ынувших  чувствах,  пока  его  не  сморил  внезапно
завладевший им сон. Когда  он  проснулся,  Мария,  свернувшись  калачиком,
лежала рядом, солнце из  окошка  уже  исчезло,  и  окно  едва  светил  ось
отражением уходящего дня. Агеев подумал, что так  можно  прозевать  приход
Молоковича, и тихонько, чтобы не разбудить Марию, поднялся.  Однако  Мария
подхватилась тоже.
   - Куда ты?
   - Тихо, тихо. Спи. Я это... тут должен один человек прийти.
   - Какой человек?
   - Ну, понимаешь, знакомый.
   Быстрыми  движениями  маленьких  рук  она   поправила   измятый   подол
сарафанчика, тронула на затылке короткие волосы вынутым из них  гребешком.
Похоже, она ничего не подозревала и еще ни о чем не догадывалась.
   - Из местечка знакомый?
   - Из местечка.
   - А мне... Тут быть?
   - Да, ты сиди тут. Как только я его отправлю, так сразу приду.
   Он поцеловал ее в смиренно подставленные губы и спустился по лестнице в
кухню. Дремавший у порога Гультай нехотя поднялся, потянулся  и  промяукал
громко и требовательно. Агеев подхватил его  поперек  тела  и  подсадил  в
кладовке на лестницу.
   - Вот дружок тебе. Чтоб не скучала. Ну, пока!
   Он вышел во двор, посмотрел в небо, по которому  уже  плыли  громоздкие
кучевые облака - предвестники лучшей погоды, и  подумал:  как  ему  скрыть
свои дела от Марии? Скрыть, конечно, было необходимо,  он  не  имел  права
самовольно доверять ей то, что было не только  его  тайной,  но  и  утаить
что-либо при таких с  ней  отношениях  было  непросто.  Хотя  бы  того  же
Молоковича. Она могла его увидеть, подслушать их разговор. Что  она  могла
подумать о них? Конечно, лучше всего, если бы она была в курсе их дел,  но
подсознательно он очень опасался вовлекать ее в  эти  их  непростые  дела,
которые в любой момент могли кончиться  для  них  катастрофой.  Зачем  без
нужды рисковать еще и ею?
   Прохаживаясь по двору, Агеев поджидал Молоковича, потом вышел на мокрую
тропинку к оврагу. Но никого не было.  Уже  стало  темнеть,  из  садков  и
огородов потянуло промозглой сыростью, стало прохладно, и он подумал, что,
видно, надобно идти в сарайчик. Молокович знает его пристанище, он  должен
найти. Только Агеев подумал так, стоя возле распахнутых дверей хлева,  как
за домом, где-то в стороне местечкового центра раздались  выстрелы  -  два
винтовочных и несколько разрозненных  автоматных  очередей.  Агеев  замер,
прислушался, но выстрелы скоро прекратились, криков вроде не было  слышно,
и он с беспокойством  подумал:  не  Молокович  ли  там  попался?  Все-таки
начинался комендантский час, немцы и полиция лютовали на улицах и дорогах,
останавливая каждого, кто там появлялся. Весь местечковый люд  старался  к
этому времени быть дома и не высовывать носа из своих дворов. Но Молокович
мог прийти к нему только с наступлением темноты, когда  его  никто  бы  не
увидел в местечке.
   Агеев поглядывал в оба конца двора, но чаще на межевую  тропинку  вдоль
огорода, думал, что Молокович появится из оврага.  А  тот  вдруг  вынырнул
из-за угла сарая и очутился перед Агеевым.
   - Здравствуйте!
   - Ну, напугал!.. Там выстрелы, слышал? Это не по тебе?
   - Я хожу там, где выстрелов не бывает, - прихвастнул Молокович,  тяжело
дыша от быстрой ходьбы. Они прошли через хлев в  сарайчик,  где  уже  было
темно,  в  этой  темноте  едва  различались  их  тусклые  силуэты.  Агеев,
опустился" на топчан, Молокович, как и в прошлый раз, присел на пороге.  -
Что-нибудь случилось? - спросил он тихо.
   - Ничего особенного, - успокоил его Агеев. - Просто некоторые вопросы.
   - Мне ведь запрещено встречаться с вами. Но тут мальчишка сказал...
   - Я знаю. Но у меня не было выхода. Я потерял связь с Кисляковым.
