окончил школу, с первого захода  поступил
в институт - не потребовалось никакой подстраховки, неплохо учился, теперь
работает над кандидатской, умный, энергичный, знающий  свое  дело  молодой
человек. Вот только в семейной жизни сразу не повезло, год назад развелся,
оставив годовалого карапуза.
   - Как внучок? - вспомнив об этом, спросил Агеев.
   - Растет, что ему. На прошлой неделе видел... Во дворе.  Правда,  всего
минуту, некогда было.
   - А Света?
   - Что Света? Какое мне дело... - посмотрел в сторону Аркадий и  перевел
разговор на другое: - Ну, а ты как? Добил свои дела?
   - Нет, не добил, -  сказал  Агеев,  вздохнув,  и  посмотрел  вдаль,  на
утопавшие в зелени дома  за  дорогой.  В  одном  из  дворов  калитка  была
растворена, и полнотелая женщина загоняла в нее гогочущее гусиное стадо со
степенным гусаком впереди. В женщине он без труда признал Козлову.
   - Слушай, вот не пойму,  -  сказал  сын.  -  Какое  тут  у  тебя  дело?
Расследование какое? Что у тебя тут приключилось тогда, в войну?
   - Кое-что приключилось, - сказал Агеев.
   -  Помнится,  ты  что-то  рассказывал.  Мать   говорила,   будто   тебя
расстреливали. Это тут, что ли?
   - Тут, - сказал он, взглянув в оживившиеся то ли от выпитого, то ли  от
любопытства глаза сына, и замер в ожидании  новых  вопросов,  ответить  на
которые он был не готов. Сын, однако, ни о чем спрашивать не стал,  сказал
только:
   - Я себе еще немножко плесну. Не возражаешь?
   - Не возражаю...
   Он и еще выпил немного, потом принялся закусывать,  а  Агеев  налил  из
термоса остывшего уже чая, медленно помешивал ложечкой в кружке.
   - Вот на этом обрыве, - почему-то дрогнувшим голосом сказал он,  кивнув
в сторону карьера.
   - Как?
   Кажется, это удивило сына, который, поперхнувшись,  с  куском  хлеба  в
руке вскочил со стульчика и вытянул шею.
   - В этой яме?
   - В этой.
   Сын побежал к обрыву, а Агеев остался сидеть над кружкой остывшего  чая
и на встревоженный голос сына тихо ответил:
   - На том самом месте.
   Минуту постояв  над  карьером,  Аркадий  энергичным  шагом  вернулся  к
ограде.
   - Это ты копаешь?
   - Я.
   - Зачем?
   -   Ну,   понимаешь,   пытаюсь   найти   кое-какие    следы.    Кое-что
реконструировать. Потому что не все понятно в этой истории с расстрелом.
   - А что не понятно?
   - Ну вот хотя бы - скольких тут расстреляли.
   - А зачем тебе это? Ты что, следователь по особо важным делам?
   Агеев  медленно  поднял  голову,  вгляделся  в  ставшее  вдруг  жестким
бородатое лицо его двадцативосьмилетнего сына. Эта жесткость направленного
на отца взгляда могла бы возмутить Агеева, но он все же понял, что это  не
со зла, а из жалости к отцу, из опасения за его здоровье.
   - Я для себя, - сказал он, помолчав. - Для очистки совести.
   - Ах, совести... Это другое дело, - холодно ответил Аркадий, усаживаясь
на низенький стульчик. Прожевывая бутерброд, он о чем-то напряженно  думал
с минуту. - Вот порой думаю: много вы все-таки нахомутали с этой войной, -
отчужденно сказал он.
   - Это почему нахомутали?
   - А вот все копаетесь, ищете, разбираетесь. Некоторые сорок лет  воюют,
успокоиться не могут.
   - Значит, есть причины.
   - Причины! А жить когда  будете?  Во  второй  своей  жизни,  о  которой
индийские мудрецы толкуют?
   - Другой жизни не будет.
