проступок
разрастается  до  чудовищных  масштабов  и  почти  всегда  влечет  за  собой
серьезное наказание.
     Тронк не моргнув глазом отвечает:
     - Слушаюсь, господин майор! - и спешит в ближайший к воротам дворик.
     Вскоре небольшой отряд, запасшись фонарями, выходит из Крепости:
     во главе выступает Тронк, за ним следуют четверо солдат с носилками, за
ними - на всякий случай - еще четверо вооруженных рядовых.
     Замыкает шествие, кутаясь в линялый плащ и волоча саблю по камням,  сам
майор Матти.
     Лаццари они находят в том положении, в каком его настигла пуля:
     лицом вниз, с вытянутыми вперед руками. Винтовка, висевшая у него через
плечо, застряла  между двумя камнями и  торчит  прикладом вверх, являя собой
странное зрелище. Падая, солдат поранил себе руку,  и,  прежде  чем его тело
успело остыть,  из ранки  вытекло  немного крови, темнеющей сейчас  на белом
камне. Таинственная лошадь исчезла.
     Тронк склоняется над  мертвым, чтобы взять его  за плечи и перевернуть,
но тут же отдергивает руки, как бы вспомнив, что по уставу это не положено.
     - Поднимите его, - тихо  и зло приказывает  он солдатам. -  Но  сначала
надо снять винтовку.
     Один  из  солдат наклоняется,  чтобы отстегнуть ремень,  и ставит  свой
фонарь на камни рядом с мертвым. Лаццари не успел даже закрыть глаза, и свет
фонаря отражается в узкой полоске белков между веками.
     - Тронк! - слышится из темноты голос майора Матти.
     - Да, господин майор! - отвечает Тронк, вытягиваясь в струнку.
     Солдаты тоже замирают.
     - Где это случилось? Где именно он сбежал? - спрашивает майор, медленно
цедя слова и  делая вид, будто спросил просто так, из праздного любопытства.
- У источника? Там, где такие большие валуны?
     -  Так  точно,  господин майор, там, - отвечает Тронк,  не  пускаясь  в
дальнейшие объяснения.
     - И никто не заметил, как он сбежал?
     - Никто, господин майор.
     - Хм, у источника, значит. А что, там было темно?
     - Так точно, господин майор, довольно темно.
     Тронк еще  несколько мгновений стоит  навытяжку, потом, поскольку новых
вопросов от Матти не поступает, знаком велит солдатам продолжать свое  дело.
Один из них пытается отстегнуть ремень винтовки, но пряжку заело и ремень не
поддается.   Натягивая   его,   солдат  чувствует  тяжесть   мертвого  тела,
непомерную, свинцовую тяжесть.
     Освободив  винтовку, двое солдат осторожно  переворачивают  убитого  на
спину. Теперь освещено все его лицо. Губы у Лаццари сомкнуты.
     Полуприкрытые, остановившиеся и не реагирующие на свет глаза  говорят о
том, что человек мертв.
     -  В лоб? -  слышится голос майора Матти,  сразу заметившего  маленькую
вмятину у переносицы.
     - Простите, господин майор? - Тронк не понял вопроса.
     - Я говорю: пуля попала в лоб? - раздраженно повторяет Матти.
     Тронк приподнимает фонарь, направляет луч света на лицо Лаццари и, тоже
заметив маленькую вмятину, инстинктивно тянется к ней пальцем - пощупать. Но
сразу же смущенно отдергивает руку.
     - Похоже, так и есть, господин майор, прямо в лоб.
     (Почему бы ему самому не подойти и не посмотреть на покойника, если это
так его интересует? А то задает всякие глупые вопросы!)
     Солдаты,   от   внимания  которых  не  укрылась  растерянность  Тронка,
продолжают  заниматься своим делом:  двое  подхватывают труп за плечи,  двое
берут за ноги. Голова, лишенная опоры, страшно откидывается назад. Рот, хоть
на нем и лежит ледяная печать смерти, чуть приоткрывается.
     - А кто стрелял? -  спрашивает Матти,  продолжая все  так же неподвижно
стоять в темноте.
     Но  Тронк уже не  слышит  вопроса.  Все внимание сержанта сосредоточено
сейчас на убитом.
     - Поддержите  ему  голову!  -  приказывает он с  глухой яростью, словно
покойник  -  он  сам.  Вдруг до  него  доходит,  что  Матти снова  о  чем-то
спрашивает,  и  Тронк  вытягивается в струнку, - Простите, господин майор, я
тут...