   - Это хуже, - помолчав, сказал Молокович. - Я тоже с ним не имею связи.
   - Может, его взяли?
   - Нет вроде. Если бы взяли, было бы известно. В полиции его нет. Может,
какая накладка? Или СД сцапала?
   - Может, и накладка. У  меня  вот  хозяйка  пропала.  Уже  две  недели.
Сказала, отлучусь на три дня, и пропала.
   - Ну теперь  все  может  быть.  Где-нибудь  напоролась.  Схватили.  Или
застрелили где-нибудь. Как ваша нога?
   - Нога более-менее. Уже хожу. А как плечо?
   - Да что плечо, заросло, как на собаке.
   -  Значит,  можно  уже  действовать,  если   тут   сидеть.   Что-нибудь
планируется? - спросил Агеев и умолк, весь внимание. Молокович вслушался в
тишину ночи и ответил не сразу:
   - Кое-что задумали, может, на днях  провернем.  Только  со  взрывчаткой
плохо.
   - А какая нужна взрывчатка?
   - Да хоть какая. Но на хороший взрыв.
   - На хороший взрыв требуется хороший заряд.  Добывать  надо,  -  сказал
Агеев. - А как связь с лесом?
   - Трудно  со  связью.  Все  под  наблюдением.  Все  дороги,  улицы.  Ни
проехать, ни провезти.
   - Что слышно на фронте?
   - Ерунда на фронте, - скупо сказал Молокович. - Немцы под Москвой.
   - Да-а, -  разочарованно  протянул  Агеев,  неприятно  пораженный  этой
вестью.
   - Но все равно скоро подавятся. Уж Москву им не отдадут.
   - Ну а мы что же, тут и будем сидеть? В этой дыре? -  с  плохо  скрытой
досадой сказал Агеев.
   - А что же нам делать? Догонять фронт? Далековато, наверно.
   - Оно-то далековато. Но  все-таки  мы  военные.  Командиры  действующей
армии.
   - Действовать и тут можно. И нужно. А там видно будет.
   Наверное, Молокович был прав, они обязаны действовать,  вот  только  те
действия, которые выпадали на долю Агеева, были не слишком подходящими для
его натуры. Уж лучше бы бой, открытый огневой поединок  в  поле,  чем  эта
непонятная игра, сплошная неопределенность, тягостное ожидание  неизвестно
чего.  Он  думал  теперь,  как  сказать  Молоковичу   о   полиции   и   ее
посягательстве на него, Агеева, об этом  непонятном  прислужнике  Ковешко.
Как сделать, чтобы убраться куда-нибудь подальше  из  местечка,  может,  в
лес, в партизанский лагерь, так как ему тут не место. Но в то же время что
говорить Молоковичу, у которого тоже нет связи? Только вызывать подозрение
у последнего, кто ему пока верит?
   - Но куда же запропастился Кисляков? - снова спросил он в раздумье.
   - Кисляков найдется. Может, ушел в лес? А на его место другой придет?
   - Пришел бы скорее.
   - А у вас что, срочные дела? Или сообщения? - спросил Молокович.
   - И то и другое. Понимаешь, неделю  назад  привезли  мешок  обуви.  Ну,
починил. И никто не забирает.
   - Заберут! Понадобится, заберут, - успокоил Молокович.
   - А может, ждут, не доверяют?
   - Да ну, с какой стати!
   - Стать-то  одна  имеется.  Начальник  полиции  повадился.  Склоняет  к
сотрудничеству.
   - В доносчики? - напряженно выпалил Молокович.
   - В доносчики. Однажды едва  в  шталаг  не  отправил.  Немецкий  оберет
потребовал отправить,  -  сказал  Агеев  и  выждал,  что  на  это  ответит
Молокович. Молокович, однако, замялся, и  Агеев  понял  сразу  -  напрасно
рассказывал.  Повторялась  история  с  Кисляковым  -  его  сообщение  лишь
настораживало, ничего не объясняя,  усложняло  и  без  того  непростые  их
отношения.
   - Да-а... Что ж, скверное дело, - неопределенно проговорил Молокович. -
А отвертеться нельзя?
   - Я, конечно, сотрудничать с ними не стану,  но  пойми  мое  положение:
прямо отказаться я не могу.  Они  же  меня  сразу  вздернут,  -  волнуясь,
проговорил Агеев.