   - Вот именно. Да и эту дай бог прожить с толком. Если ядерный  гриб  не
поставит всему точку.
   Сын укорял, почти выговаривал, не так словами, как  тоном,  каким  были
сказаны эти слова,  именно  в  этом  его  тоне  что-то  показалось  Агееву
знакомым, он уже не раз слышал  эти  упреки,  хотя,  может,  и  не  всегда
отвечал на них. Однако теперь его задело.
   - Ну вот скажи мне, - сдержанно начал он. - Что значит, по-твоему, жить
с толком? Сделать карьеру? Обзавестись степенями? Получать премии?  Ездить
в загранку?
   -  Ну  бог  с  тобой,  почему  ты  так  думаешь?  Не  усложнять   жизнь
псевдопроблемами, так  я  полагаю.  В  нашей  жизни  реальных  проблем  не
оберешься...
   - Это каких же проблем?
   - Будто сам не знаешь. Мало у вас в институте  было  проблем?  Вспомни,
если забыл. Да и в жизни, в быту. Вон ехал, нигде заправиться  не  мог.  К
бензозаправочным не подступиться, грузовой транспорт забил  все  подъезды,
стоят часами.
   - Проблема горючего - мировая проблема.
   - Да никакая она не мировая! Какие у нас при таких запасах нефти  могут
быть  проблемы  с  горючим?  Безголовая  организация,  вот  что!  Просчеты
планирования. И это в эпоху НТР, когда на новейших компьютерах считают.
   - Дело не в компьютерах...
   - Не в компьютерах, конечно. Дело в тех, кто считает.
   - Вот именно. А считают люди. Значит, проблема  в  людях.  Человеческая
проблема... Вот еще одна "проблема" шагает, - сказал вдруг Агеев, взглянув
поверх головы сына. - Давай сюда, Семен!
   Действительно,  на  дороге  из-за  кладбища  появился  в  своей  желтой
безрукавке Семен,  который,  наверно,  увидев,  что  Агеев  тут  не  один,
замедлил шаг, словно раздумывая,  не  повернуть  ли  обратно?  Агееву  тем
временем расхотелось продолжать начатый разговор, и он  почти  обрадовался
неурочному приходу нового гостя.
   - Здрасте, - подойдя, вежливо поздоровался Семен, обращаясь к Аркадию.
   - Это мой сын, - кивнул Агеев. - А  это  Семен  Семенов,  ветеран,  как
видишь. Вот сейчас мы и потолкуем. Возьми там ведерко  и  подсаживайся.  В
самый раз будешь.
   Для приличия слегка помявшись, Семен присел с боку стола. Тени там  уже
не было, и бурое морщинистое лицо  его  скоро  покрылось  мелкими  каплями
пота, он не вытирал его, терпеливо оставаясь на солнцепеке.
   - Проведать отца, так сказать? Это хорошо, это отцу завсегда приятно...
- заговорил он, оглядывая стол, и задержал взгляд на бутылке.
   - Вот, налей гостю, - сказал Агеев. - Наверно же, не откажешься, как я,
например?
   Семен притворно поморщился.
   - Мы тут больше к вину привычные.
   - А почему именно к вину? - спросил Агеев-младший, наливая стаканчик. -
Дешевле?
   - Не-а. Больше выпьешь, - улыбнулся Семен.
   - Это резон! - одобрил Аркадий. - Ну, выпейте.
   - А вы?
   - Я уже все. Выпил, больше не пью.
   - Так неудобно как-то одному...
   Заскорузлыми пальцами правой руки  Семен  неловко  подобрал  с  бумажки
кусочек грудинки, устроил его на  ломте  хлеба,  покряхтел,  Степенно,  не
торопясь, он готовился к самому важному  в  этом  угощении,  примеривался,
вздохнул.  Агеев  почти  любовался  его  священнодействием,  вдохновением,
отразившимся на его просветлевшем  лице,  на  загорелом  лбу,  где  белыми
полудужиями выделялись  вылинявшие  за  лето  брови.  Наконец,  запрокинув
голову, Семен, не торопясь, выпил - худой кадык на его длинной морщинистой
шее прошелся снизу вверх и обратно.
