стороны  -
здешний, а с другой - нет.
   - Да, конечно, понятно. Если, скажем, родились тут,  а  жили  в  другом
месте. Как я, скажем. Родом из Слуцка, а жил... Где только не жил.
   - И теперь что ж, вернулись? - спросил Агеев.
   - Теперь, знаете, вернулся. Родина  все-таки,  она  тянет.  Как...  как
первая любовь. А вот отец Кирилл не вернулся...
   - Не вернулся, - подтвердил Агеев и внимательно посмотрел  в  маленькие
глазки гостя, стараясь понять, сказал он это случайно или  с  определенным
умыслом. Однако он ничего не увидел в этих глазах.
   - Достойный, скажу вам, был служитель господен. Такими человеческий род
богатеет.
   Они на секунду встретились  взглядами,  и  Агеев  наконец  понял:  "Все
знает! Знает, что я не сын, а самозванец. Черт возьми эту его таинственную
осведомленность, что ему еще надо?"
   - Вот времена! Страшные времена! Стон  и  страдания  на  родной  земле.
Сокрушаюсь, безмерно сокрушаюсь...
   - Что ж сокрушаться! - не  утерпел  Агеев,  подумав,  что  это  обычный
вздыхатель,  наверное,  пришел  поболтать,   может,   найти   утешение   в
словоизлиянии. Но чем его  можно  было  утешить?  Сказать  про  Ельню?  Но
сначала он решил кое-что выяснить.
   - А до войны чем занимались? Работали кем?
   - Э, какое это имеет значение! Работал на  разных  работах.  Но  всегда
скорбел о погибающей родине. Как и всякий белорусин за пределами. Наблюдал
издали и скорбел.
   Кажется, Агеев что-то стал понимать.
   - Значит, приехали? После долгого отсутствия?
   - Совершенно верно: приехал! Зов отечества  в  трудный  для  него  час,
знаете, грех игнорировать. Народ не простит.  Особенно  такой  народ,  как
белорусский. Ведь белорусы - божеской души люди.
   - Ну... Всякие есть, - мягко возразил Агеев.
   - Нет, не говорите! Хорошие люди, простодушные, открытые. Оно и понятно
- дети природы! Ведь вот она, наша природа! Где  вы  найдете  такие  пущи,
такие боровинки? В Европе все не такое. А тут... Помню, в  начале  лета...
только еще пробудившаяся от  зимнего  сна  природа!..  Такая  благодать  в
каждом листочке - сердце поет. Ангельские гимны в  душе!  А  вокруг  реки,
полные рыбы, леса, полные дичи. Нет, в Европе давно не то.  Окультурено  и
обезличено. Я бы рискнул сказать: обездушено! А у нас... Вот я на  чужбине
за столько лет соскучился, знаете... По простой  вещи  соскучился,  просто
истосковался. Сказать, не поверите...
   - Можно представить...
   - Вы даже и представить не можете. А мне палисадничек по ночам  снился.
Вот эти георгины. Да что георгины - крапива у забора снилась, и в ней куры
квохчут. Бывало, проснусь и слезами обливаюсь. Что значит родина!
   Агеев молчал.  Ему  становилось  жаль  этого  человека,  видно,  немало
потосковавшего на чужбине, если  даже  воспоминание  о  крапиве  у  забора
оборачивалось для него слезами.
   - Нет,  дорогой  пан,  вы,  видно,  не  можете  этого  понять.  Надобно
поскитаться,  пожить  вне  и  перечувствовать,   что   все   это   значит.
Батьковщина! Достойная у нас батьковщина, шановный пан!
   - Кто возражает,  -  сказал  Агеев,  поддаваясь,  казалось,  искреннему
переживанию этого человека, который между тем продолжал с увлечением:
   - А наша история! Теперь, конечно... Но в прошлом,  если  помните,  она
знала и блистательные времена. Даже величие. Правда, под  чужими  флагами,
зато от моря до моря. На ее гербе была погоня! Заметьте:  не  бегство,  не
спасение, а погоня! Вслед за врагом - с поднятым мечом!
