ю
вчерашнюю знакомую Марию и вспомнил, кем он недавно стал в этом  местечке.
Он сапожник, и это налагало на него определенные обязанности, за  которые,
по-видимому, и следовало держаться.
   Он доковылял до беседки, молча забрался за стол, даже  не  взглянув  на
девушку, которая  тоже  молча  стояла  напротив.  Усевшись  на  табуретку,
протянул руку.
   - Дайте, что там?
   - Да вот, видите, немножко прорвалось.
   Озабоченный своими неприятностями, Агеев бегло оглядел туфлю: на изгибе
возле подошвы была небольшая дыра, на которую следовало наложить заплатку.
Он покопался в сапожном ящике отца Кирилла, нашел мягкий кусочек кожи,  из
которого косым  ножом  вырезал  небольшую,  размером  с  березовый  листок
заплатку. Все это время девушка выжидательно стояла напротив, и он сказал:
   - Да вы сядьте. Сейчас попробуем залатать.
   С помощью шила и нетолстой дратвы он пришивал заплатку, а  Мария  молча
сидела рядом, пристально наблюдая  за  его  работой.  Работа,  однако,  не
слишком спорилась, в узкий носок туфли  пролезали  лишь  два  его  пальца,
которыми очень неудобно было ухватить иголку. Скоро он больно укололся ею,
и Мария сказала:
   - Наперсток надо.
   - Какой наперсток?
   - Наперсток. Женский, с которым шьют толстую ткань.
   Агеев с любопытством взглянул в ее нежное, почти не загоревшее личико с
крохотными сережками в ушах и вдруг понял,  что  она  не  здешняя,  вполне
возможно, как и он, заброшенная сюда коварными путями войны.
   - Давно тут? - спросил он тихо.
   - Я? С июня. Уже третий месяц. А почему вы спрашиваете?
   - Да так. Вижу, не здешняя вроде.
   - Так ведь и вы не здешний. Откуда про меня знаете?
   - А откуда вы знаете, что я не  здешний?  -  спросил  он,  не  поднимая
головы от туфли.
   - А мне Вера сказала. Та, что вчера со мной приходила.
   - Вера - здешняя?
   - Почти  здешняя,  -  вздохнула  Мария,  обтягивая  на  коленках  подол
сарафанчика. - Учительница, в школе работала. А я из Минска.  Приехала  на
свою голову и вот застряла.
   - К родственникам приехала?
   - К родственнице. Вера же -  моя  двоюродная  сестра,  здесь  живет,  у
жестянщика Лукаша, вон на соседней улице. Мужа на войну взяли, теперь  она
с двумя детьми.
   - Да, это нелегко. В такое время и с детьми, -  тихо  рассуждал  Агеев,
сосредоточенно колдуя над туфлей. Он хотел сделать  все  поаккуратнее,  но
аккуратно у него не получалось - стежки выходили неровные,  кожа  заплатки
морщилась, а главное, продернуть внутрь иголку  было  чертовски  неудобно.
Мария, видно, заметив это, виновато сказала:
   - Плохо получается? Задала я вам работы...
   - Ничего. Как-нибудь.
   - Конечно, вы еще только учитесь. Когда-нибудь и получится.
   Он с некоторым удивлением посмотрел на девушку.
   - Это почему вы так думаете?
   - А что ж, разве не видно? Какой вы сапожник? Командир, наверное...
   Вот те и раз, подумал  Агеев,  неприятно  задетый  ее  словами.  Второй
клиент подряд сомневается в его  сапожном  умельстве,  с  первого  взгляда
видит в нем командира - это уже  никуда  не  годилось.  Надо  было  что-то
придумать, отрастить подлиннее бороду, что ли? Или  усовершенствовать  это
проклятое ремесло, которое ему почему-то неожиданно трудно давалось.
   - А ты в Минске чем занималась? -  грубовато  спросил  он,  задетый  ее
проницательностью. Мария, однако, не обиделась.
