том.  Возле  него
хлопотал не старый еще мужчина в темно-синем спортивном трико.
   - Здравствуйте!
   - Добрый  день,  -  поднял  озабоченное  лицо  мужчина  и  выжидательно
уставился в него.
   - Мне Поддубского, - пояснил Агеев, едва сдерживая нетерпение.
   - Ну, я Поддубский, - сказал мужчина и выпрямился с  гаечным  ключом  в
руке.
   - Нет, знаете... Мне... чтоб постарше.
   - Постарше? Отца, что ли? Так отец на рыбалке. Выходной все же,  запрет
только сняли. Я вот тоже собрался, да эта холера закапризничала.
   - А отцу сколько лет? - спросил Агеев, опять настораживаясь. Упоминание
о рыбалке как-то не вязалось в его представлении с пожилым возрастом отца.
   - Лет? Пятьдесят пять вроде.
   - Да...
   - А что, мало? Так у нас тут имеется и постарше. Дед! - позвал мужчина,
обернувшись. Но на дворе больше никого не было. - Где же он? Только сейчас
выходил...
   Мужчина прошел за  угол  дома,  где  начинался  ряд  недавно  отцветших
деревьев с побеленными стволами, между которыми лежали прополотые, политые
с утра грядки.
   - Дед, тебе сколько лет?
   Ответа оттуда не послышалось, и Агеев тоже прошел за  угол.  С  тыльной
стороны дома на скамейке под кустом отцветшей сирени сидел глубокий старик
в истоптанных валенках  на  тощих  ногах.  Сосредоточенно  уставясь  перед
собой, он, похоже, находился во власти своих старческих  дум  и  никак  не
отреагировал на их появление, только вскинул на Агеева рассеянный взгляд.
   - Вот хочу спросить вас, - бодро начал Агеев. - Вы давно тут живете?
   - Да он тут всю жизнь. Тут и родился, - охотно объяснил мужчина.
   - Может, помните, тут на Зеленой Барановская жила?
   - Была Зеленая, - подсказал сзади мужчина. - Теперь Космическая.
   - Переименовали?
   - В который раз. После войны была Танкистов.  Потом  Пекинская.  Теперь
Космическая.
   Старик на скамейке  как-то  странно  закачался  вперед-назад,  задвигал
свешенными между колен жилистыми кистями рук.
   - Барановская, Варвара... Немцы застрелили.
   - Застрелили? Вот как!..
   - Застрелили. На станции. Помню, как раз на зимнего Николу. Я еще дрова
возил...
   Это хотя и не было ошеломляющим для Агеева, который  давно  предполагал
именно такой исход, он все же испуганно подумал: за что? Уж не из-за  него
ли? С щемящей болью в душе он постоял  молча,  будто  дожидаясь,  что  еще
скажет старик. Но старик молчал, размышляя или в ожидании новых вопросов.
   - А еще, может, знаете, - с надеждой  начал  Агеев,  -  тут  где-то  на
соседней улице жил один человек, жестянщик или слесарь,  он  еще  в  войну
терки из жести мастерил, зерно тереть...
   - Лукаш?
   - Может, и Лукаш, не помню. Так у него  на  квартире  учительница  была
приезжая. А с ней сестра жила...
   Сказав  это,  Агеев  почувствовал,  что  приблизился  вплотную  к  тому
главному пределу, к которому шел столько лет, и сейчас,  наверно,  услышит
свой приговор. Надо было собраться с силами, чтобы выдержать его, каким бы
он ни был.
   - Лукаш мастеровой был, ага... Умел по дереву и  по  металлу.  Мне  еще
рамы после войны делал. Мастеровой был, ага...
   Лицо старика на короткий момент просветлело, он оторвал взгляд от земли
и повел им в сторону Агеева. Агеев разочарованно выдохнул и  переступил  с
ноги на ногу - сесть тут было не на что.
   - Мастеровой... Помер. Давно уже.
   - Так учительница квартировала у него...
   - Что? Учительница? Можа, и была.
   - А вы не помните, дед?
   - Учительница? - повторил, помедлив с ответом, старик. - Не, не помню.