   Величие Белоруссии от моря до моря, герб с какой-то погоней... В  школе
этому не учили, об этом Агеев нигде не  читал  и  теперь  с  удивлением  и
интересом слушал восторженную речь, видно, немало знающего гостя.
   - В истории я не очень силен,  -  сказал  Агеев,  -  а  насчет  природы
согласен. Природа в Белоруссии замечательная. Скажем, озера...
   - О, это божественная сказка! Ангельская сюита! -  загорелись  потухшие
было глаза гостя. - Это чудо в зеркале бытия!..
   - И леса. Леса у нас...
   - Диво, чудное диво! В мире такого нет, поверьте мне! - почти в экстазе
гость ударил себя в плоскую грудь.
   - В детстве я очень любил бродить... Ну, когда пасли скот...
   - В ночном! - подхватил гость. - Костер, лошади, рыба в озере плещется,
соловей поет...
   - Простите, не знаю вашей фамилии, - потеплевшим голосом спросил Агеев,
и незнакомец встрепенулся в искреннем изумлении.
   - Ах, я и  не  представился?  Вот  какая  рассеянность!  Тоже,  кстати,
специфическая  черта  скромных  белорусинов.  Задумался,  разволновался  и
забыл. Ковешко моя фамилия. Простите, вы хотели что-то сказать?  -  учтиво
напомнил он, и Агеев замялся: он уже ничего не хотел  сказать.  И  все  же
сказал:
   - Да нет, я так. Подумал, что вот вернулись вы, да не в добрый час.
   - Правда  ваша!  -  искренне  согласился  Ковешко.  -  Но  что  делать?
Приходится жертвовать. Для батьковщины и в трудный час чем не пожертвуешь!
Правда, и пожертвовать непросто - обстоятельства иногда сильнее нас.
   - А вы... где сейчас работаете? Или пока без дела? - осторожно  спросил
Агеев.
   - Ну как же без дела! - удивился Ковешко. - Надо как-то зарабатывать на
кусок хлеба. Конечно, в поте лица своего. Даром кормить  не  станут.  Я  в
управе подрабатываю. Скромно, знаете...
   Упоминание об управе снова насторожило Агеева,  который  уже  внутренне
расслабился и был склонен думать, что имеет дело с  несчастным  человеком,
по  своей  вине  или  безвинно  заплутавшим  на  дорогах  жизни.  Гость  с
сокрушенным видом вздохнул.
   - У вас,  вижу,  другая  судьба.  Не  скажу  -  легче,  но  проще.  Это
несомненно. Хотя вы моложе, и этот факт нельзя не учитывать.  Молодые  все
склонны упрощать. Как в силу недостаточного опыта, так и в силу  незнания,
- рассуждал Ковешко, несколько странно вздернув  худой  подбородок,  вроде
оглядывая темный потолок кухни. -  А  вы,  простите,  до  войны  работали,
учились?
   - Да, учился, - неуверенно сказал Агеев.
   - По какой специальности, если не секрет?
   - Да я  по  железнодорожному  транспорту,  -  выпалил  Агеев,  вспомнив
довоенную судьбу Олега Барановского.
   - Вот как! Как молодой Барановский, - сказал Ковешко, и Агеев в тревоге
взглянул на него. Но вроде тревожиться пока не было надобности  -  Ковешко
как  ни  в  чем  не  бывало  озирал  потолок  и  стены,  однако   сторожко
прислушиваясь к собеседнику.
   - Да, так.
   - Ну что ж, это хорошо, это вам когда-нибудь пригодится. Не теперь, так
после.
   - Будем надеяться, - сказал Агеев.
   - Будем! - решительно повторил Ковешко и пристально посмотрел  в  глаза
Агееву.
   - Я тоже так думаю. Чтоб человеком остаться...
