т,  что  будет?  Форменный  беспорядок.  А   задача   общественности
поддерживать порядок. На всякое действие должно быть разрешение. А  у  вас
его нет. Поэтому мы обязаны составить акт. На факт нарушения.
   - Ваше дело. Можете составлять, - отчужденно сказал Агеев и,  отойдя  в
сторону, сел на перевернутое пластмассовое ведерко. Гостям тут сесть  было
негде, но он не стал их устраивать, пусть устраиваются сами. У него  опять
заколотилось сердце, окрестности знакомо поплыли перед глазами,  и  он  на
минуту прижмурился, чтобы совладать с  собой,  удержаться  при  гостях  от
валидола. Спазм длился, однако, недолго, и, когда  он  снова  взглянул  на
гостей, те, отойдя к кладбищенской ограде и разложив на  камнях  картонную
папку, углубились в  составление  акта.  Общественница  Козлова  стояла  в
сторонке, угрюмо наблюдая за ними.
   - Имя, отчество ваше?  -  издали  спросил  подполковник,  поверх  очков
взглянув на Агеева.
   - Агеев Павел Петрович.
   - Где проживаете?
   - В Минске.
   - Адрес? Улица? Дом?
   Ну вот, только этого и  не  хватало!  Как  на  преступника!  Ему  очень
хотелось срезать этого поборника порядка какой-нибудь колкостью, но он уже
знал по опыту, что в таких случаях лучше не затевать свары, смолчать. Себе
же будет дешевле, как говорил когда-то Валерка Синицын, его сослуживец  по
институту.
   Составление акта длилось довольно  долго,  подполковник  несколько  раз
прерывал работу. Он явно страдал от одышки  и  потливости  и,  то  и  дело
снимая шляпу, обмахивался ею, бубня про себя:
   - Ведет... ведет раскопки... Нет! Производит раскопки,  так  лучше,  а,
товарищ Шабуня?
   - Ага, так лучше, - не очень уверенно соглашался Шабуня.
   - ...составили этот акт... Нет! Составили настоящий  акт!  -  поправлял
себя подполковник, и Шабуня поддакивал:
   - Настоящий, ага...
   - Ну вот, теперь подписать. Предлагаем вам подписать, - нагнув  голову,
поверх очков уставился он на Агеева.
   - Нечего вам делать! - с досадой сказал Агеев, все еще не  в  состоянии
сладить с сердцем. Он встал и,  с  усилием  переставляя  ноги,  подошел  к
ограде. - Кому помешали мои раскопки?
   При этих словах его вдруг обеспокоенно завозилась  неподвижно  замершая
до того Козлова и  впервые  отозвалась  грубым  мужским  голосом,  который
показался Агееву очень знакомым. И он тут же догадался,  что  это  хозяйка
ярко-желтого дома за дорогой напротив. Как он не узнал ее сразу?..
   - А вот и мешают!  -  протяжно  заговорила  она.  -  Занял  тут  выгон,
расположился... А гуси в потраву ходють. Тут не ходють,  пугаются...  В  в
потраву ходють.
   - Ах, гуси!..
   Теперь все стало ясно. Как-то утречком вскоре после того, как он разбил
здесь палатку, со стороны дороги появилось стадо гусей, и могучий красавец
гусак, предводитель стада, удивленно замер у его  палатки.  Агеев  ласково
поманил гусака, но тот вдруг зло зашипел, выгнув шею, и повернул назад. За
ним в обход  карьера  повернуло  все  стадо,  где,  наверно,  и  совершило
какую-то потраву. Теперь придется ему держать ответ и за это.
   Агеев взял папку с густо и неровно исписанным листком бумаги.  Наверно,
надо бы почитать, что там сочинил  этот  отставник  подполковник,  но  без
очков он тоже немного видел, а возвращаться за ними в палатку не захотел и
небрежно  расписался  внизу   под   "птичкой",   заботливо   проставленной
составителем акта.
   - Пожалуйста! - сказал он, с нажимом пристукнув шариковой ручкой.
   Подполковник спрятал листок в папку, сняв очки, сунул  их  в  нагрудный
карманчик пиджака и вдруг спросил странно изменившимся, почти просительным
голосом:
   - В шахматы играете?
   - Что? - не понял Агеев.
   - В шахматы, говорю, играете?
   Агеев повертел головой - какие еще шахматы? Уж  не  предложит  ли  этот
законник после всего, что случилось, сыграть с ним партию? Но подполковник
не предложил, он лишь вздохнул озабоченно и сказал:
   - Вы это... Не обижайтесь, товарищ Агеев. Но порядок есть порядок.  Все
следует делать как полагается.