   - Я в педагогическом училась.  Готовилась  математику  преподавать.  Да
вот, видать, не придется, - сказала она, и лицо ее помрачнело.
   - Ничего, как-нибудь. Главное, чтоб остановить его, - сказал  он  почти
доверительно, и она подхватила с горячностью:
   - Да? Вы так считаете? Говорят, за Смоленском уже остановили,  какой-то
город освободили. А тут что делается!..
   - Евреев побили?
   - Расстреляли всех до единого. Сперва сказали, в город погонят,  велели
ценности взять, деньги и на трое суток продуктов. А самих в тот же день  в
торфяниках постреляли. Зачем продукты?
   - А чтоб не догадались, куда погонят, - сказал он, сразу  разгадав  эту
уловку немцев. Мария удивилась.
   - Ой, как вы сообразили! А я вот не  смогла.  Все  думала:  ну  они  же
неглупые, к тому же все у них продумано до мелочей - зачем продукты?  Ведь
все с убитыми побросали в ямы.
   - Дурное  дело  нехитрое,  -  сказал  он  и,  может,  впервые  за  утро
внимательно посмотрел  на  нее.  Ее  юное  личико,  взгляд  серых,  широко
раскрытых глаз были уже тронуты страданием, видно, досталось и ей  в  этом
местечке. - В Минске родители есть?
   - Мама была. Семнадцатого июня уехала в  Ставрополь  к  тете.  Не  знаю
теперь, вряд ли вернулась.
   - Вряд ли успела.
   - Не успела. Кто думал, что фронт так быстро откатится.  Покатился  без
удержу.
   - Да, на фронте теперь не малина. Кровавое месиво!
   - А вас на фронте? - кивнула она в его  сторону  с  вдруг  загоревшимся
любопытством во взгляде.
   - Что на фронте?
   - Ну, ранило на фронте?
   - А откуда знаешь, что ранен?
   - А с палочкой. Вчера видела. С улицы подсмотрела.
   - Вот как! Ты уже и подсматриваешь?
   - Да нет, я не нарочно. Просто проходила мимо, а вы шли с палочкой. Так
хромали, так хромали, что мне жалко стало.
   Агеев озадаченно промолчал. Сегодня после всего, что произошло у него с
этим начальником  полиции,  ему  самому  было  жалко  себя,  и  неожиданно
сочувствие Марии тронуло его.
   - Ничего, ничего. Как-нибудь, - грубовато утешил он девушку, но  больше
себя самого. Заплатку он уже дошивал, на довольно  сношенные  каблучки  ее
туфель надо было подбить и набойки, но у него не было, чем подбить,  и  он
тряпкой старательно начистил их светлые носки.
   - Уже сделали? - обрадовалась Мария, вскакивая со скамейки. -  Ой,  как
хорошо!
   - Не слишком хорошо, - откровенно  признался  он,  в  самом  деле  мало
довольный своей работой, и улыбнулся -  впервые  за  сегодняшний  день.  -
Авось как-нибудь научусь! Не пройдет и месяца...
   Прижав к груди обновленные туфельки, Мария тихо спросила:
   - Наверное, пока заживет рана?
   - Именно, - сказал он. - Пока заживет.
   - А потом?
   - Потом видно будет.
   С внезапной грустью в глазах она бросила взгляд на улицу.
   - Завидую вам. Если бы я знала, куда... Ни дня бы здесь не осталась.  Я
бы на фронт пошла, я бы их убивала...
   Это уже было серьезно, и он  промолчал.  Что-то  поняв,  она  замолчала
тоже, однако не уходя от него  и  все  сжимая  в  руках  отремонтированные
туфельки.
   - На фронте есть кому бить. А для вас и тут должно найтись дело...
   - Какое? - быстренько спросила она.
   - А это надо подумать. Сообразно обстоятельствам.