   Что-то, однако, все же удерживало Агеева от последней открытости в этом
разговоре, может, не совсем ясный для него  смысл  некоторых  высказываний
Ковешко, неожиданные повороты  его  непривычных  мыслей.  Или,  может,  то
сосредоточенное внимание, с которым он, весь замерев, ждал его ответов  на
свои прямые вопросы. И все-таки Ковешко, кажется, ничего  плохого  ему  не
сказал, пока что ничего не потребовал и не попросил даже Агеев  уже  готов
был пожалеть, что не обошелся с ним мягче и, может, откровеннее.
   - Вот поговорил с хорошим человеком, и на душе  легче  стало,  -  вдруг
нездоровое лицо гостя растаяло в доброй  улыбке.  -  Отнял  время,  вы  уж
извините.
   - Ну, недолгое время, - улыбнулся и Агеев, ожидая, что Ковешко  вот-вот
поднимется из-за стола. Похоже, тот  и  в  самом  деле  стал  подниматься,
скрипнул стулом, но вдруг, согнав с лица улыбку, сказал:
   - Я, знаете, еще по одному вопросу... Вы же  Непонятливый  будете,  так
мне сказали.
   - Кто сказал?
   Агеев в замешательстве встал и снова опустился за стол, не сводя глаз с
этого, так предательски ошеломившего его человека. Тот,  однако,  горестно
вздохнул и сокрушенно развел руками.
   - Да вот приходится! Уж вы не удивляйтесь...
   Но Агеев уже не удивлялся, он уже понял, с кем имеет дело, ему все враз
стало  понятно.  И  он   молчал,   стараясь   теперь   угадать,   чего   в
действительности хочет от него Ковешко.
   - Тут такое дело. Должен появиться один мужик из  Березянки...  Деревня
такая в шести километрах. Будет спрашивать Барановскую, попадью,  то  есть
вашу хозяйку. Так чтоб его задержать.
   - Как задержать?
   - Задержит полиция. Ваше дело - просигналить... Что делать!.. Неприятно
все  это,  я  понимаю.  Но  необходимо.  Массы,  они,  знаете,  развращены
большевиками...
   - Значит, просигналить?
   - Просигналить, да. А то иногда уходят не пойманными. Вот тут  на  днях
бандит появился и ушел. Всех, знаете,  кто  его  принимал,  немцы  того...
Ликвидировали.
   - Что ж, спасибо за подсказку, - подумав, сказал Агеев.
   С  совершенно  изменившимся  лицом,  без  тени  недавнего  восторга   и
подобострастия Ковешко поднялся со стула, застегнул свой мятый, поношенный
пиджачишко, взял такую же помятую шляпу.
   - Так, значит, я буду наведываться. Я очень вас не  стесню.  Только  по
делу. А пока довидзення.
   - Всего хорошего, - сказал Агеев, горя негодованием в душе и желая  как
можно скорее отделаться от этого пана. Давая Дрозденко  подписку  за  этим
столом, он думал: ну зачем он мог им  понадобиться?  А  вот,  оказывается,
нашли и ему работу. Мужик из Березянки...
   Он молча выпроводил Ковешко, который, на прощание приподняв  над  лысой
головой шляпу, сдержанно поклонился и мелкими шажками ушел на улицу. Агеев
остался во дворе, стоял и думал. Было уже  ясно,  что  промедление  в  его
положении граничило с преступлением, так они втянут его в такое, что вовек
не отмоешься. Надо было немедленно связываться  с  Волковым,  предупредить
обо всем. А там пусть решают. Может, оставаться ему  тут  уже  невозможно,
надо искать другое пристанище. Но где  он  найдет  сейчас  Волкова,  когда
дождется его? Правда, в местечке был  Кисляков,  который,  однако,  больше
недели сюда не показывался. Может, не было дела, а может... Но ведь он  же
сказал: в крайнем случае можно зайти. И дал адрес. Советская...  Где  она,
эта Советская? Была бы дома Барановская, послал  бы  ее.  А  так  придется
самому. Средь бела дня? Или дождаться ночи? Но ночью комендантский час, по
улицам бродят патрули, схватят, чем тогда оправдаться  перед  Дрозденко  -
куда ходил?