   - Конечно, конечно, - поспешил  согласиться  Агеев,  не  имея  никакого
желания спорить.
   Общественники-уполномоченные почему-то прошлись к обрыву,  заглянули  в
карьер. Проворный Шабуня обежал его поверху до половины, что-то объясняя и
показывая, но Агеев не слушал и не стал их провожать, он  снова  опустился
на свое ведро, на котором  иногда  посиживал  по  вечерам  у  костерка  и,
вслушиваясь в сердечные перебои, думал.  Мысли  его  были  под  стать  его
настроению. Как мало надобно, думал он, чтобы изгадить настроение,  и  как
трудно наладить его снова. Вот ведь ничего страшного не произошло, что ему
нелепые домогательства этих настырных  общественников,  он  их  ничуть  не
боялся, потому что  не  видел  в  своих  действиях  ничего  сколько-нибудь
предосудительного. А вот на душе скверно. Он вовсе  не  опасался,  что  их
дурацкому акту может быть дан какой-нибудь ход, да и оставалось  ему  тут,
наверно, еще несколько дней поковыряться  в  этом  карьере,  и  он  уедет,
скорее всего, так ничего и не определив для себя,  ничего  не  найдя.  Да,
мудрено, видно, найти что-нибудь спустя сорок лет. Но вот он  объяснил  им
то, что не имел обыкновения объяснять никому, отчего же он  не  удержался?
То, что с ним тут случилось, касалось только его, ну,  и  ее,  разумеется,
тоже. Вот перед ней бы он должен держать ответ, но ни перед кем больше. Но
ее давно не было, не было  даже  ее  белых  косточек,  которые,  возможно,
давным-давно превратились в  пепел  где-нибудь  в  крематориях  Дахау  или
Освенцима, а он ищет их здесь. Но, чтобы предположить что-то иное,  прежде
надо было обрести уверенность, что она в ту осень не осталась в,  карьере.
Потом можно предполагать все  что  угодно,  но  только  исключив  из  этих
предположений карьер. Если же это ему не удастся и она  все-таки  окажется
здесь, тогда все. Тогда для него  "полная  финита  ля  комедия,  и  ничего
больше", как любил повторять все тот же Валерка Синицын.
   Когда немного отлегло, он все же спустился в карьер,  взял  лопату.  Но
копать сегодня он, видно, не мог, пугающая  слабость  в  груди  упорно  не
хотела выпускать его из своих ватных объятий. Постояв немного,  он  поднял
найденную утром туфлю, очистил ее от грязи, сполоснул в воде. Все-таки это
не ее туфля, решил он. Там, где кожа сохранилась  получше,  было  заметно,
что она крашена в темный цвет, ее же лодочки были светлые, он  это  помнил
отлично.
   Туфлю он, однако, не бросил, поднявшись к палатке, повесил ее  каблуком
на растяжку - пусть сушится. Тем временем утро незаметно перешло в день и,
хотя солнце так и не показалось в небе,  стало  тепло,  от  влажной  земли
поднимался густой душный пар. Дышалось с трудом, атмосферное давление было
низким,  Агеев  чувствовал  это  по  вялой  работе  сердца,  которое  едва
шевелилось в груди, то и дело сбиваясь с  ритма.  Он  ждал,  что  слабость
пройдет, надо было посидеть в покое, может, залезть в палатку, отлежаться.
Но он все сидел у входа в нее, размышлял. Вспомнил  свой  сон  и  печально
улыбнулся: все так и есть, как  напророчила  ему  ночь,  день  подтвердил,
пакость свершилась. Надо было сходить за водой во второй  от  конца  улицы
двор, где был колодец, но не хотелось вставать, напрягаться, казалось,  он
утратил сегодня способность двигаться и расслаблено  сидел  у  палатки.  К
полудню из-за карьера с полей подул легкий ветерок, разогнавший  духоту  и
потревоживший  покой  угрюмых  кладбищенских  деревьев,  Агеев  с  усилием
поднялся и взял полиэтиленовый бидончик, чтобы сходить за водой. Но,  едва
отойдя от палатки, он увидел, как из-за угла кладбищенской ограды вынырнул
Семен, здоровая рука его размашисто отлетала в такт  спорому  шагу.  Семен
был все в той же желтой трикотажной рубахе  с  короткими  рукавами,  подол
которой непослушно выбивался из-под брючного ремня, слабо стягивавшего его
тощую талию.
   - Привет! Что не копаешь? Или перекур? - бодро заговорил Семен.
   - Перекур.