     -  Я спросил, - внятно повторяет майор  Матти, и по его тону  ясно, что
только присутствие покойника вынуждает его сохранять выдержку.
     - Я спросил: кто стрелял?
     - Вы знаете, как его зовут? - тихо обращается Тронк к солдатам.
     - Мартелли, - отвечает кто-то из них. - Джованни Мартелли.
     - Джованни Мартелли, - громко повторяет Тронк.
     - Мартелли, - раздумчиво произносит майор. (Знакомое имя,  должно быть,
один из победителей соревнований по стрельбе.
     Стрелковой подготовкой  руководит  именно  он,  майор  Матти, и  лучших
снайперов знает по имени.) - По прозвищу Чернявый, верно?
     - Так точно, - отвечает Тронк, продолжающий стоять навытяжку.
     - Действительно  у него прозвище Чернявый. Сами знаете, господин майор,
солдаты между собой по-приятельски...
     Он  как  бы  старается выгородить Мартелли: дескать, в том,  что  парня
прозвали Чернявым, его вины нет, и наказывать тут не за что.
     Но майор  не собирается наказывать солдата: такая мысль ему и в  голову
не приходит.
     - Ага, Чернявый! - кивает он, не скрывая удовлетворения.
     Старший сержант хмуро смотрит на майора, ему все ясно. Как же, как  же,
думает он,  дай  ему еще приз, сволочь, за то, что он красиво убил человека.
Какой точный прицел, не правда ли?
     Да,  конечно, прицел был очень  точным.  Именно  об этом  думает сейчас
Матти (а ведь когда Чернявый стрелял, было уже темно.
     Снайперы у него что надо).
     Тронк  люто  ненавидит  его в  эту  минуту.  Как  же,  как  же,  можешь
радоваться открыто, думает он. На то, что Лаццари убит, тебе наплевать.
     Похвали своего Чернявого, вынеси ему благодарность!
     И действительно,  майор совершенно  спокойным  голосом  громко выражает
свое удовлетворение:
     -  Что ж, Чернявый  стреляет метко! - А  про  себя думает: этот  хитрец
Лаццари  надеялся, что Чернявый промахнется, надеялся, что ему  все сойдет с
рук!  Теперь  он  узнал,  с  кем  имел  дело.  А  Тронк?..  Может,  он  тоже
рассчитывал, что Чернявый промахнется, и тогда все  кончилось бы несколькими
днями гауптвахты. - О да, да! - снова восклицает майор, совершенно позабыв о
том, что перед ним покойник. - Чернявый - стрелок отменный!
     Наконец  он умолкает,  и  старший  сержант может опять заняться трупом.
Теперь Лаццари лежит на носилках, как полагается: лицо его прикрыто походным
одеялом,  видны только руки - две большие крестьянские руки, которые кажутся
еще живыми и налитыми кровью.
     По знаку Тронка солдаты поднимают носилки.
     - Прикажете идти, господин майор?
     -  А  кого  еще ты  собираешься  здесь  ждать?  - резко отвечает Матти,
который только теперь с искренним удивлением почувствовал ненависть Тронка и
считает нужным  ответить ему так же резко, подчеркнув вдобавок пренебрежение
старшего по званию к подчиненному.
     - Вперед! - командует Тронк.
     Следовало  бы  сказать   "шагом  марш",  но  это  кажется   ему  сейчас
неуместным. Только  теперь он взглянул на Крепость,  увидел на  стене силуэт
часового, смутно вырисовывающийся в свете фонарей. За этими стенами, в одной
из казарм есть  койка Лаццари и  его сундучок, а в нем - привезенное из дома
изображение мадонны,  несколько холостых патронов, огниво,  цветные  носовые
платки, четыре серебряные пуговицы для парадного мундира: они  достались ему
еще от деда и в Крепости никогда бы не пригодились.
     На подушке,  возможно, за эти два дня не разгладилась  еще ямка от  его
головы,  а  в  вещах найдется,  наверно,  и пузырек  с чернилами, продолжает
перечислять про себя  педантичный  даже в  мыслях  Тронк, ну да,  пузырек  с
чернилами и ручка.  Все это завернут в пакет и отправят  его родным вместе с
письмом от господина полковника.  Остальное - то есть  казенное имущество, в
том  числе  и  сменное белье, - передадут другому  солдату.  А  вот красивая
парадная форма и винтовка  не достанутся  никому: винтовку и форму похоронят
вместе с хозяином - таков закон Крепости.