   Почти убитый этим визитом, Агеев вышел на улицу. Потерянно побродив  по
одной и по другой  стороне,  еще  раз  зашел  в  заброшенный,  зарастающий
сорняками двор Барановской, узнавая и не узнавая обветшалые стены ее дома,
подгнившие, выкрошенные углы,  покосившиеся  простенки.  Он  обошел  хлев,
сараи за дровосекой, поросшей густой, по колено лебедой, заглянул в огород
с тыльной стороны усадьбы и не увидел там  пристройки-сарайчика,  который,
наверно, давно уже разобрали на дрова, - по самую стену  дома  шли  ровные
борозды дружно взошедшего картофеля. На глаз  он  отметил  то  место,  где
стоял его топчанчик и где была дыра в стене, возле которой под  камнем  он
прятал свой пистолет "ТТ". Кто-то,  наверно,  нашел,  если  в  свое  время
пистолет не подобрала полиция.
   Вернувшись во двор, издали посмотрел на сад, который, оказывается, тоже
не пощадило время  -  старые  яблони  медленно  по  одной  умирали,  теряя
отсохшие суки и ветки; кусты смородины и  крыжовника,  некогда  отделявшие
сад от двора, вывелись начисто, на меже огородов над тыном  чернело  голое
сучье нескольких засохших вишен, очень памятных ему с того лета. Теперь он
даже не подошел к ним. Всем его  существом  овладевало  гнетущее  ощущение
неудачи. Чтобы как-то справиться с ним, он еще прошел в конец улицы,  мимо
высокого дома с немецкой крышей, перешел на следующую.  С  новой  надеждой
встретил пожилую женщину с сумкой  и  сразу  спросил,  не  помнит  ли  она
Лукаша-жестянщика. Женщина устало опустила наземь тяжелую  сумку,  доверху
набитую хлебом, поправила пеструю косынку на голове.
   - Как же, был Лукаш, Ванькович его фамилия. Помер после войны.
   - А у него учительница перед войной на квартире жила.
   - Учительница? Была, кажись, пригоженькая  такая.  Вот  не  помню,  как
звали...
   - Вера, - с воспрянувшей радостью подсказал Агеев.
   - Можа, и Вера, не помню вот.
   - А что с ней дальше случилось, не вспомните? К ней  еще  сестра  перед
войной приезжала. Мария.
   Женщина наморщила и  без  того  морщинистое  переносье,  всмотрелась  в
дальний конец улицы, по которой уже грохотала "Колхида" с прицепом.
   - Не знаю. Помню, вроде была молодая девушка. Недолго  пожила.  А  куда
делась?..
   - После войны не объявлялась?
   - Не знаю...
   Агеев еще прошелся несколько раз по этой и по соседним улицам и, совсем
было отчаявшись, подошел к двум мужчинам, болтавшим возле калитки. Один из
них стоял по эту ее сторону, а другой, худой  и  высокий,  -  по  ту,  оба
курили и о чем-то развязно беседовали, то и  дело  грубовато  посмеиваясь.
При обращении к ним, однако, умолкли и, выслушав Агеева, худой  и  высокий
из-за калитки радостно оживился.
   - Знаю Марию, в Минске живет. Окончила иняз, теперь работает в школе.
   - Вот как! - ошарашенно сказал Агеев. - И давно окончила?
   - В семьдесят восьмом, хорошо помню. Я поступал, был конкурс громадный,
ну и срезали. А она заканчивала.
   Агеев враз помрачнел, прикидывая в уме, сколько  же  ей  могло  быть  в
семьдесят восьмом. Нет, что-то поздновато было ей в пятьдесят лет  кончать
институт. Вряд ли это она.
   - Простите, а какого она возраста?
   - Возраста? Да моя ровесница. Вместе в школу ходили. Только я еще армию
отслужил... А что, не та, значит?
   - Не та, - сказал Агеев уныло, кивнув на прощание мужчинам.
   Он и еще спрашивал: у случайных уличных  встречных,  выбирая  тех,  кто
постарше, подходил к пожилой продавщице киоска "Союзпечать", несколько раз
забредал во дворы;  если  видел,  кого-нибудь  с  улицы.  Некоторые  легко
вспоминали  Лукаша,  помнили  Барановскую,   очень   немногие   вспоминали
учительницу Веру Адамовну, но никто толком не мог рассказать что-либо о ее
сестре. Вроде приезжала, недолго пожила у сестры, а куда  девалась?  Этого
никто не знал. Оно, пожалуй, и неудивительно, прошло ведь столько времени.
Здесь уже немного осталось тех, кто  мог  вспомнить  довоенного  секретаря
райкома Волкова, погибшего в сорок третьем на Могилевщине, - как-то  Агеев
читал о нем очерк в газете. Но Волков что - Волков все-таки был комиссаром
бригады, а не безвестным подпольщиком, он не мог затеряться.
   И она, по всей вероятности, погибла. Но где и когда?