   - Ну и хорошо! У меня тоже. С утра  свою  пайку  сгребал,  а  тут  баба
погнала за хлебом. Да черта с  два:  поцеловал  замок.  Говорят,  подвезут
после обеда. Вот прогуляюсь, думаю.
   - Ну и хорошо, -  сдержанно  сказал  Агеев  и  ногой  пододвинул  гостю
ведерко. - Садись, отдыхай.
   - Ты садись. А я там, где стою.
   Он неловко взмахнул культей и, не выбирая места, опустился  на  мелкую,
уже подсохшую от дождя травку, привычно  скрестив  под  собой  длинные,  в
растоптанных сандалетах ноги. Здоровый  рукой  сразу  полез  в  карман  за
куревом.
   - Комиссия приходила, - тихим голосом сообщил Агеев.
   - Какая комиссия?
   - Подполковник в отставке, потом  один  из  райкомхоза  и  вон  соседка
Козлова.
   - Какого рожна им надо? - прикуривая от зажигалки, удивился Семен.
   - Составили акт на раскопки без разрешения.
   - А, так это Евстигнеев! Он всегда акты  составляет.  С  папкой  такой,
ага?
   - С папкой.
   - Этот всегда - акты. У "Голубого Дуная"  кто  поругается  -  акт.  Кто
улицу перед домом не подметет - акт. Все на актах.
   - Зачем это ему?
   - А чтоб по начальству ходить.  Вот  составит  и  -  в  горисполком.  В
милицию. В товарищеский суд. За порядок воюет, всегда при деле.  Без  дела
не может. В шахматы сыграть предлагал?
   - Предлагал, - вспомнив, удивился Агеев.
   - Надо было сыграть. И проиграть. Страсть как любит  выигрывать.  Беда,
однако, - ему редко проигрывают. Разве что Скороход. Но этот  с  расчетом,
из подхалимажа. Есть тут один такой вояка,  -  уловив  недоуменный  взгляд
Агеева, объяснил Семен.
   - Да. И еще Козлова с ними.
   - Козлова? А эта зачем? - в свою очередь, удивился Семен.
   - Да вон гусям ее помешал.
   - Ах, гусям! Ну, понятно. Таким завсегда все мешает. Потому  что  много
хотят. Через край. Скажу тебе: с ума  посходили  люди.  Как  перед  концом
света. Все чего-то добиваются, о чем-то  хлопочут,  достают.  Уж  чего  не
достают только! Как то  золото.  Год  назад  такие  очереди!  Толпы!  И  в
поселке, и в городе. Был, видел.  У  каждой  бабы  тут,  тут  понацеплено.
Зачем?  И  вот  прошел  год  -  как  отрезало.  Вон  в  универмаге  лежит,
пожалуйста, бери хоть кило.  Никому  не  надо.  Что  это?  Потребность?  -
возмущенно говорил Семен, словно выговаривая Агееву. - Скажу  тебе,  много
беды оттого, что чересчур баб распустили. Много им позволяем.
   - Ты тоже своей позволяешь? - спросил Агеев.
   - Позволишь, куда денешься.
   - Строгая?
   - Язва! - коротко бросил Семен, затягиваясь "Примой".
   - Видишь ли, наверное, позволяем потому, что сами не без греха. В семье
или на службе. Вот они этим  и  пользуются,  критикуют  нас,  -  попытался
улыбнуться Агеев.
   - Ох, критикуют! - всерьез подхватил  Семен.  -  Если  критика  в  одну
сторону, почему не критиковать. Сдачи не дашь  ведь.  Ого,  попробуй!  Она
сразу  в  местком,  в  партком,  в  милицию.  К  соседям,  к  подругам,  к
родственникам. И ей верят. А ты куда побежишь? Тебе  бежать  некуда.  Чуть
что, кричит: выпивает! А раз выпивает, то и разговора  нет.  А  я  хоть  и
выпиваю,  но,  может,  честнее  их  всех  вместе  взятых.  Куркулей   этих
хитропопистых.
   - Это вполне возможно, - вздохнул" Агеев.
   Он поспешно сел, снова почувствовав противную слабость в  груди,  боясь
свалиться на землю, напугать гостя. Но слабость не проходила, и  он  вынул
из заднего кармана трико металлический пенальчик с таблетками.
   - Что, зажало? - насторожился Семен.
   - Немножко...
   - Может, доктора позвать? Если что, говори! Я мигом.  В  больнице  меня
знают.
   Агеев устроил под языком тошнотворно пахнущую таблетку валидола, минуту
подумал.
   - Обойдется, может. Лучше водички принеси, пожалуйста. Вон в том доме.
   - Да знаю...
