лить других. Что же еще могло быть дороже? Золото? Богатство?
Их у нас никогда не было, а доброта была, к ней меня приучил  муж,  вечная
ему память за это. Для себя уже не надо, мне что... Для других. Тем  более
для хороших людей. Которые в ней нуждаются...
   Которые в ней нуждаются...
   Когда она ушла, наверное, уже за полночь, он все думал,  что  бы  делал
сейчас, если бы не людская  доброта,  не  христианское,  человеческое  или
какое еще там милосердие этой тетки-попадьи? Сколько уже недель он жил  на
вражеской  территории,  эксплуатируя  именно  эту  доброту   людей   -   с
пропитанием, укрытием, а теперь еще и с  уходом  за  ним,  раненым,  -  не
воздавая за нее ничем, все получая по праву... По праву защитника, что ли?
Но какой же он оказался защитник, если немцы  оттяпали  всю  Белоруссию  и
дошли до Смоленска, плохой из него  получился  защитник.  А  вот  ведь  не
стыдно, даже в  чем-то  ощущается  правота  перед  этой  бывшей  попадьей,
которая его кормит, обихаживает, охраняет.
   Чем он отплатит ей?
   Он верил ей и не сомневался в искренности  ее  исповеди,  но  где-то  в
глубине его души все же таилась подленькая опаска: как бы она  не  подвела
его, эта попадья. Все-таки она принадлежала к чужому  классу,  а  разность
классовых интересов есть вечная предпосылка для борьбы, это он усвоил себе
со школы. Столько настрадавшись в жизни, потеряв мужа и  сына,  как  можно
платить за свое горе добром? Но, видно, можно,  недаром  же  ей  доверился
секретарь райкома, теперь доверили его, Агеева. Стало  быть,  есть  в  ней
что-то выше ее классовых обид, а может быть, и выше врожденного стремления
к справедливости. Что-то добрее доброты, повторял  он  в  уме,  не  находя
ответа и чувствуя, что засыпает...



3

   Проснувшись, как всегда, на рассвете, Агеев тянул время, не вылезая  из
мешка, думал. Дождя, кажется, уже  не  было,  ветра  тоже.  Верхняя  часть
палатки медленно просыхала, освобождаясь от  мокрых  пятен.  Он  рассеянно
смотрел на  извилистые  очертания  этих  пятен,  с  рассветом  все  больше
прорисовывающиеся на парусине, и  вспоминал  несуразный  сегодняшний  сон,
стараясь  постичь  его  смысл.  Он  давно  уже  приноровился   разгадывать
запутанные пророчества своих снов, обычно относящихся к наступавшему  дню.
Вообще это могло показаться смешным, и он никому  о  том  не  рассказывал,
боясь прослыть странным или суеверным, но у него  сложилась  своя  система
разгадок, глубоко личная, скорее эмпирическая, чем сколько-нибудь научная,
но, руководствуясь ею, он мог даже сказать, что из  его  снов  сбудется  в
первой половине дня, а что во второй. Все в его снах четко соотносилось со
временем предстоящих суток. Конечно, было  в  них  и  немало  неясных  или
сложных символов, не до конца понятых  им  значений,  но  одно  оставалось
неизменным - скверные сны всегда оборачивались чем-то  недобрым  в  яви  и
наоборот, радостные сны влекли за собой радостные ощущения  в  наступившем
дне.
   На этот раз все было просто и коротко, но до крайности угнетающе  -  он
увидел себя неодетым, без брюк и трусов, в суетливом потоке  людей,  какой
бывает у стадионов во время матча, на привокзальной площади после прибытия
поезда, на рынке. Все шли навстречу, а  он  ничем  не  мог  прикрыть  свою
наготу и очень  переживал  от  неодетости,  которой,  однако,  не  находил
объяснения. Сон продолжался, наверное, несколько минут в ночи, но испортил
настроение надолго, и  он  думал:  какую  еще  пакость  готовит  ему  день
грядущий?  Он  нисколько  не  сомневался,  что  эта   пакость,   наверняка
состоится, затрудняясь определить только ее смысл и  содержание.  Впрочем,
об этом он думал недолго, со вчерашнего дня  его  ждало  дело,  он  и  так
потерял уйму времени, которое быстротечно убывало, ничего  не  выясняя  из
того, что он жаждал для себя выяснить. Подрагивая  от  сырой  промозглости
утра, он натянул поверх трико свою синюю куртку и, прихватив лопату, пошел
к обрыву.