   Много бессонных ночей провел  Агеев,  думая  об  этом,  но  каждый  раз
заходил в тупик. И все его попытки узнать  что-нибудь  о  судьбе  Марии  с
помощью архивов, запросов по различным инстанциям заканчивались  столь  же
тупиковыми ответами вроде: "не  числится",  "не  значится",  "сведений  не
имеется". А ведь по прошествии стольких лет  единственной  возможностью  в
его поисках стали документы, списки,  архивные  справки,  в  которых  было
многое, но, увы, ничего не было о ней. Впрочем, если подумать, то ничего и
не могло быть. В ту памятную осень они больше  всего  на  свете  опасались
документов, списков, записок, даже случайно  оброненной  бумажки,  которая
запросто могла стать уликой. А о посмертной памяти или отражении в истории
кто  тогда  думал?  Путь  в  историю  для  них  был  перекрыт   ежедневной
опасностью,  перебраться  через  которую  зачастую  было  немыслимо.   Все
последние  годы,  рассылая  письма  с  запросами,  обращаясь  в  архивы  и
расспрашивая людей, Агеев понимал, что  не  столько  жаждет  узнать  о  ее
судьбе, сколько обмануть себя, избежать последнего, невозможного для  него
ответа. Этот ответ мог нести в себе самый страшный итог...
   Но вот, кажется, пришел конец всем иллюзиям, никто о ней ничего  толком
не знал, она действительно исчезла той осенью сорок первого года.
   Оставалось единственное.
   Приехав в этот поселок, он поселился в крохотной поселковой  гостиничке
возле бани, где в квадратной комнатушке с раковиной и умывальником  стояло
шесть тесно составленных коек,  на  которых  почти  каждую  ночь  менялись
жильцы - проезжие, уполномоченные, шофера. И только он  в  течение  недели
занимал угловую,  с  пружинистой  сеткой  койку,  и,  когда  его  спросила
заведующая, сколько он еще будет здесь жить, он не сразу  ответил.  Он  не
знал, надолго ли еще придется ему задержаться в этом  поселке,  конец  его
дела даже не просматривался, но в районе созывалось какое-то совещание,  и
в гостинице потребовались свободные места. Его не выселяли, хотя  и  могли
это сделать, только поинтересовались сроком его  выезда,  но  этот  вопрос
располневшей от сидячей работы заведующей с  золотыми  перстнями  на  всех
пальцах рук был облечен в  столь  явное  недружелюбие,  что  он,  подумав,
ответил: завтра. В тот же день после обеда, наскоро перекусив в буфете, он
зашел  в  универмаг,  в  отделе  спортивных  товаров   купил   одноместную
брезентовую палатку, спальный мешок,  кое-что  из  туристических  мелочей,
потратив на  покупку  большую  часть  своих  денег,  и  перетащил  все  за
кладбище, поближе к карьеру. Тут оказалось не  хуже,  чем  в  той  суетной
гостинице, по крайней мере, тут он был в абсолютном покое, наедине с собой
и своими невеселыми мыслями - что может быть лучше в его далеко не молодые
уже годы!
   Поднявшееся солнце давно висело над разрытым карьером, наступило жаркое
время дня, Агеев скинул наземь куртку, то и дело  оттягивая  ворот  трико,
обдавая разгоряченную грудь душным застоялым воздухом. В карьер  почти  не
задувал ветер, от нагретого глинистого обрыва дышало печным  жаром.  Агеев
перебросал лопатой полпригорка  земли,  то  и  дело  откидывая  в  сторону
различные обломки, ржавые жестянки, черепки, однако того, что  можно  было
бы отнести к сколько-нибудь отдаленной давности, не попадалось.  Может,  и
правильно говорили ему в исполкоме,  что  тут  ничего  не  осталось,  тела
расстрелянных  перезахоронили  летом   сорок   четвертого,   сразу   после
освобождения, и что их было там трое. Все мужчины. Ни одной женщины там не
было. Когда же он поинтересовался,  как  различили  тела  после  их  почти
трехлетнего пребывания в земле, ему не ответили. А  одна  тетка,  уборщица
при гостинице, с которой он как-то завел о том разговор, сказала просто:
   - Какой там отличали! Собрали косточки да разложили на три гроба. Какой
там отличали...
   Все-таки он установил  с  помощью  очевидцев,  что  не  просто  собрали
косточки,  что  там  были  врачи  и  некоторые   останки   даже   опознали
родственники. Во всяком случае, с определенной долей вероятности на ошибку
тела были идентифицированы, и среди трех ее тела не было.