   Семен подхватил пластмассовый бидончик  и  без  лишних  слов  припустил
вниз, к дороге. Агеев, едва превозмогая боль, смотрел перед собой и  думал
почти с испугом, что, кажется, ему не повезло основательно. По опыту знал,
такое не скоро пройдет, придется залечь или обращаться к врачам. Но и  то,
и другое было ему не с руки, и он не знал, как быть и что делать...


   Как-то утром, на пятый или шестой день своего пребывания у Барановской,
Агеев не утерпел, снял повязку. Вернее, она сама снялась - сползла ночью к
колену, обнажив рану, которая хотя и не кровоточила, но вовсю  загноилась,
по-прежнему источая зловоние. Размотав мокрый, в  гнойных  разводах  бинт,
Агеев сидел на топчане, не зная, что предпринять, когда в  сарайчик  вошла
Барановская.  Он  попытался  прикрыть  кожушком  ногу,  но  хозяйка  сразу
догадалась о его беде и, отстранив полу кожушка, взглянула на ногу.
   - Гноится? Это плохо. И больно?
   - Не очень. В глубине только дергает.
   - Надо перевязать. Я поищу кое-что. Но вот лекарства  никакого  нет.  И
Евсеевны нет. В торфяниках всех постреляли.
   - В торфяниках?
   - В старых разработках. Всех до единого.
   - Этого и следовало ожидать! - в сердцах бросил Агеев. -  На  что  было
надеяться?
   - Человек всегда на что-то надеется. Даже вопреки рассудку. Что же  еще
остается в безысходности? - сказала хозяйка и вышла.
   Скоро она вернулась с белой тряпицей в руках, стряхнув которую,  начала
рвать на полосы.
   - Знаете, я вот думаю... У вас сало, вижу, осталось?
   - Осталось, - сказал он,  взглянув  на  стол-ящик,  где,  завернутый  в
бумажку, лежал принесенный Молоковичем кусочек сала.
   - Оно соленое?
   - Соленое вроде.
   - Когда-то,  помню,  после  той  войны,  соленое  сало  прикладывали  к
чирякам. Помогало. Сама на себе испытала.
   Что ж, сало так сало, он готов был на все, лишь  бы  скорее  сладить  с
этой проклятой раной, которая так некстати свалила его с ног.  Барановская
нарезала на бумажке тоненькие  пластинки  сала  и  стала  обкладывать  ими
набрякший от гноя зев раны, в уголках которой белели  крохотные  червячки,
заставившие Агеева брезгливо поморщиться.
   - Что, больно?
   - Черви...
   - Черви - это не страшно. Черви не повредят, говорила Евсеевна.
   Агеев  недоверчиво  хмыкнул,  но   позволил   хозяйке   обложить   рану
пластинками сала, потом они туго обвязали ногу мягкими ситцевыми полосами.
Было больновато, но двигать ногой стало сподручнее, острая боль минула,  и
он собрался выйти во двор. Тем более что  предстояла  работа,  нелегальное
его пребывание в этом сарайчике окончилось.  Вчера  Барановская  ходила  в
полицию хлопотать о вернувшемся на постоянное место жительства сыне Олеге,
просила у начальника Дрозденко разрешение открыть  мастерскую  по  ремонту
обуви. Чтобы легализоваться, Агееву надо было пристроиться на какую-нибудь
работу, иначе ему грозило принудительное трудоустройство через полицию.  К
тому же он должен был что-то есть,  а  продовольственные  возможности  его
хозяйки почти исчерпались, кроме огурцов  и  картошки  с  огорода,  у  нее
ничего больше не было. Агеев видел, как всякий раз, чтобы  накормить  его,
она отдавала последнее, иногда бежала к соседям  одолжить  хлеба,  и  этот
добытый ею кусок с трудом лез ему в  горло.  Ему  было  неловко  за  себя,
непрошеного  ее  нахлебника,  и  он  все  думал,  как  помочь  ей  и  себе
прокормиться.  Так  постепенно  созрел  в  его  голове  этот,   может,   и
сумасбродный  план  о   сапожничестве.   Барановская,   подумав,   с   ним
согласилась, оставалось  получить  разрешение  полиции.  И  вот  начальник
Дрозденко, недоверчиво выслушав жительницу  местечка,  немного  подумал  и
разрешил. Лишь в конце разговора добавил, что придет сам  познакомиться  с
новым сапожником. Конечно, для знакомства он мог бы вызвать его в полицию,
но Барановская сказала, что сын болен и не может ходить, повредил ногу  по
дороге из Волковыска. Начальник полиции криво ухмыльнулся, но промолчал, и
она с легким сердцем заторопилась домой.