   Положение его подлейшим образом усложнялось, затягивалось в тугой узел.
Кто бы подумал? А он шел сюда с единственной целью - отлежаться,  залечить
рану и снова рвануть  на  восток,  вдогонку  за  фронтом.  И  вот  рванул,
называется Так впутался  в  эти  местечковые  дела,  что  неизвестно,  как
выпутаться. Чем такое может окончиться, он легко представлял себе. Но ведь
он еще хотел жить и поквитаться с фашизмом,  который  принес  ему  столько
страданий. Да и ему ли одному...


   Было около полудня, когда  Агеев  окончательно  решился  идти  повидать
Кислякова. Он накинул на себя телогрейку, взял ореховую палку, старательно
прикрыл входную дверь в кухню. Наверное, надо было закрыть ее на замок, но
замка поблизости нигде не нашел, подумал: авось скоро вернется. Впервые он
собирался из усадьбы  в  местечко,  но,  где  искать  Советскую,  не  имел
представления.  Правда,  ее   название   указывало   в   сторону   центра,
расположение которого он приблизительно знал, и, опираясь на палку,  пошел
в конец улицы.
   Скоро Зеленая его кончилась, примкнув к другой, более наезженной  улице
с неким подобием тротуаров с обеих сторон.  Дома  всюду  были  неказистые,
сельского типа - обычные деревенские хаты, некоторые со ставнями на окнах,
полными цветов палисадниками и свисавшими через заборы  ветвями  деревьев.
Многие ставни теперь были закрыты, калитки же,  наоборот,  распахнуты;  во
дворах всюду виднелись следы  недавнего  разгрома:  выброшенная  из  домов
рухлядь, тряпье, обрывки бумаг. Один двор за низким штакетником был  густо
усыпан пухом  из  перин  и  подушек,  ворохи  которого  ветер  сгонял  под
завалины, в канаву, усыпал им траву у ограды. Стекла  двух  окон  с  улицы
были выбиты. Агеев заглянул в одно, в тусклую полутьму хаты с  ободранными
обоями,  черной  дырой  лаза  в  погреб,  и  на  него   печально   дохнуло
человеческой  трагедией,  недавно  тут  разыгравшейся.  А  сколько   таких
трагедий произошло в местечке!..
   Стараясь  меньше  прихрамывать,  он  дошел  до  конца  этой   улицы   и
остановился на углу возле высокого дома с заросшим  сиренью  палисадником.
Оглядевшись, заметил в зарослях белоголового, лет  десяти  -  мальчонку  и
спросил, в какую сторону будет Советская. Мальчонка ткнул  локтем  направо
и, когда он уже ступил с тротуара, чтобы перейти улицу, крикнул вдогонку:
   - А вам кого надо?
   Агеев остановился, подумав, что у мальчонки, пожалуй, можно спросить, и
вернулся к палисаднику.
   - Мне Кислякова. Не знаешь?
   - А вон! - мальчонка переложил из правой руки в  левую  ножик,  которым
строгал палочку, и показал через ограду. - Вон, где крыша с кривой трубой.
Там Кисляковы.
   Заметив недалекий дом по  ту  сторону  улицы,  Агеев  торопливым  шагом
пересек пыльную мостовую и скоро вошел в просторный, ничем не  огороженный
двор с молодой березкой у входа. Двор  был  пуст  и  зарастал  травой.  На
ветхой двери при ветхих сенях косо торчал ржавый замок; из  дома,  однако,
слышались веселые голоса,  и  он  приблизился  к  низкому,  без  занавесок
окошку. Тотчас изнутри появилось замурзанное детское личико, за ним второе
и третье, дети с любопытством уставились на него, будто ожидая чего-то,  и
Агеев сказал:
   - А где старший брат?