   - Хорошо, однако же!..
   - Закусывайте, чем бог послал.
   - Спасибо.
   - Спасибом лимонад закусывают, - слегка назидательно заметил Аркадий, и
отец уловил в его тоне неприятный холодок превосходства,  который  нередко
раздражал его в характере сына.
   - Семенов - истинный трудяга войны, - сказал он, обращаясь к сыну. -  В
разведке воевал. Имей это в виду.
   - Разведчик - это теперь важно.  Разведчиков  уважают.  Штирлиц  и  так
далее...
   - Да не Штирлиц! - повысил голос Агеев. - Войсковой разведчик!  И  это,
будь уверен, не меньше...
   Сын ловким ударом вогнал капроновую пробку в горлышко бутылки.
   - Разумеется, разумеется...
   - Ветеран, инвалид и так  далее,  -  задетый  тоном  сына,  раздраженно
говорил  Агеев.  -  Не  выгадывал,  как  некоторые.  Те,  что   на   печке
отсиживались или сразу в полицию побежали.
   Семен спокойно слушал несколько натянутый разговор Агеевых, поблескивая
металлическими зубами, не спеша дожевал закуску. Выбрав подходящий момент,
рассудительно заметил:
   - Ну не все и в полицию бежали добровольно. Были там и по  принуждению.
Которых заставили. Или по глупости.
   - Как можно по глупости? На такое дело? - удивился Аркадий.
   - А случалось. Как я, например.
   - А вы что, и в полиции были? - изумился  Агеев-младший.  Агеев-старший
также удивленно уставился на Семена,  который  как  ни  в  чем  не  бывало
спокойно жевал закуску.
   - Был. Где я не был только! В полиции, в партизанах. В плену был.  И  в
армии. До Вислы дошел и вот... - он неловко шевельнул культей.  -  Считай,
на том свете побывал. Да я рассказывал...
   Аркадий недоумевающе перевел взгляд на отца, но тот сделал вид, что  не
заметил этого взгляда, и сидел нахмурясь. Такого оборота в их разговоре он
не предвидел.
   - Я обо всем рассказываю. А что? Подумаешь, секрет! Знаешь, налей-ка ты
мне еще. А то... Малюпашка такая.
   - Это пожалуйста.
   Аркадий с  готовностью  откупорил  бутылку  и  налил  полный  до  краев
стаканчик. На этот раз Семен выпил  залпом  и,  не  закусывая,  достал  из
кармана мятую пачку "Примы".
   - Это вначале, наверно? В сорок первом? - спросил Агеев.
   - В сорок втором, весной.
   - В сорок втором больше в партизаны шли. Массовый приход после зимы. По
черной тропе.
   - Во, по черной тропе. Мы с Витькой Бекешем тоже так  сообразили.  Зиму
перекантовались на печке, а по весне поняли: надо в лес. Тем более, уже  о
партизанах  заговорили.  Правда,  далековато  они  от  нас  появились,   в
Синявском лесу, и я говорю Витьке: погоди, запашем огород  и  рванем.  Он:
нет,  медлить  нельзя,  себя  же  накажем,  каждый  день  дорог.  Конечно,
поругались, и он утречком рванул один. Я бы, знаете, тоже пошел с ним,  но
мать жалко было: что она без огорода,  старуха,  чем  прокормится?  Корову
зимой забрали, коня из колхоза не возвернули, прозевали, пока  я  в  плену
загибался, аж в Белой Подляске - там, может слыхали, огромный шталаг  был.
Вот осенью оттуда бежал. Бежало много, но  мало  уцелело,  немцы  собаками
потравили, постреляли. Мне повезло: к покрову приволокся домой - голодный,
обовшивевший, весь в чиряках от простуды. К тому же дизентерию  прихватил.