        "XIV"

     А когда наступил рассвет, с Нового редута увидели  на  северной равнине
крошечную черную полоску. Черточку, которая  двигалась и никак не могла быть
галлюцинацией.  Первым заметил ее часовой Андронико, потом - часовой Пьетри,
затем  - сержант  Батта,  который  сначала  смеялся над  ними,  и,  наконец,
дежурный офицер - лейтенант Мадерна.
     Небольшая  черная  полоска - что-то совершенно  непонятное  - двигалась
утром с севера через  пустыню, хотя  недобрые предчувствия заявили о себе  в
Крепости еще с ночи. Примерно в шесть утра часовой Андронико поднял тревогу.
Да, с севера что-то двигалось: такого еще ни у кого на памяти не было. Когда
рассвело совсем, на белом фоне пустыни стала отчетливо  видна колонна людей,
направлявшихся в сторону Крепости.
     Через  несколько  минут,  как  и  каждое  утро  с  незапамятных  времен
(когда-то это объяснялось надеждой, потом -  любовью  к  порядку, а теперь -
всего  лишь  привычкой),  полковой  портной  Просдочимо  поднялся  на  крышу
Крепости, чтобы  взглянуть окрест. Это стало традицией,  и  сторожевые посты
пропускали  его  без  разговоров.  Он  наведывался на  стену,  на  смотровую
площадку, болтал о том о сем с дежурным сержантом, а потом снова спускался в
свое подземелье.
     В этот  раз, окинув взглядом  просматривавшийся  со  стены  треугольник
пустыни, Просдочимо решил, что он уже на том свете.
     Мысль, что он  видит сон, ему и  в  голову не пришла: сновидения обычно
бывают  абсурдными  и  путанными,  спящий  человек  подсознательно чувствует
нереальность  происходящего, понимая, что в  один прекрасный момент наступит
пробуждение.  Во  сне   картины   никогда  не   бывают  такими   четкими   и
материальными,  как  эта   унылая  равнина,   по  которой  двигались  строем
неизвестные люди.
     До чего же все было странно, до  чего похоже на мечтания его молодости!
Просдочимо просто не мог поверить в реальность происходящего и решил, что он
умер.
     Да, умер, и господь бог простил его. Портной подумал, что он уже на том
свете, который с виду ничем не отличается от нашего,  только там все хорошее
сбывается  в  соответствии  с  твоими  законными   желаниями,   а  когда  ты
удовлетворен,  душа успокаивается; одним словом, все совсем  не  так, как на
этом свете, где что-нибудь да отравит даже самые лучшие дни.
     Итак, Просдочимо решил, что он умер, и стоял как вкопанный:
     двигаться  теперь  ни к чему,  ведь  он  -  покойник, и  заставить  его
пошевелиться  может лишь какая-нибудь  нездешняя сила. Но тут раздался голос
старшего сержанта, вежливо тронувшего его за рукав:
     - Что с вами? Вам плохо?
     Только тогда Просдочимо очнулся.
     Все  было почти  так  же, как  в мечтах, только  еще  лучше: со стороны
северного  королевства  двигалась  таинственная  рать.  Время  летело  очень
быстро, никто не мог  оторвать глаз от необычного  зрелища, солнце  сверкало
почти  у  самого  багрового горизонта, а чужеземцы подходили все ближе, хотя
двигались не спеша. Кто-то заявил, что видит там и пеших, и конных, что идут
они цепочкой и еще знамя несут.  Сказал это один, а остальные тут же внушили
себе, что видят  то же  самое  - цепочку  пехотинцев  и кавалеристов и  даже
полотнище  знамени, хотя на самом деле разглядеть  можно было  лишь медленно
двигавшийся черный штрих.
     -  Это  татары,  -  рискнул  сострить  часовой  Андронико,  но лицо его
покрылось смертельной бледностью.
     Спустя  полчаса  лейтенант  Мадерна на Новом редуте приказал  выпустить
холостой заряд из пушки: то было своего рода предупреждение, предусмотренное
уставом в случае приближения вооруженных сил чужеземцев.
     Много лет в этих краях никто не слышал пушечных выстрелов.