   Она еще недолго постояла молча, о чем-то  размышляя  или,  быть  может,
ожидая услышать от него что-то. Но Агеев подумал, что и так сказал лишнее,
что ему теперь следовало остерегаться - кто знает, не  значится  ли  и  ее
подпись в блокноте начальника полиции Дрозденко?
   Наверное, она поняла его молчание по-своему.
   - Как вам заплатить?
   - А как хотите. Можно хлебом, можно картошкой. Или яблоками.
   - Ну, яблок у вас своих вон сколько!
   - Тогда поцелуем.
   - Ну скажете!..
   Немного постояв молча, она, не прощаясь, повернулась и выскользнула  на
улицу. Он остался в беседке. Очень хотелось ее  увидеть,  услышать  ее  то
радостный, лукавый, то  опечаленный  голос;  что-то  она  заронила  в  его
омраченную  душу,  какое-то  душевное  родство  стало  медленно,  но  явно
сближать их, этих двух разных людей,  волею  случая  оказавшихся  в  одном
местечке. Когда спустя  четверть  часа  Мария  вернулась  с  туго  набитой
авоськой,  лицо  ее,  уже  без  тени  былых  забот,  светилось   радостным
дружелюбием; торопясь, она стала выкладывать  на  стол  какие-то  куски  и
свертки, обернутые в клочья старых газет.
   - Вот это вам... за работу. Это  чтоб  заживали  раны...  Это  варенье,
грибы сушеные...
   - Зачем столько! - воспротивился он. - Вы что, в самом  деле?  За  одну
заплатку?..
   - Вот это масло. У тетки же коровы нет, так что понадобится.
   - За одну заплатку?! - едва не взмолился Агеев.
   - Не за заплатку. За то, что вы... Что вы есть такой...
   Она выложила все на стол поверх его инструментов и метнулась к  выходу,
радостно озадачив его своей добротой и  трогательной  признательностью  за
ерундовую, в общем, услугу. Но, видимо, в этой услуге  она  увидела  нечто
большее, чем заплатанная туфля, и эта ее прозорливость невольно отозвалась
в нем тихой, робкой еще благодарностью.
   Недолго посидев в беседке, он проковылял в сарайчик  и  занялся  раной,
которая тупой болью неотвязно беспокоила его с  ночи.  Особенно  когда  он
пытался  ходить.  Агеев  размотал  сбившуюся,  со  следами  гнойных  пятен
повязку, конец которой, однако, основательно присох к верхнему краю  раны,
и, пока он отдирал его, почти взмок от  пота  и  боли.  К  его  удивлению,
опухоль над коленом уменьшилась, болезненно набрякшие ткани по обе стороны
раны потеряли напряженную плотность. Агеев выбросил  расползшиеся  ломтики
сала, подумав, что теперь, может, обойдется и так, и туго  перетянул  ногу
прежней повязкой, подложив под нее  чистую,  сложенную  вчетверо  тряпицу.
Наверное, надо было перекусить, он давно  уже  ощущал  сосущую  пустоту  в
желудке и с палочкой в руке вышел из хлева.
   Возле его беседки на скамейке сидела старушка в темном толстом  платке,
с такой же, как у него, палкой в руке.  Она  явно  дожидалась  кого-то,  и
Агеев приковылял к ней сзади.
   - Вам кого, бабушка?
   Бабуся не спеша обернулась, взглянула на  него  отсутствующим  взглядом
глубоко упрятанных под костлявые надбровья глаз.
   - Мне во ботиночки внучке... Каб починить... Одна внучка  осталась,  ни
отца, ни матери. Дык, сказали, тут чинять в поповской хате.
   - Чинят, да. А что, ботиночки сильно поношены?
   - Дык паношаны... Вот! Новых жа  няма,  где  я  возьму.  Теперь  жа  не
купишь.
   - Теперь не купишь!
