возвышались над ним - неприветливые, хмурые, у ворот неподвижно застыл
часовой, на обширном  плацу  не  было ни души.  Из  какой-то прилепившейся к
форту будки доносились ритмичные удары молотка.
     Ангустина спустился попрощаться с товарищем. Он ласково потрепал коня и
сказал:
     - До чего красивое животное.
     Лагорио  уезжал, уезжал  в  их  родной  город, возвращался  к  легкой и
приятной жизни. А он оставался и, глядя непроницаемым взором на хлопотавшего
вокруг лошадей товарища, изо всех сил старался сохранить на лице улыбку.
     - Просто не верится, что я  уезжаю,  - говорил Лагорио.  - Эта Крепость
была для меня каким-то кошмаром.
     - Передай привет моим, - сказал Ангустина, не слушая его. - Скажи маме,
что у меня все в порядке.
     - Не беспокойся, - ответил Лагорио и после короткой паузы добавил: - Ты
уж прости меня за вчерашнее. Мы с тобой совершенно разные люди... я  никогда
не мог понять, что у тебя на уме. Мне кажется, ты одержим какой-то манией. А
может, я ошибаюсь.
     -  Да брось ты, - ответил Ангустина, опершись правой рукой на круп коня
и глядя себе под ноги. - Я и не думал обижаться.
     Да, они были разными людьми, любили разные вещи, неодинаковыми были  их
интеллектуальный уровень и культура. Даже странным казалось постоянно видеть
их  вместе,  настолько  Ангустина  во всех  отношениях превосходил приятеля.
Однако они  дружили.  Из  всех  окружающих только Лагорио  инстинктивно  его
понимал, только он  жалел  товарища и  даже испытывал неловкость оттого, что
уезжает  раньше,  как  будто  делает  это  из  глупого  желания  выделиться.
Потому-то и вел он себя как-то нерешительно.
     -  Если увидишь  Клаудину,  -  сказал Ангустина бесцветным  голосом,  -
передай привет... хотя лучше не надо, ничего ей не говори...
     - О, да она сама спросит, если мы увидимся. Она же знает, что ты здесь.
     Ангустина промолчал.
     -   А  теперь,  -   сказал   Лагорио,  окончивший  с  помощью   денщика
приторачивать к седлу дорожную сумку, - мне пора ехать, время идет.
     Прощай.
     Он пожал другу руку и картинно вскочил в седло.
     - Прощай, Лагорио! - крикнул Ангустина. - Счастливого пути!
     Выпрямившись в седле,  Лагорио  взглянул  на  Ангустину. И хотя  он  не
отличался проницательностью, смутный внутренний голос  говорил ему, что вряд
ли они когда-нибудь еще свидятся.
     Он пришпорил  коня.  И  тогда  Ангустина нерешительно  взмахнул  правой
рукой, словно хотел  задержать  товарища, сказать ему еще что-то напоследок.
Лагорио, проехавший  уже  метров  двадцать, краем  глаза заметил  этот жест,
остановился и спросил:
     - Ты что? Забыл что-то сказать?
     Но Ангустина  уже опустил  руку,  и вся его поза  опять выражала полную
безучастность.
     - Нет-нет, - ответил он. - Ничего!
     - А мне показалось... - смущенно сказал Лагорио и, покачиваясь в седле,
не спеша пересек плац.


        "IX"

     Террасы Крепости стали такими же белыми,  как южная  долина и  северная
пустыня. Снег полностью укрыл эскарпы, хрупким карнизом лег на зубцы стен, с
глухим шумом  шлепался  с водостоков,  время  от  времени  непонятно  почему
срывался с крутых откосов, и тяжелые лавины, клубясь и грохоча, обрушивались
в расщелины между скалами.
     Это был уже не первый, а третий или четвертый снегопад. Значит,  прошло
немало времени.
     - А  у меня такое чувство, что  я  только вчера  прибыл в  Крепость,  -
говорил Дрого.
     И  действительно, казалось,  это было  только вчера, но ведь время  все
равно шло в  своем