     Стены форта слегка дрогнули. Звук выстрела разросся в замедленный гром,
похожий на зловещий  гул горной  лавины. Лейтенант Мадерна смотрел в сторону
Крепости, надеясь  увидеть хоть  какие-нибудь признаки  тревоги.  Но выстрел
никого не  удивил,  ибо  чужеземцы  двигались именно  по  тому  треугольному
участку равнины, который просматривался с центрального форта,  и там уже все
знали. Весть  докатилась до  самой  отдаленной  галереи, до того места,  где
крайний  левый  бастион  примыкал  к скальной  стене,  и  даже  до  солдата,
стоявшего на часах у подземного склада фонарей и шанцевого инструмента;  да,
даже до часового, который не мог  ничего  видеть, так как находился в темном
подвале, докатилась  эта весть.  Как  же  ему  хотелось, чтобы время  прошло
скорее,  чтоб  дежурство  кончилось и можно  было тоже  подняться  на стену,
глянуть вниз.
     Все было как прежде: часовые  оставались на своих постах, мерили шагами
свои  участки  стены,  писцы  переписывали донесения,  поскрипывая перьями и
неспешно макая их в чернильницы, -  но  с севера двигались неизвестные люди,
которых вполне можно было принять за противника. В  конюшнях солдаты чистили
скребницами лошадей, из кухонной  трубы  лениво поднимался  дым, трое солдат
подметали двор, но над всем уже господствовало острое и непривычное  чувство
-  чувство  всеобщего  нетерпеливого ожидания,  словно  час пробил,  великий
момент настал и возврата быть уже не может.
     Офицеры  и солдаты глубоко втягивали  воздух, впитывая поднимавшуюся от
земли утреннюю свежесть,  чтобы лучше  чувствовать,  как  бурлит  их молодая
кровь. Артиллеристы начали готовить пушки и с шутками  суетились вокруг них,
словно обихаживали норовистых коней.
     Во взглядах  сквозила тревога, ведь прошло  столько лет,  и, кто знает,
может, пушки уже не смогут стрелять, может,  раньше их  не очень старательно
чистили  и  теперь  нужно срочно принимать меры,  ибо час близок и скоро все
решится. И  никогда еще вестовые не  носились так стремительно по лестницам,
никогда еще  мундиры  не были в таком  порядке, штыки  - так надраены, звуки
трубы - такими воинственными.
     Выходит,  ждали не зря, выходит, все  эти годы  не  потрачены впустую и
старая Крепость еще может сослужить свою службу.
     Теперь все  боялись пропустить особый  сигнал, сигнал настоящей  боевой
тревоги, которого никому из солдат еще не посчастливилось слышать. Во  время
занятий, проводившихся за стенами Крепости в укромной  низинке, чтобы  звуки
не  долетали до форта  и  не  вызвали невзначай  переполоха,  трубачи тихими
летними  вечерами  пытались  иногда воспроизвести этот  знаменитый  сигнал -
просто так, от чрезмерного усердия (никто ведь не думал, что к нему придется
прибегнуть  на деле).  А теперь они жалели, что мало тренировались: это было
довольно длинное арпеджио,  завершавшееся на очень высокой ноте, так что без
должной тренировки легко было сфальшивить.
     Только комендант Крепости мог отдать приказ трубить этот  сигнал, и все
мысли были  обращены  к полковнику: солдаты  ждали,  когда он  поднимется на
стены  и пройдет их  из конца  в конец;  они  уже  представляли себе, как он
приближается,  горделиво  улыбаясь и внимательно заглядывая в глаза каждому.
Для него, должно  быть, тоже  наступил особенный  день,  разве  не  ушла  на
ожидание этого момента вся его жизнь?
     Но  полковник  Филиморе  стоял в своем  кабинете  и смотрел из окна  на
север, на маленький треугольник  пустынной  равнины, не  заслоненный горами,
видел  цепочку черных точек, двигавшихся,  словно муравьи,  прямо  на  него,
прямо на Крепость; действительно было похоже, что это солдаты.
     Поминутно в  кабинет  входил  кто-нибудь из офицеров  - то подполковник
Николози,   то   капитан-поверяющий,   то  дежурный  по  караулу.   Входили,
нетерпеливо ожидая  его приказов... под разными предлогами,  чтобы  сообщить
какие-нибудь маловажные новости: из города прибыла фура с продовольствием; с
утра начат ремонт печи; истекает  срок увольнительных для нескольких солдат;
на террасе центрального форта  установлена подзорная труба -  вдруг господин
полковник захочет ею воспользоваться.