   Он взял из ее рук связанные узловатыми  шнурками  детские  ботинки,  до
того разбитые - с проношенными подошвами и сбитыми задниками, с дырами  на
сгибах, - что  ему  стало  тоскливо:  как  их  починить?  Но  бабка  будто
приговора ждала его слова, и он, вздохнув, не смог отказать ей.
   - Ладно, как-нибудь сделаем. Сегодня к вечеру.
   - Дякуй табе, сынок, дякуй. Я ж в долгу не останусь,  отблагодарю.  Хай
тябе бог ратуе...
   Он проводил бабку и подошел к беседке. Надо было браться  за  дело,  но
хотелось есть и было гадко и боязно на душе - все от того утреннего визита
полиции. Что она сулит ему, та его подлая подписка? Конечно  же,  работать
на них он не намеревался, но он чувствовал, в какую западню  попал  и  как
трудно будет выкручиваться теперь из фашистской кабалы.  Обязательно  надо
было предупредить о том Волкова или хотя бы Кислякова, рассказать, в какое
дело втягивает его полиция, и совместно придумать,  как  ему  действовать.
Потому что... Потому что эта  двойственность  его  положения  может  очень
скоро вылезть боком для этих людей, да и мало ли еще для кого,  но  прежде
всего для него самого. Он ясно понимал всю сложность своего положения,  но
что  он  мог  сделать?  Разве  что  проклинать  войну  или  этого  ублюдка
Дрозденко? Но, и проклиная его, сетуя на войну и  свою  злополучную  долю,
наверно, придется жить и делать что-то в соответствии со своей совестью  и
своими обязанностями командира армии, которая теперь  истекает  кровью  на
огромном фронте от севера до юга. Наверное, тем, кто под  Москвой  или  за
Смоленском, не легче, тысячами ложатся навсегда в братские могилы - ему ли
сетовать на свою участь? Придется терпеть и, пока есть возможность, делать
какое-то дело - против них, но только бы  не  повредить  своим.  Хотя  это
будет, наверно, нелегко.
   Наскоро перекусив на кухне, он вспомнил Барановскую и  пожалел,  что  в
такой час ее не было дома. Он  уже  стал  привыкать  к  этой  своеобразной
женщине -  своей  хозяйке,  наверно,  в  таком  деле  она  бы  что-то  ему
подсказала или хотя бы сообщила, чего он  не  знал.  Она  же  как  местная
жительница знала тут все и, кажется, неплохо разбиралась в людях.  А  люди
ему, пожалуй, скоро понадобятся. Без людей в его положении - гибель.
   Все оставшееся до обеда время он провозился с  детскими  ботиночками  и
кое-как слепил их на живую нитку. Для  более  капитального  ремонта  нужны
были материалы - кожа, подошвы, которых он не имел, и думал, что  с  таким
обеспечением его ремонтное дело непременно зайдет в тупик.  Чем  тогда  он
будет кормиться?  Сидеть  на  скудном  иждивении  хозяйки?  Дожил,  нечего
сказать, бравый начбой Агеев, то есть инженер Барановский Олег Кириллович.
Он совсем уж начал путаться в своих именах и не знал, какое из  них  будет
для него предпочтительнее.
   Бабка пришла после обеда, к вечеру, когда он, поставив  на  угол  стола
ботиночки, сучил впрок дратву - для новой починки. Но  больше  заказов  не
было, никто к нему не пришел, и он, насучив  дратвы,  собирался  выбраться
из-за стола. Ощупывая посошком дорогу, бабка,  будто  слепая,  свернула  с
улицы и молча остановилась перед беседкой.
   - Вот, бабка, готовы!
   - Готовы? Дякуй табе, касатик, дякуй боженьку.  Вот  за  труды  твое  с
бедной бабы...
   Она бережно  положила  на  уголок  стола  сложенный  почти  до  размера
почтовой марки советский рубль и взяла ботинки.