   - Нету, - ответил, гримасничая, мурзатый мальчишка.
   - Нету, нету, - повторили за ним остальные двое.
   - Вот так дела! - тихо сказал Агеев, и ребятишки, словно передразнивая,
повторили за окном разными голосами:
   - Вот дела!
   - Вот дела!
   - Вот дела!
   - Ах вы, дразнилки! - сказал он беззлобно, не зная, однако,  как  быть,
где искать Кислякова. Или прийти сюда во второй раз, к вечеру?  -  Скажите
брату, что приходил хромой дядя. Хотел его видеть, - сказал он через  окно
этой ветхой хатенки, и детвора хором ответила:
   - Хорошо! Скажем!
   С досадой оглядевшись в пустом дворе, Агеев вышел на улицу и,  припадая
на  больную  ногу,  пошел  на  свою  Зеленую.  Местечко  выглядело   почти
пустынным, словно вымершим, на улице вовсе не видно было проезжих,  редкие
прохожие, наверное, из  ближних  домов  появлялись  и  тотчас  исчезали  в
калитках. Остерегаясь с кем-либо встречаться,  особенно  с  полицией,  он,
однако,  благополучно  добрался  до  своей  хаты  с  беседкой  у  входа  и
облегченно расслабился. Все-таки дом! Какое-никакое прибежище, укрытие  от
недоброго взгляда. Правда, плохо оно укрывало, это укрытие, покоя  тут  не
было, его сразу раскрыла полиция, хорошо еще, что  не  обрезала  всех  его
связей. Но что делать? Без этого заросшего зеленью подворья  ему  и  вовсе
было бы плохо, где бы он прожил эту пару недель со своей никудышней ногой,
с осколком в глубине раны?
   Во дворе он почувствовал себя в  относительной  безопасности  и,  чтобы
избежать ненужных  теперь  клиентов,  приволок  от  хлева  длинную  жердь,
загородил ею вход с улицы. Сегодня он никого  не  примет,  у  него  другая
работа. Прихватив из беседки ящик с инструментами, пошел в сарайчик.  Надо
было браться за привезенную из леса обувь. Он вытащил из  мешка  две  пары
кирзовых сапог с оторванными  подошвами  и,  поудобнее  устроившись  возле
топчана, стал подбивать их на лапе.
   Негромко  стуча  молотком  по  резиновой  подошве,  он  все  время  был
настороже, слушал, ждал, не появится ли кто во дворе. Конечно,  ему  очень
нужен был Кисляков, но могла наскочить и полиция, этот Ковешко  или,  хуже
того, сам  Дрозденко.  Тогда  надо  было  все  быстро  прятать,  притворно
застегивая брючный ремень, выходить из хлева. Он работал,  не  разгибаясь,
часов пять подряд. Днем в сарайчике было светло и  покойно,  но  к  вечеру
стало темнеть, особенно в такой пасмурный день; он успел подбить лишь  три
пары сапог и принялся зашивать длинный - осколочный или штыковой -  разрез
поперек голенища, но не успел. Стало совсем темно, и он, затолкав в  мешок
сапоги,  вышел  во  двор.  Здесь  все  было  по-прежнему.  Дверь  в  кухню
оставалась тщательно прикрытой с утра, значит, Барановская не появилась  и
сегодня. Когда же она, в конце концов, вернется, с досадой думал Агеев.  И
вернется ли вообще? Может, ему следовало  что-нибудь  предпринять?  Может,
заявить в полицию? Или напротив - всячески скрывать факт  ее  исчезновения
от  полиции?  Как  лучше  поступить,  чтобы  не  повредить   себе,   своей
исчезнувшей хозяйке? Тем, кто к ней приходил?