А дома что? Мать-старуха в холодной хате - ни хлеба, ни дров, ни картошки.
Едва кое-как до весны дотянул, от хворобы оклемался - надо снова идти бить
врагов. Бить оно, конечно, не отказываюсь, зла у меня против них  по  уши,
но и старуху жалко.
   - А что, дома больше никого не оставалось? - спросил Агеев, который уже
близко к сердцу начал принимать этот рассказ.
   - Кроме меня у матери была еще дочь,  сестра  моя  старшая.  Замужем  в
соседнем районе. Но у сестры  четверо  детей,  мужа  убили  в  первые  дни
оккупации, со свекром живет. Ну  как  туда  матери?  Сидит  в  своей  хате
старуха.
   Так вот этот Бекеш напаковал  сидор  и  подался  из  села.  Я  остался,
вкалываю на огороде,  картошку  сажаю.  А  дня  через  три  вертается  мой
напарник  -  партизаны  отправили  назад.  Оружие  надо!  Без  оружия   не
принимают. А где его взять, то оружие? Это там, где бои шли, его  пропасть
на полях осталось, а в нашей местности боев никаких не было, фронт  быстро
прошел, ничего нигде не найдешь. С чем идти в партизаны?
   А надо вам сказать, тут  другая  беда  насела  -  в  местечке  гарнизон
установили,  полицию  набирают.  Ну,  конечно,  добровольцев,  которые  на
Советскую власть зуб имели, таких всех подобрали и  -  мало.  Стали  брать
разных. Присылают повестку  явиться  и  забирают.  Или  просто  приезжают,
входят в хату и  хватают.  Хорошо,  если  кто  может  отказаться,  ну  там
инвалид, больной, справку  имеет.  Я  тоже  от  врача  справку  имел,  что
дизентерия,  но  справке  той  уже  почти  полгода  исполнилось.   Правда,
подправлял раз и второй, уже почти дырка на том  самом  месте,  где  число
написано, и третий раз подправить уже нет возможности. Худо  дело!  И  вот
как-то под вечер сошлись мы с Бекешем за баней, решаем, как быть.  А  надо
сказать, Бекеш этот был  парень  грамотный,  девять  классов  окончил,  но
молодой, горячий и очень переживал из-за осечки с партизанами.  Вот  он  и
говорит: "А что если запишемся в полицию? Получим винтовки и - в Синявский
лес". Думаю, может, и правильно! А то досидишься, что  силой  возьмут  или
еще лучше - застрелят. Боязно, конечно, и погано как-то, но  чем  черт  не
шутит. Уж хуже, наверно, не будет, чем в том шталаге возле Белой Подляски.
Конечно, служить мы не будем, нам бы только винтовки заиметь.
   Ну вот, запахал я огород, картошку  посадил,  думаю,  убьют,  так  хоть
матери на первое время будет как перебиться.  Старухе  намекнул,  а  та  в
плач. "Лучше бы ты, - говорит, -  на  войне  летом  погиб,  чем  теперь  в
полицию идти". - "Ничего, мамаша, - говорю, - я им послужу. Я в  партизаны
перебегу, мне бы только оружие заполучить". Ну, кое-как успокоил  старуху,
и утречком мы с Бекешем подались в местечко.
   Я уже говорил, что  там  знакомые  были,  двое  из  нашей  деревни,  из
местечка несколько. Скажу вам, разные люди. Которые сволочи, а  которые  и
ничего, только запуганные, особенно которые семейные, куда им?  Чуть  что,
немцы ребят похватают, баб, расправятся  жестоко.  Ну,  определили  нас  с
Бекешем в третий взвод, начали  муштровать  на  плацу  -  учить  строевой,
приветствию, как в армии. Формы еще не было, в своем ходили,  кто  во  что
одет. Я в гимнастерке, серой шинельке, сапогах кирзовых. Винтовок пока  не
выдавали,  все  безоружных  мурыжили.  Полиция  в   школе   располагалась,
кирпичное  здание  такое,  одноэтажка,  в  центре  местечка  возле  моста.