   - Пусть носит на здоровье, - сказал Агеев.
   - Ой дякуй жа табе. Хай бог даст здоровьичка...
   Ворча про себя благодарности ему и богу, она вышла на  улицу,  а  Агеев
взял со стола рубль, распрямил  его.  Вот  и  первый  денежный  заработок,
подумал  с  иронией.   Если   так   дело   пойдет   и   дальше,   придется
переквалифицироваться в  управдомы,  сказал  он  себе,  вспомнив  когда-то
читанный роман Ильфа и Петрова.
   В тот день он ничего больше не делал, даже не перекусил в обед, хотя на
столе стояли и  лежали  под  полотенцем  принесенные  Марией  гостинцы,  к
которым он все время возвращался в мыслях. Просидел в кухне до вечера,  то
и дело поглядывая в окно - не зайдет ли еще кто во двор. Сам старался  без
нужды там не показываться, заказчики его не очень  занимали  -  будут  так
будут, а нет, тоже беда не большая. У него уже были заботы поважнее  -  он
ждал кого-нибудь из леса, от Волкова или Кислякова, ему надо было сообщить
о новом повороте в своей судьбе. Но как назло до вечера во дворе никто  не
появился, не появился и вечером.
   Когда совсем стемнело и над местечком установилась ночь, он побродил  в
темноте возле дома, послушал и с тяжелым сердцем пошел в свой сарайчик.



4

   В тот день с самого утра Агеев сидел возле палатки и ждал.
   Накануне вечером его доняло-таки сердце, и, как только немного отлегло,
он сходил в поселок и дал телеграмму сыну, чтобы приехал. Он давно уже  не
звонил в Минск и не  знал,  застанет  ли  телеграмма  Аркадия,  тот  часто
отлучался в командировки -  в  Москву,  на  Урал  и  Поволжье;  работая  в
проектном институте, он был связан с рядом предприятий по всей  стране.  И
вот Агеев ждал терпеливо и напряженно, потому  как  стало  уже  ясно,  что
работа в карьере не для него и, чтобы довершить  это  столь  растянувшееся
дело, ему надобна помощь.
   Когда к полудню  стало  припекать  солнце,  Агеев,  прихватив  ведерко,
перешел в тень под каменной, в рост человека  оградой  у  кладбища.  Здесь
было прохладно, вверху тихонько шумела листва тополей, и ему было хорошо и
покойно в его ничегонеделании. Если бы еще работало сердце исправнее... Но
сердце работало по-прежнему плохо, приступы жестокой аритмии с  небольшими
перерывами лишали его сил, и он пугался при мысли, что может не  дождаться
сына и вообще ничего не дождаться. Так прошло немало времени, солнце стало
поворачивать к западу,  широкая  с  утра  тень  от  деревьев  сузилась  до
неровной полосы под самой  оградой,  и  он  уже  подумывал,  что  придется
уходить  отсюда,  когда  на  дороге  из-за   кладбища   появился   красный
"Жигуленок" третьей модели. Агеев сразу узнал машину и,  испугавшись,  что
та проскочит мимо, поднялся, замахал  рукой.  Машина  притормозила,  вроде
остановилась даже, а затем круто свернула на пригорок и  подкатила  к  его
палатке.
   - Батя!
   Сын был  большой,  бородатый,  как  и  полагается  современным  молодым
мужчинам, он трогательно обнял  полноватое,  как-то  сразу  обмякшее  тело
отца, похлопал его по спине.
   - Ну что ты? Ну как? Прижало, ага?
   - Ничего, ничего,  -  сказал  Агеев.  -  Знаешь,  так  вот...  Спасибо,
Аркадий, что приехал...
   - Получил телеграмму, как раз с Худяковым сидели. Ну, говорит, поезжай.
Два дня назад квартальный отчет сдали, так что...
   - Спасибо, спасибо...