   Тихий шум веток в саду прервал  его  размышления,  и,  оглянувшись,  он
увидел в сумерках под вишнями знакомый  силуэт  подростка.  Обрадовавшись,
Агеев бросился навстречу и едва не вскрикнул от боли в  ноге.  Все-таки  с
его ногой следовало обращаться осторожнее.
   - Пришел? Ну иди сюда, - тихо позвал он, сворачивая к хлеву.
   - Я на минутку, - сказал Кисляков. - Что случилось?
   - Пойдем, все расскажу.
   Он пропустил Кислякова вперед и, еще оглядевшись по  сторонам,  прикрыл
дверь хлева. Держась  за  верхние  жерди  перегородки,  они  добрались  до
низенькой двери сарайчика.
   - Садись вот сюда. А я тут... Передали, значит, ребята?
   - Передали. А я на станции был. Вчера же пакгауз сгорел. Ну, надо  было
кое-что уточнить. Так что случилось?
   Чувствовалось по голосу,  как  Кисляков  насторожился  в  ожидании  его
объяснений, и Агеев, не решаясь сразу приступить к главному, сообщил:
   -  Какой-то  дядька  мешок  обуви  привез.  Ремонтировать.  Сказал:  от
Волкова.
   - Да, был такой разговор, - не сразу ответил Кисляков. - Уже что-нибудь
готово?
   - Три пары только. Больше не успел. Все-таки приходится остерегаться...
   - Конечно. За военное  имущество  у  них  расстрел.  Вон  и  в  приказе
написано, - тихо говорил Кисляков. - Хотя у них за всякую мелочь расстрел.
Вчера на мосту повесили трех мужиков за  мародерство.  С  разбитой  машины
скаты сняли. Хотя бы с немецкой, а то с советской.  Вообще  нужны  они  им
были, эти скаты!..
   - Ну, немцы все рассматривают как свое. Как военную  добычу.  По  праву
завоевателей, - сказал Агеев. - Слушай, а кто такой Ковешко, не знаешь?
   - Работает какой-то тип в районной управе. С бумажками бегает.
   - Не только с бумажками... Он что, местный?
   - Да нет. Вроде до войны тут его не было. А что вы о нем спрашиваете?
   - Приходил, - обронил Агеев и замолчал. Следовало, наверное, сказать  о
главном, и он не сразу собрался с  духом.  Но  Кисляков  уже  почувствовал
что-то и выжидательно притих в темноте. - Понимаешь, почему я  прибегал  к
тебе? Тут что-то замышляется, - сказал Агеев. - Начальник полиции заставил
меня дать подписку...
   Кисляков встрепенулся, Агеев почувствовал это даже в темноте.
   - Какую подписку?
   - Подписку на сотрудничество. И этот Ковешко уже приходил с заданием  -
задержать кого-то из Березянки, кто придет  спрашивать  о  Барановской.  А
Барановская моя неделю назад как уехала, так до сих пор нет. Не знаю,  что
и думать.
   Кажется, он сказал за раз слишком много и  умолк,  ожидая,  что  скажет
гость. Но Кисляков сопел в темноте, видно, думал, и Агеев подсказал:
   - Мне кажется, надо доложить Волкову.
   - Конечно, доложить, - скупо согласился Кисляков.
   - И решить, как мне быть.
   - Это конечно.
   - Вообще я уже могу немного ходить и мог бы перебраться в другое место.
Может, куда-нибудь в лес. Потому что... Потому что здесь...
   - Я передам, - холодно перебил его Кисляков и поднялся. - Давайте,  что
отремонтировано, я заберу.
   - Три пары сапог.
   - Давайте.
   Агеев пошарил в темноте под топчаном, вытащил связанные попарно сапоги.
Кисляков забросил их за плечо.
   - Так мне что, ждать? - спросил на прощание Агеев.
   - Ну. Я свяжусь, передам.
   В темноте на ощупь он проводил Кислякова через хлев, и тот,  бр