Начальником был зверь один, ходил весь  в  ремнях,  с  маузером  на  боку,
лютовал - страсть. Чуть какое подозрение или нарушение - порол жестоко,  а
то передавал в СД на  станцию,  там  немецкий  гарнизон  обосновался.  Два
взвода, которые уже вооруженные были, часто по тревоге поднимали -  то  на
аресты, облавы, то против партизан. И вот однажды - в мае  это  случилось,
уже лес распустился - ночью тревога. Все высыпали строиться, а я в  наряде
дневальным стоял. На этот раз всех погнали на подводах и  верхами,  где-то
партизаны напали, выручать своих, значит. И  третий  взвод  тоже  погнали,
только двое больных остались и трое нас из наряда.  Как  все  убрались,  я
казарму подмел, стою у  тумбочки  в  коридоре,  другой  дневальный  только
сменился, прикорнул под шинелью на нарах. А дежурный, старший  полицейский
Сурвила с винтовкой на крыльце ходит. Из всех нас  только  он  с  оружием.
Вот, думаю, лег бы и он отдохнуть, я бы его винтовочкой  и  попользовался.
Но не ложится, зараза. Под утро, на рассвете слышим выстрелы  за  лесом  в
стороне Слободы, густоватая  такая  перестрелка  началась,  может,  с  час
продолжалась. Сурвила этот нервничает - то внутрь зайдет, то снова выйдет,
боится, сволочь, чтобы партизаны не напали.  Подлец  был  большой,  прежде
районным Домом культуры заведовал,  ряшка  -  во,  плечи  -  во,  сильный,
собака, а трусоват. Вижу, мандраж вовсю его водит. Злорадно мне,  но  виду
не подаю, стою в коридоре. На поясе у меня штык, обычный  трехгранник,  от
нашей драгунки. Конечно, это не оружие, с таким в партизаны не  примут.  А
где взять лучше? Все думаю о том, ломаю голову.
   И вот только рассвело, возвращаются с операции, сначала конные, а потом
на подводах, раненых привезли человек пять и  двоих  убитых.  На  палатках
вносят в казарму, гляжу и чуть не закричал вдруг - Бекеш!  Голову  свесил,
лоб белый, в волосах кровь запеклась. Не много так крови, от пульки, но  -
все. Насмерть. Вот тебе и добыл оружие! Даже  в  руках  не  подержал,  при
повозке был, коней караулил. Слепая  она,  военная  судьба,  ни  черта  не
выбирает. Кого попало косит, чаще хороших людей, а сволочь какую даже пуля
не тронет.
   Значит, сгрузили убитых, положили раненых, и  двое  полицаев  под  руки
ведут еще одного. Тоже раненный в ногу, нога едва перевязана, без  сапога,
прыгает на одной. Гляжу, вроде не наш, в полиции такого не было. Спрашиваю
у Чернявского, полицая из местечка, с  которым  когда-то  вместе  в  школе
учились, говорит: партизан пленный, раненым подобрали.  Молодой  такой,  в
черной кубанке, похоже, командир какой-то из леса.
   Потащили его в канцелярию на допрос, а канцелярия как раз  напротив,  в
двух шагах  от  меня,  я  стою  у  тумбочки  и  все  слышу,  как  его  там
допрашивают. Начальник  с  маузером,  от  СД  какой-то  громила  в  желтых
сапогах, несколько полицаев. Сначала к нему  по-хорошему,  но,  видно,  не
хочет говорить партизан, так орать стали. Ну и  дубасить.  Он  тоже  орет,
матерится. Но все-таки что-то и скажет. Слышу, фамилию свою назвал, а  они
все про Синявский лес добиваются. Начали сильнее дубасить. Вот  он  уже  и
сознание потерял, выбежали за водой, отлили. И снова бить. Потом  перерыв.