   Безотрадная картина,  открывшаяся  ему  вчера  после  ливня,  почти  не
изменилась за ночь: огромные лужи на  дне  карьера  по-прежнему  полнились
желтой водой; рухнувшая с обрыва глыба щебенки и глины развалилась посреди
одной из них широкой перемычкой,  по-прежнему  пугая  своим  объемом.  Это
сколько понадобится дней, чтобы перебросить ее  в  сторону,  может,  снова
попросить бульдозер, подумал Агеев. Но теперь бульдозер сюда, пожалуй,  не
влезет, бульдозерист не  станет  рисковать  машиной.  Да  и  что  проку  в
бульдозере, который может перевернуть сотни кубов, но  мало  полезен  там,
где надобно все перебрать руками.
   Агеев спустился с  пригорка  к  дороге  и  протоптанной  им  в  бурьяне
тропинкой, местами оскальзываясь на мокрой земле, спустился в самую  глубь
карьера. Давно слежавшийся песчано-гравийный грунт здесь не очень поддался
дождю и там, где не было луж, хорошо держал человека. Вода  в  лужах  была
непроницаемо мутной, отсвечивающей  густой  желтизной,  в  самых  глубоких
местах она, пожалуй, достигала до пояса. Самое обидное  было  в  том,  что
ливень почти затопил самое нужное ему пространство под крутым обрывом,  на
которое вдобавок ко всему еще и обрушилась рыхлая глыба  грунта.  Агеев  в
нерешительности ступил на край этой глыбы и на ее  кромке  у  воды  увидел
нечто такое, что заставило его выпустить из рук лопату.
   Это  была  омытая  дождем,  сморщенная  и  изогнутая  женская  туфелька
неопределенного цвета, на высоком каблучке, с открытым носком  и  узеньким
ремешком на пуговке - точно такая, какие носили перед  войной  и  называли
лодочками. Она почти истлела от долгого пребывания в  земле,  раскисла  от
влаги, едва сохраняя  свою  первоначальную  форму,  но  всем  своим  видом
заставила Агеева испытать внезапное волнение, почти растерянность. Правда,
по мере того,  как  он  смятенно  вертел  находку  в  руках,  ощупывая  ее
размягченную кожу, полуоторванный каблук с остатками вылезших проржавевших
гвоздей,  волнение  его  стало  убывать   под   напором   трезвых,   таких
успокоительных мыслей: мало ли тут могло отыскаться брошенной  обуви,  ему
уже попадались и кирзовые голенища от сапог, и  рваные  детские  калошики,
теперь эта туфля... Но ведь туфля! Он не запомнил тогда, какой у  нее  был
размер, но их знакомство в том далеком году началось именно  с  таких  вот
туфель,  кажется,  светло-бежевого  цвета,  которые  она   принесла   ему,
новоявленному местечковому  сапожнику.  Он  еще  не  умел  толком  подбить
каблуки к изношенным мужским сапогам, а она попросила  наложить  на  носок
заплатку, и он немало помучился тогда - в узкий носок пролезали  лишь  два
его пальца, попробуй развернись там с иголкой! Может, кому другому  он  бы
отказал в столь неудобном ремонте, но ей отказать не посмел - эта  девушка
приглянулась ему с первого взгляда.
   Пожалуй, однако, это чистейшая тут случайность - туфелька,  попавшая  в
карьер, может, несколько лет назад, вряд ли она могла сохраниться здесь  с
сорок первого года,  со  смешанным  чувством  разочарования  и  облегчения
подумал Агеев и, отложив в сторону находку, взялся за лопату. Он  копал  и
отбрасывал в сторону рыхлую влажную щебенку, пристально ощупывая  взглядом
каждый комок земли. Но ничего больше там не обнаруживалось  -  все  та  же
щебенка, песок без следа каких-либо вещей, даже обычного мусора теперь там
не было. Накопав немалую кучу, притомившись  и  разогревшись  до  пота  на
спине, он вогнал в землю лопату и, отойдя, где посуше, присел отдохнуть.