   - Я думал, ты в гостинице. Приехал  -  говорят,  нет,  не  значится,  -
рассказывал сын, помахивая цепочкой от ключа  зажигания.  -  А  ты,  стало
быть, на воздух перебрался. Или, может, выселили?
   - Да нет, почему? Просто ближе... - сказал Агеев  и  замялся:  о  своих
делах в этом поселке он ничего не говорил сыну, просто  сказал  как-то  по
телефону, что задерживается, есть старые по войне дела. Сын  знал,  что  в
сорок первом отец недолго жил здесь, участвовал в подполье.
   - Разве отсюда ближе?  -  удивился  Аркадий,  поворачиваясь  к  нему  -
рослый, широкоплечий, в импортной, на кнопках сорочке  с  кармашками  и  в
поношенных джинсах, туго обтягивающих его тощий зад. - Может, километр  от
центра.
   - Ну кому  как,  -  неопределенно  ответил  Агеев.  Сердце  его  билось
учащенно, по-прежнему то и дело сбиваясь с ритма, но теперь он не  обращал
внимание на сердце, не прислушивался к себе. Он думал, чем угостить  сына,
наверное, проголодавшегося с дороги, но тот сразу шагнул к машине.
   - Я тут тебе одно лекарство, достал. Импортное.  Великолепно  действует
при сердечной недостаточности.
   Выхватив из салона маленькую кожаную  сумочку  с  ручкой-петелькой,  он
расстегнул "молнию".
   - Вот: ди-гок-син. Вчера у Ермилова достал. Специально для тебя.
   - Ну, спасибо, - сказал Агеев, принимая из его рук небольшую  коробочку
с синей латинской надписью. - Если поможет.
   - Поможет, поможет!  Наш  директор  только  им  и  спасается.  Отличное
средство. И вот кое-что из жратвы. Думаю, ты тут не голодаешь, конечно, на
сельских харчах, но все-таки...
   Он раскрыл багажник и начал  извлекать  из  его  вместительной  глубины
аккуратные свертки, кульки и пакеты, буханку черного  бородинского  хлеба;
подбросив вверх, ловко перехватил  рукой  бутылку  грузинского  коньяка  с
синей наклейкой.
   - Это ни к чему, - сказал Агеев.
   - Ничего, пригодится. Я спрашивал, сказали, коньячок  тебе  можно.  Для
расширения сосудов.
   Что ж, наверное, самое время было перекусить, и, чтобы не располагаться
на жаре, они отошли к кладбищенской ограде,  в  тенек.  Правда,  сын  чуть
поморщился от такого соседства, но перенес туда два складных стульчика  из
машины, быстро раскинул дюралевые ножки портативного  столика  -  сын  был
человеком предусмотрительным. Агеев принес из палатки свой охотничий  нож,
термос, в котором еще что-то плескалось, и  они  присели  по  обе  стороны
столика, друг против друга.
   - Ну, так выпьешь немножко? - спросил сын, откупоривая бутылку.
   - Нет, не буду.
   - А я, знаешь, выпью. Сегодня за руль больше не сяду, уездился.
   - Выпей, чего ж, - сказал отец.
   - Для расслабления нервов. Так за тебя, батя, - поднял он  до  половины
налитый пластмассовый стаканчик, и  Агеев  кивнул  головой.  Сын  не  имел
особенного пристрастия к алкоголю и в этом смысле не внушал беспокойства.
   Видно, проголодавшись за долгую дорогу, он выпил  и  с  аппетитом  стал
закусывать копченой грудинкой и сыром,  устраивая  такой  вот,  с  детства
любимый им бутерброд, и Агеев вспомнил,  что  у  них  с  матерью  не  было
больших забот с питанием сына - тот ел все и в любое время,  как  и  отец,
будучи совершенно непритязательным в еде. Вообще, пока жил  с  родителями,
забот с ним было немного: хорошо