   Надвигающиеся перемены в своей  судьбе  Агеев  воспринял,  однако,  без
радости, если не сказать больше - тайком он уже проклинал тот  час,  когда
согласился свернуть в это местечко. Но вся беда в том,  что  ничего  более
подходящего ему не представилось, запросто он мог оказаться  в  плену  или
погибнуть где-нибудь в стычке с немцами. Так что с самого начала  выбор  у
него был небольшой, приходилось соглашаться с тем,  что  предложил  ночной
гость Волков и уготовила ему его нескладная военная судьба.
   Впрочем, этот вариант, может, был не из худших. Агееву и  до  армейской
службы приходилось иметь дело с обувью, правда, далее мелкого ремонта  его
мастерство не поднялось, и о том,  как  шьются  сапоги,  он  имел  смутное
представление. Но здесь шить сапоги, пожалуй,  и  не  придется,  следовало
уметь совсем немного - подбить каблук или наложить заплатку, на большее он
не замахивался. У самого выхода со двора на улицу кособоко ютилась старая,
крытая гонтом беседка, когда-то приспособленная под  поветь  для  просушки
пожинков из огорода; три  ее  стороны  были  обшиты  тесом,  а  четвертая,
выходящая во  двор,  оставалась  открытой.  Именно  эту  беседку  Агеев  и
облюбовал для мастерской, вчера они с Барановской затащили туда  небольшой
кухонный столик, один табурет. Инструменты отца Кирилла сохранились все  в
целости, и бывшая попадья сволокла  с  чердака  тяжелый  ящик  с  чугунной
лапой, щипцами, молотками, колодками - все это Агеев разложил и развесил в
беседке. Оставалось, однако, главное - обзавестись  вывеской,  потому  что
какая же мастерская без вывески? И вот весь этот день до вечера он вырезал
ножом из старой фанерки объемные буквы. Конечно, буквы лучше бы  написать,
но  у  Барановской  не  оказалось  ни  краски,  ни  подходящего  для  того
материала. Он вспомнил такого рода вывески, виденные  им  в  Белостоке,  и
подумал, что его будет не хуже. Правда, буквы получались  весьма  корявые,
тупой нож плохо резал фанеру, которая местами расслаивалась и ломалась. За
время, пока он работал в беседке, по улице прошли,  может,  человек  пять,
каждый из них внимательно присматривался к нему, по-видимому,  недоумевая,
кто это колупается во дворе бывшей  поповской  усадьбы.  И  он  с  опаскою
думал, признают ли его тут за поповского сына или он засыплется  со  своим
нелепым подлогом. Но, так или иначе, отступать  было  некуда,  приходилось
играть роль, на которую его обрекла война.
   Солнце стало клониться к закату, когда он прикрепил эту доску-вывеску к
внешней стороне беседки. Получилось, конечно, неумело и примитивно,  буквы
трудно было расположить в одну линию, и они слегка  вольничали,  встав  на
доске каждая по себе. Но, в общем, с улицы было заметно, что  тут  "Ремонт
обуви", в беседке лежали разложенные на столе инструменты, клубок  суровых
ниток, горстка мелких гвоздей в ржавой баночке из-под  гуталина  и  хорошо
просохшая березовая чурка для заготовки деревянных гвоздей -  на  подошву.
Покончив с обустройством, Агеев уселся на  табурет  с  брошенной  на  него
телогрейкой, болезненно вытянул под столом свою бедолагу ногу.
   Улица, однако, была пустой, за какой-нибудь  час  ни  один  человек  не
прошел больше мимо его дома, лишь за изгородью в соседнем дворе показалась
и исчезла  женская  голова  в  платке.  Все  время  хлопотавшая  во  дворе
Барановская куда-то пропала, наверно, пошла в огород накопать картошки,  и
он, изрядно устав, пригорюнясь, сидел на  табурете,  чувствуя,  что  ввиду
позднего времени сидение его потеряло смысл. И, когда он  уже  намеревался
выбраться из-за стола, что с больною ногой  оказалось  непросто,  в  конце
этой коротенькой улицы послышался говорок и показались две  девушки.  Одна
была худенькая, среднего роста, с коротко стриженными светлыми волосами, в
выгоревшем на солнце сарафане, с обнаженными до плеч руками; она  тихонько
засмеялась чему-то, обращаясь к подруге, такого же возраста, но  пониже  и
поплотнее девчушке, на голове которой  свеже  белел  платочек,  повязанный
по-городскому - узелком на затылке. Обе  они  игриво  помахивали  на  ходу
небольшими корзиночками в рук