   Как-то вяло, нерешительно начинался день, дождя с ночи не было, но утро
не спешило распогодиться, в  небе  над  карьером  висела  мягкая  молочная
пелена, из-за которой нигде не выглядывало солнце.  Трудно  было  угадать,
какой выдастся день - то ли прояснится к полудню, то  ли  снова  соберется
дождь и вовсе зальет карьер. Тогда совсем будет плохо. Может,  впервые  за
время,  которое  Агеев  провел  здесь,  у  него   промелькнула   скверная,
предательская мысль: сколько же можно? Ну ясно, ему стало необходимо  это,
сначала любопытство, а потом и непреодолимая потребность  подняли  его  из
дома и погнали за сотни верст в этот заброшенный карьер, но  ведь  сколько
можно выкладываться? Он потратил здесь большую часть лета, убил столько  и
так уже невеликих своих стариковских сил, испытал столько разочарований  и
столько переволновался зря, по-пустому, а чего  достиг?  Прежняя  загадка,
годами тревожившая  его  сознание,  ни  на  сантиметр  не  приблизилась  к
разгадке, породила новые сомнения и новые проблемы.  Он  перевернул  здесь
гору земли, с  каждой  лопатой  ожидая  увидеть  хоть  что-то,  что  могло
сохраниться в земле за четыре  десятилетия  и  что  с  определенной  долей
уверенности можно было бы отнести к ней:  пуговицу,  гребешок,  пряжку  от
пояса... Но ничего подходящего ему не попадалось, кроме  вот  этой  туфли,
которая могла принадлежать ей с таким же основанием, как и тысячам  других
женщин. В  глубине  души  это  отчасти  радовало,  потому  что  продлевало
неопределенность и тем самым питало надежду. С самого начала надежда  была
для него благодатнейшим выходом, она давала возможность жить, действовать,
оставляя хоть крошечную щелочку для выхода в будущее.  Но  должна  же  она
наконец обрести хоть маленькое,  но  разумное  обоснование,  эта  надежда.
Именно для надежды следовало исключить из сомнения этот карьер, на котором
для него замкнулось самое важное, не  перейдя  через  который,  невозможно
было рассчитывать на что-то определенное.
   Нет, несмотря ни на что, надо было копать.
   Главное он уже сделал, он переворошил огромный завал, перетер в пальцах
кубометры земли, осталось меньше.  Наверное,  он  бы  закончил  все  через
неделю или дней через десять, если бы не этот неожиданный  ливень.  Ливень
ему все испортил. Что теперь делать?
   Однако похоже на то,  что  он  сегодня  устал  прежде  времени,  сердце
учащенно билось, медленно успокаиваясь, может,  причиной  всего  было  его
волнение, вызванное этой находкой? Похоже, однако, он начал расклеиваться,
возможно, от длительного напряжения стали сдавать  нервы,  что  совсем  не
годилось. Может, не следовало  так  изнурять  себя  работой,  а  отдохнуть
сегодня, расслабиться, думал он,  продолжая,  однако,  сидеть  на  еще  не
просохшем отвале земли. Сидя так,  он  вскоре  услышал  голоса  и,  подняв
голову, взглянул в сторону дороги. По пояс укрытые  зарослями  лопухов  на
входе в карьер, негромко переговариваясь между собой, стояли три человека,
взглядами отыскивая кого-то в глубине карьера. Агеев  не  спеша  поднялся,
стараясь понять, что им могло тут понадобиться. Это  были  двое  мужчин  и
женщина. Передний, наконец завидев его в карьере, кивнул остальным, и  они
друг  за  дружкой  осторожно,  боясь  поскользнуться  на   мокрой   земле,
потянулись в глубину карьера.
   Пока они пробирались к нему, Агеев успел рассмотреть каждого, но так  и
не понял, что это были за люди. Передний, щуплый мужичок в кепке  и  сером
поношенном пиджачишке со смятыми бортами, проворными  шажками  семенил  по
тропе, издали то и дело поглядывая на него маленькими, с веселым  прищуром
глазками. Поотстав от него,  тяжело  пыхтел  тучный  немолодой  мужчина  в
черном распахнутом плаще и в летней  капроновой  шляпе  на  голове.  Левой
рукой он то и дело  опасливо  взмахивал  на  скользких  местах,  а  правой
прижимал под  мышкой  тонкую  картонную  папку  с  тесемочными  завязками.
Последней шла пожилая женщина в цветастом  платье,  туго  обтягивавшем  ее
богатырскую грудь и могучие плечи,  неподвижно  неся  седоватую  голову  с
собранными на затылке жидкими волосами.
   - О, как тут налило! - сказал передний, увидев под обрывом лужи. - Хоть
карасей запускай.
   - Для карасей  не  подойдет,  -  чтобы  не  молчать,  сказал  Агеев.  -
Высохнет, наверно.
   Он уже понял, что это к нему, возможно, от какой-нибудь организации или
поссовета, и сдержанно ответил на приветствие того, что был в шляпе.