   Но где же тогда она?
   Конечно, и без того она могла десять  раз  умереть  во  время  и  после
войны, ее могли отправить в какой-нибудь из концлагерей, которые у  немцев
были во множестве. Но все это лишь в том единственном случае, если она  не
осталась здесь, в этом карьере. И он не мог предположить иного  исхода  до
тех пор, пока воочию не убедится, что ее косточек здесь не  осталось,  что
их не завалило рухнувшим весной сорок второго  западным  обрывом  карьера.
Проклятая эта яма тридцати шагов в поперечнике, которую  лишь  с  натяжкой
можно было назвать карьером, тем не менее умела хранить  свои  тайны,  она
отобрала у Агеева большую часть лета, столько труда, пота, так ничего и не
прояснив для него.
   И  все-таки  он  не  помышлял  сдаваться,  капитулировать  перед  этими
бесформенными грудами слежалой щебенки, он перелопатит ее  по  вершку,  но
или найдет то, что ищет, или удостоверится, что ее тут нет.
   Если  ее  тут  нет,  тогда  у  него  останется  надежда  -  слабенькая,
запутанная ниточка, возможно, ведущая к жизни из  этой  проклятой  ямы,  в
будущее, а может, и в вечность...


   Горячий юго-западный  ветер,  весь  день  иссушающе  дувший  на  летнее
пространство полей, к вечеру заметно утих; клонившееся к закату  солнце  в
подернутом реденькой дымкой небе утратило свою пылающую прыть и не  пекло,
как прежде. В куцей  тени  жиденького  куста  шиповника  на  меже  ржаной,
истоптанной скотом и человеческими  ногами  нивы  стало  прохладнее  и,  в
общем, терпимо, если бы не донимавшая Агеева жажда. В который раз  старший
лейтенант поднес к губам обшитую войлоком  трофейную  флягу,  встряхнул  -
единственная капля из нее упала на  его  небритый  подбородок  и  щекочуще
скатилась за расстегнутый  воротник  гимнастерки.  Ни  во  фляге  и  нигде
поблизости воды не было. Наверно, с полдня он лежал здесь на разостланной,
со следами засохшей крови  телогрейке  и  томился  в  тягостном  ожидании,
которому, казалось, не будет  конца.  Сначала  усилием  воли  он  подавлял
нетерпение, стараясь думать о чем-нибудь постороннем,  но  постепенно  его
все больше разбирала злость на этого Молоковича - уж не забыл  ли  он  его
тут, в каком-нибудь километре от местечка. Раздражение это, однако,  скоро
убывало при мысли, что нет, не забыл, не  затем  он  вел  Агеева  столько,
чтобы бросить вблизи от цели. Впрочем, Агеев понимал,  что  сам  Молокович
рисковал сейчас наверняка больше:  не  так  просто  было  средь  бела  дня
появиться на местечковой улице, не нарвавшись на немцев или полицию. Агеев
ему говорил: не спеши, давай пересидим в поле до вечера,  а  вечером,  как
стемнеет,  пробраться  в  Местечко,  наверное,  будет   проще.   Молокович
соглашался, но поступил по-своему - видно, не хватило  терпения  дождаться
вечера. Конечно, он знал тут каждую тропку, каждый закуток и переход, но и
его тут знала, пожалуй, каждая собака, которая теперь  с  легкостью  могла
выдать полиции.
   Время от времени Агеев нетерпеливо поднимался и, стоя  на  одной  ноге,
опершись на винтовку,  выглядывал  из-за  спутанных,  склоненных  к  земле
стеблей переспелой ржи. За рожью и широко  раскинувшимся  полем  картофеля
виднелись окраинные домики, заборы и изгороди,  местами  скрытые  начавшей
жухнуть от засухи, но все еще густой  летней  зеленью  садов  и  огородов.
Поодаль, в глубине этого селения маячило в  безоблачном  небе  два  желтых
купола церкви, возле них белело  какое-то  узкое  строение  с  островерхой
черепичной крышей, похожей на пожарную каланчу,  что  ли.  В  стороне,  на
окраине, высилась тесная группа громадных старых деревьев -  возможно,  на
месте какого-нибудь имения или кладбища. Оттуда по невидимой  за  посевами
дороге выехала телега с двумя  седоками,  и  резвый  гнедой  жеребенок  то
забегал вперед, то отставал, с игривой радостью догоняя телегу. Молоковича
нигде не было.  Агеев  раздосадованно  опустился  на  измятую  телогрейку,
поудобнее устраивая раненую ногу, которая к вечеру стала  болеть  сильнее.