И опять. Этот допрос, наверно, часа три продолжался, меня  уже  сменили  у
тумбочки, только прилег вздремнуть, Сурвила поднимает. Говорит:  "Запрягай
телегу, поедем на задание". - "Куда?" - спрашиваю. "На  станцию,  пленного
бандита повезем, немцы требуют". Очень не понравилось мне  это  задание  -
во-первых, партизана немцам отдать,  ведь  это  для  него  верная  смерть,
во-вторых, я опять без  оружия  остаюсь.  Говорю:  "Пусть  винтовку  какую
дадут, как мне с голыми руками ехать?" Говорит Сурвила:  "Не  трусь,  я  с
оружием. Если побежит... Да и не побежит он - на ладан дышит".
   Ну, запряг я лошадь, внесли в телегу  партизана,  устроили  на  соломе.
Гляжу, и правда, едва жив, так отмутузили. Лицо сплошь в  крови,  на  свет
божий лишь одним глазом смотрит. "Куда вы меня повезете?" - спрашивает.  А
Сурвила ему: "Не все тебе одинаково,  бандитская  морда.  Вот  шлепнем  на
мосту и в воду!" Партизан ругается, матом честит и  полицаев,  и  Гитлера.
Мне погано в душе, думаю: неужели я руки к его погибели  приложу?  Но  что
делать? Не откажешься ведь.  Те,  что  ночью  по  тревоге  ездили,  теперь
получили отдых, будут спать до обеда, а нам, значит, такое дело...
   Выехали из местечка, катим по большаку. Пленный, несмотря, что  изранен
и избит, так еще и связан по рукам, а к здоровой ноге веревка пропущена. Я
сижу в передке с вожжами, Сурвила сзади, наблюдает  за  обоими.  Большаком
навстречу проехало две повозки, прошли несколько баб с  корзинами.  А  так
пустовато.  И  тут  начали  у  меня  всякие  мысли  появляться.   Стал   я
приглядываться к местности. До станции этой было версты четыре, дорога все
время полем, но в одном месте, за мостком, начинались  кустики,  и  в  тех
кустиках развилочка такая малоприметная: большак  на  станцию,  а  боковая
дорожка через лужок - прямо в деревню Смоляны возле соснового бора. Думаю,
вот бы туда повернуть. Но как повернешь, когда этот живодер сзади, в руках
винтовка. Если что, быстро пулю меж лопаток схлопочешь.
   И все-таки я решился. Как въехали в это мелколесье, я и говорю Сурвиле:
"Слышь, возьми вожжи,  а  я  на  минутку.  Живот  что-то..."  Он  подумал,
оглянулся, но слез,  перешел  к  передку,  взял  вожжи.  Ну,  и,  конечно,
винтовку закинул за плечо, а мне только это и надо было. Выдернул  я  штык
из-за пояса и, как кабану, сзади ему под  лопатку.  Только  застонал,  как
боров, да и осел мне под ноги. Я за винтовку, себе на плечо, его  за  ноги
да в канаву. Потом сам - в телегу да по коням!  Кони  неплохие  были,  как
врезал им, как рванули через лужок. Партизан сначала взвыл даже от боли, а
потом, поняв, наверно, что к чему, замолчал. А  потом  и  подсказал,  куда
ехать. "В Качаны, - говорит, - к кузнецу. Там скажут..." Я и примчал его в
Качаны, там перепрятали, переночевали  в  стожке,  а  назавтра  из  отряда
приехали. Сразу четверо верховых, и мой спасеныш  говорит:  "Вот  он  меня
спас, ребята. Спасибо, полицай!" Оказывается,  партизан  этот  не  простой
был, а начштаба отряда. Вот ведь какая штука, думаю! Однако  ж  и  повезло
мне. Только вот Бекеша жалко...
   Определили меня пока что в резерв. Пригляделся  я,  что  тут  за  люди.
Оказывается, и тут есть знакомцы. Которые из района, меня не очень знают -
я до войны в бригаде работал, молодой был. Потом служил действительн