   - Ну, скоро не высохнет, - сказал щуплый. - Теперь до осени.  А  осенью
тут будет озеро. Прошлый год, как замерзло, мои тут на коньках  бегали,  -
сообщил он, обращаясь, однако, к спутнику,  который  молча,  все  пыхтя  и
отдуваясь с усталости, разглядывал карьер. Стоя на  небольшом  возвышении,
он поворачивался всем корпусом  то  в  одну,  то  в  другую  сторону,  все
основательно  изучая  и  храня  непроницаемо  отчужденное   выражение   на
одутловатом потном лице.
   - Вы раскопали? - наконец в упор спросил он у Агеева.  Полы  его  плаща
широко распахнулись, и Агеев  увидел  на  левом  борту  пиджака  несколько
цветных планок наград. Кажется, что-то для него стало проясняться.
   - Я, - сказал он негромко.
   - Позвольте спросить, с какой целью вы производите здесь раскопки?
   Теперь уже все втроем уставились на него: спрашивающий - с командирской
строгостью в холодных глазах, щуплый  -  с  некоторым  даже  любопытством.
Женщина, повернувшись к нему вполоборота, смотрела угрюмо и подозрительно,
и Агеев решил отшутиться.
   - Да вот посмотреть, какая  земля.  Порядок  залегания  пластов  и  так
далее.
   Исполненные подчеркнутого внимания гости промолчали.
   - Это с научной целью или как? - полюбопытствовал щуплый.
   - Подожди, Шабуня, - начальническим голосом оборвал его тучный. - Пусть
гражданин объяснит членораздельно. Если с научной,  то  должен  предъявить
документ. От какой организации?
   -  Хотя  бы  от  НИИ  Белгоспрома,  -   подпустил   туману   Агеев.   -
Научно-исследовательский институт, - пояснил он.  Это  пояснение,  однако,
совсем не понравилось тучному, который почти обиделся.
   - Понимаем, что такое НИИ, грамотные. У меня у самого внук  в  НИИ  под
Москвой работает. Так что не сомневайтесь. Предъявите документ!
   - Какой документ?
   - Документ на  право  раскопок,  -  уточнил  он,  и  опять  все  втроем
уставились в Агеева.
   Агеев про себя чертыхнулся - пригнало же их в эту рань на  его  голову,
как теперь от них отвязаться?
   - А вы кто будете? Чтобы требовать документы, следует сперва предъявить
свои, - сказал он, перенимая неподкупную строгость их тона.
   - Мы уполномоченные. Подполковник в отставке Евстигнеев, товарищ Шабуня
из  горкомхоза  и   вон   товарищ   Козлова,   общественница,   -   мрачно
отрекомендовал коллег подполковник в отставке.
   - Очень приятно. Доцент Агеев, - сказал  Агеев  и  решительно  протянул
руку, которую подполковник с явной неохотой слегка пожал потными пальцами.
Потом он подал руку Шабуне и обиженно насупившейся Козловой.  -  Вижу,  от
вас просто не отделаешься, - сказал он, все еще не  зная,  как  быть.  Все
трое с настороженным ожиданием во взглядах  смотрели  на  него,  и  Агеев,
вздохнув, кивнул вверх, в сторону кладбища. - Пройдемте к палатке.
   Взбираясь по косогору к своему стойбищу, он все не мог  взять  в  толк,
что сказать им, как объяснить  свое  появление  в  этом  карьере.  Весной,
приехав в поселок, он ненадолго зашел в исполком поссовета и не  так,  как
хотелось, второпях, минуту  поговорил  с  председателем,  который  куда-то
спешил, у крыльца его ждала "Волга"  с  представителями  из  области.  Но,
кажется, председатель все же понял суть его дела и не  возразил.  Впрочем,
он ему и не говорил о раскопках, он сказал  только,  что  намерен  кое-что
посмотреть в карьере. И вот теперь эти уполномоченные. Видать, кто-то  уже
наябедничал, пожаловался в поссовет или выше. Теперь объясняй.
   Подойдя  к  палатке,  он  расшнуровал  вход  и,  пока  подполковник   с
остальными поднимались  по  косогору,  вытащил  из-под  барахла  рюкзак  и
развернул полиэтиленовый пакет с предусмотрительно прихваченными  из  дому
документами.  Из  полдюжины  книжечек  и   обложек   он   выбрал   зеленое
удостоверение  участника  войны  и  диплом  кандидата  технических   наук,
подумал, что эти документы, пожалуй, произведут  какое-то  впечатление  на
придирчивого отставника. Он сунул их  в  руки  подошедшего  подполковника,
который не спеша разыскал в многочисленных карманах очки в тонкой  оправе,
зацепил дужки за уши. Потом он обмахнул лицо  снятой  с  головы  шляпой  и
только после этого углубился в документы. Это  изучение  длилось  довольно
продолжительное время. Шабуня также пытался что-то там рассмотреть, однако
скоро отвернулся, буркнув про себя: "Без очков ни  черта  не  вижу",  -  и
лукаво подмигнул Агееву. Козлова, стоя в сторонке, сосредоточенно смотрела
куда-то ему под ноги,  всем  своим  отрешенным  видом  выражая  молчаливое
неодобрение.