     Они сообщали об этом, поднося  руку к козырьку и щелкая каблуками, и не
понимали,  почему полковник все стоит и молчит и не отдает приказов, которых
все  так ждут. Он  еще не распорядился об  усилении охраны, о выдаче каждому
удвоенного боезапаса, об объявлении тревоги.  С  какой-то непонятной апатией
полковник  хладнокровно наблюдал за приближением чужеземцев,  не обнаруживая
ни печали, ни радости, будто все это его вообще не касалось.
     А ведь стоял прекрасный  октябрьский денек,  солнце  сияло, воздух  был
чист  и прозрачен -  самые  подходящие  условия для сражения. Ветер развевал
флаг над  крышей форта, желтая земля во дворе блестела, и тени солдат  четко
вырисовывались на ней. Прекрасное утро, господин полковник.
     Комендант  же  ясно давал понять,  что  хочет побыть один, и, когда все
уходили из кабинета, мерил его шагами - от окна к столу, от стола к окну, ни
на что не  решаясь, машинально поглаживая свои седые усы  и протяжно, совсем
по-старчески вздыхая.
     Вот уже черная цепочка исчезла с маленького треугольника равнины:
     значит,  чужеземцы  где-то  совсем  близко  от  границы  и  часа  через
тричетыре подойдут к самому подножию гор.
     Но  господин  полковник  без всякой надобности протирал платком  стекла
своих  очков,  перелистывал донесения  и бумаги,  накопившиеся на письменном
столе: ждавший его подписи приказ по Крепости, чей-то рапорт с  просьбой  об
увольнении,  ежедневная  сводка,  составленная  гарнизонным  врачом,  стопка
накладных из шорной мастерской.
     Чего  вы ждете, господин полковник? Солнце уже высоко, даже  только что
вошедший майор Матти не скрывает некоторой озабоченности; даже он, никогда и
ничему не  верящий. Да покажись  ты  хотя бы  часовым,  пройдись  по стенам.
Чужаков, как утверждает капитан Форце, побывавший на Новом редуте, уже можно
различить каждого  в отдельности: они вооружены, у всех  за плечом винтовка,
времени больше терять нельзя.
     А полковник Филиморе  чего-то  ждет.  Он, конечно, допускает,  что  эти
неизвестные и впрямь солдаты. Пусть так. Но сколько их? Один говорит двести,
другой  -  двести  пятьдесят,  а кто-то  даже  заметил, что если  это только
авангард противника, то основные силы должны  исчисляться не менее чем двумя
тысячами  штыков. Но этих основных сил пока  что-то не видать, не исключено,
что их вообще нет.
     Основных  сил  противника,  господин полковник,  не  видно  только изза
северного  тумана.  Сегодня  утром он  заметно приблизился,  северный  ветер
погнал его вниз, и  он накрыл  значительную  часть равнины. Какой был  смысл
посылать  эти две  сотни человек, если за ними вслед не  выступает настоящее
большое  войско?  Можно с  уверенностью сказать, что оно  покажется  еще  до
полудня.  Один  часовой,  например,  утверждает,  что он сам  совсем недавно
видел, как у границы туманной полосы что-то двигалось.
     Но  комендант все шагает от  стола  к окну и обратно, лениво перебирает
бумаги. Зачем чужеземцам нападать на Крепость, думает он.
     Может, это обыкновенные маневры в условиях  пустыни? Времена  татарских
орд прошли  - давно стали легендой. Кому вообще нужно нарушать  границу? Да,
есть в этой истории что-то сомнительное.
     Пускай  это  никакие  не  татары,  господин  полковник,  но  солдаты  -
безусловно. Ни для кого  не  тайна,  что уже много лет отношения с  северным
королевством  серьезно  испорчены,  и  поговаривают  даже о  войне.  Да, это
безусловно  солдаты. И  конные,  и  пешие.  Скоро,  должно  быть,  покажется
артиллерия. Есть все основания полагать, что нападут  они еще до наступления
вечера,  а  стены Крепости  старые,  винтовки  старые,  пушки  старые,  все,
абсолютно все  здесь  устарело,  лишь солдатские  сердца  молоды.  В  общем,
надеяться тебе, полковник, собственно, не на что.
     Надеяться!  О,  как бы ему хотелось перестать надеяться, ведь именно на
эти надежды он положил свою  жизнь  - сколько  там ее осталось? -  и если уж
сейчас не тот  самый подходящий случай, то другой уже вряд ли  представится.
Не страх заставляет  ег