Прошло уже немало времени после ранения, а  осколочная  рана  выше  колена
заживала плохо, сильно досаждала в ходьбе, особенно болела ночью, и  Агеев
со все большей тревогой думал: не остался ли  там  осколок?  Если  остался
осколок, то его дело плохо, с  осколком  рана  вряд  ли  затянется,  будет
гноиться, еще приключится гангрена, тогда придется  ему  сыграть  в  ящик.
Спустив до колен брюки, он ощупал намокшую повязку, от которой шел дурной,
тошнотворный запах. Надо было перебинтовать ногу, но бинтов у них не было,
вчера он разорвал на куски последнюю тряпку  из  линялого  ситца  в  синий
горошек. Это была женская кофточка, наверное, той остроглазой молодки, что
хозяйничала на лесной сторожке километрах в тридцати отсюда. Когда  они  с
Молоковичем, свернув  с  полевой  дороги,  подошли  к  этой  сторожке,  их
встретил бешеный лай рыжей дворняги, долго  из  дома  за  тыном  никто  не
показывался, а потом вышел мрачного вида, заросший черной бородой  старик,
и они попросили напиться.  С  этой  просьбы  они  начинали  всегда,  когда
приходило время позаботиться о пропитании или ночлеге, и по тому,  как  им
выносили  воду,  решали  и  все  остальное.  Недовольный,  сумрачный   вид
чернобородого деда не внушил им доверия, и Агеев моргнул Молоковичу раз  и
второй - мол,  пойдем,  чего  дожидаться?  Но  тут  на  крыльце  появилась
молодая, не здешнего вида женщина  в  легкой  кофточке,  по-городскому  на
затылке повязанной косынке, она вынесла  большую  медную  кружку  холодной
воды, которую они по очереди выпили до  дна,  и  Агеев  завел  с  молодкой
разговор на тему "поесть". Молодка сдержанно  пригласила  их  в  дом,  дед
придержал рвущуюся дворнягу, и они вскоре оказались в  прохладной  обжитой
горнице со свежевымытым полом из новых сосновых досок.  Переступив  порог,
Агеев приятно удивился обилию цветов, роскошно зеленевших на подоконниках,
табуретках, по углам и скамьям,  густо  заставленным  горшками,  словно  в
цветочной лавке, в которую он однажды забрел  в  Белостоке.  Их  накормили
ячменной кашей на сале, напоили молоком, Агеев не прочь был заночевать тут
и уже начал заигрывать с молодкой. Вдруг в ответ на какую-то его  невинную
шутку та невпопад зарыдала, да так безутешно горько, что оба они  опешили.
Когда она выбежала из хаты, суровый чернобородый дед объяснил:  "Вот  мужа
ее... сына мово... убили; А она из России".
   Ночевать они там не остались,  у  Агеева  пропало  к  тому  желание,  а
Молокович рвался к своим - оставалось три последних десятка километров,  и
его трудно было уговорить на отдых. Немцев в этом болотисто-равнинном краю
не стало слыхать, по-видимому, фронт прошел стороной, и они отправились  в
путь - до заката солнца прошли еще километров восемь и заночевали на  краю
березнячка. Прошли, в общем, немного, но на большее и  не  рассчитывали  -
они порядком уже выдохлись. Поначалу, когда  прорывались  из  окружения  и
пытались догнать линию фронта, шли день и ночь, отдыхая по часу в сутки, и
просто валились на ходу без сна и с усталости. До перехода через  железную
дорогу их группа насчитывала пятьдесят семь человек, командовал  ею  майор
из управления армии, бравый вояка с черными косматыми бровями, он  торопил
их, как только было  возможно,  чтобы  догнать  своих  или  перейти  линию
фронта. Но линии нигде не было, топографическая карта  из  двух  листов  у
майора  кончилась,  и  однажды  в  сумерках  они  наткнулись  на  какую-то
моторизованную немецкую часть, которая своими вездеходами,  мотоциклами  и
грузовиками запрудила всю окрестность. Им следовало бы повернуть назад или
взять в сторону, в  обход,  но  майор  попер  напролом,  они  ввязались  в
затяжной безуспешный бой  на  подступах  к  какой-то  деревне,  немцы  тем
временем подтянули силы и устроили такой  тарарам,  что  из  всей  группы,
наверно, только их двое и осталось, и то  лишь  потому,  что  они  вовремя
поняли промашку и ускользнули из-под немецкого огня в сторону. К утру  они
оказались на