   - Документы в порядке! - наконец  решительно  объявил  подполковник.  -
Участник, кандидат наук. Но что вы ищете в этом карьере, позвольте узнать?
И почему без разрешения властей?
   - С властью согласовано, - несколько воспрянув духом, сказал  Агеев.  -
Был разговор с товарищем Безбородько.
   Подполковник и Шабуня несколько загадочно переглянулись.
   - Безбородько месяц как не работает в исполкоме. Снят за  нарушения,  -
мрачно сказал подполковник.
   - Вполне возможно, - согласился Агеев. - Но это ничего не меняет.
   - Решительно ничего. Так что требуется письменное разрешение.
   - Письменное разрешение на что?
   - На производство земляных раскопок.
   - Каких же раскопок? - несколько притворно удивился Агеев. - Разве  это
раскопки?
   - А что же, позвольте  узнать?  -  театрально  взмахнув  тощей  папкой,
подполковник расстегнул завязки. - Вот, пожалуйста: начал с восьмого июня.
Девятнадцатого июня с применением бульдозера. С восьми  тридцати  утра  до
двенадцати двадцати. Итого,  три  часа  пятьдесят  минут  механизированных
раскопок.
   "Однако все верно. Именно столько работал  бульдозер,  -  с  удивлением
отметил про себя Агеев. - Правильно подсчитали.  С  хронометром..."  Очень
ему не  хотелось  объяснять  им  что-либо  из  действительных  причин  его
интереса к  карьеру,  но  он  уже  понимал,  что  отговориться  пустяками,
наверно,  не  удастся.  Этот  отставник  хватал  тренированной  бульдожьей
хваткой, увернуться от которой не просто.
   - Ну вот что! - сказал он несколько мягче. - Дело в том... Дело в  том,
что в этом карьере осенью сорок первого расстреляли группу подпольщиков...
   - Это нам известно. В центре поселка им памятник.
   - Так вот, знаете, сколько там похоронено? - холодно спросил Агеев.
   - Ну, трое.
   - А здесь, - он указал на карьер. - Здесь расстреляны пятеро.
   - Ну да? - усомнился Шабуня. - Было трое, я  сам  видел.  На  похоронах
тогда, как из леса пришел. Три гроба стояло...
   Его,  в  общем,  добродушное,  в   мелких   морщинах   лицо   сделалось
недоверчиво-обиженным, казалось, он готов был  возмутиться  от  услышанной
явной несуразицы.
   - Не спорю. Действительно, там захоронены трое. Но...  Вот  перед  вами
четвертый...
   - Ха! - неопределенно выдохнул подполковник.
   - Ну да? - удивился Шабуня, а Козлова пробормотала что-то удивленно или
недоверчиво, было не понять. Агеев же не стал объяснять подробности, он  и
так сказал слишком много. -  Во  чудеса!  -  замялся  Шабуня,  сдвинув  на
затылок кепку, обнажив белый, совершенно не загорелый  лоб.  -  А  где  же
пятый?
   - Вот пятого и ищу, - сказал Агеев.
   Он  снова  стал  волноваться,  и,  пока  убирал  в  мешочек  диплом   и
удостоверение, его огрубевшие, в  свеженатертых  мозолях  пальцы  противно
подрагивали. Подполковник тем временем что-то напряженно соображал с явной
мукой на всем его одутловатом, разопрелом лице. Но вот он наконец  нашелся
и почти сразил его внезапным вопросом:
   - Чем вы докажете?
   - Что докажу? - не понял Агеев.
   - Что были четвертым? И что был пятый?
   - А я и не собираюсь доказывать. Я же ни на что не претендую. Ничего не
прошу.
   - А раскопки?
   - Дались вам эти раскопки! - начал терять самообладание  Агеев.  -  Вам
что, жалко этого мусора? Или этой грязи в карьере?
   - Нам не жалко, товарищ Агеев.  Но,  если  каждый  начнет  копать,  где
захоче