   - Это конечно.
   - Поэтому мне тут больше нельзя. Надо в лес.
   - Видимо, да, - вяло согласился Молокович. Он  не  возражал,  он  вроде
понимал Агеева, но по тому, как он сразу сник в  разговоре,  Агеев  понял,
что эта их встреча не облегчит его положения. Как бы не усугубила.
   - При случае ты там скажи кому... Чтобы передали Волкову. Потому что  я
тут кругом на подозрении...
   - Но ведь и там надо... доверие. С подозрением куда же в отряд?
   - Да, это верно, - помедлив, сказал Агеев и опустился на топчан.
   Вот об этом он не подумал. Ему казалось: только бы вырваться  отсюда  в
лес, в партизанский отряд, где вокруг будут  свои,  и  он  освободится  от
гнетущей неопределенности, от унизительного подозрения  со  стороны  своих
же. Но ведь и там с подозрением невозможно, такой он там просто никому  не
нужен.
   Так как же ему быть? Что делать?
   Что делать, не посоветовал и Молокович, который,  видно,  сам  знал  не
больше его. Агеев понимал это и обращался к нему только  потому,  что  тот
был местный, знал большее число людей и, думалось,  связь  у  него  должна
быть надежнее. Оказывается, с исчезновением Кислякова у него  тоже  многое
оборвалось.
   Агеев проводил Молоковича до конца  огородов  по  тропке,  и  они  сухо
простились. Знали бы оба, что им так недолго осталось быть на свободе, что
это их последняя возможность открыто поговорить обо всем начистоту. Но  не
знали. И легко расстались. Молокович, как показалось Агееву, с облегчением
даже, и Агеев, постояв минуту, проводил его взглядом, пока тот не  скрылся
в темени наступившей ночи. Оставшись один,  он  стал  думать,  почему  так
устроены люди,  что  вот  появляется  маленькая  неясность  и  уже  готовы
усомниться, готовы поверить нескольким окольным фактам и не верить  долгим
годам дружбы, знакомства, совместной работы, наконец,  испытанию  смертью,
которое  они  недавно  совместно  выдержали.  Но  неужели  Молокович  тоже
усомнился  в  его  честности,  неужто  подумал  хоть  на  минуту,  что  он
двурушничает и может их предать? Предать кому? Этим вот  шакалам,  шавкам,
которые предали самое святое в жизни,  родину  и  народ  во  имя  спасения
собственной шкуры? И он пойдет к ним в услужение? Надо было вовсе не знать
его, старшего лейтенанта Агеева, или иметь цыплячьи мозги в голове,  чтобы
подумать такое. Но ведь,  наверно,  подумали?  Наверно,  думать  так  было
привычнее? Или проще? Или, возможно, практичнее,  дальновиднее?  Но,  если
дальновиднее, как же тогда его человеческая судьба? Или в такой обстановке
одна судьба ничего не стоит? Так сколько же тогда судеб чего-нибудь стоят?
Сто? Тысяча? Десять тысяч?
   Нет, видно, если ничего не стоит одна, так мало стоят и  десять  тысяч.
Таков уж элементарный закон арифметики. Арифметики, но не войны.  У  войны
свои, далеко не человеческие законы, и  они  будут  править  людьми,  пока
будут войны.
   Ну что ж, будь что будет.  Главное,  не  метаться,  не  изворачиваться,
думал Агеев, оставаться человеком, каким он был  двадцать  шесть  прожитых
лет. Те четыре года, что он прослужил в армии, он  старался  быть  хорошим
командиром и, наверное, был таковым. По крайней мере, в его  личном  деле,
некогда хранившемся в строевой части полка, значилось восемь  поощрений  и
ни одного взыскания, хотя стычки с начальством не были  для  него  большой
редкостью и, случалось, он получал хорошие взбучки.  Но  помимо  служебных
отношений с начальством были еще различного рода общения с  равными  себе,
средними командирами, товарищами и друзьями, были,  наконец,  отношения  с
подчиненными сержантами и красноармейцами. И для  Агеева,  может,  дороже,
чем мнение начальства о нем, была где-нибудь случайно оброненная фраза: "А
он вроде ничего мужик, этот начбой!" К другим оценкам он не привык за свою
армейскую жизнь, и  то,  что  теперь  закручивалось  вокруг  него  в  этом
местечке, повергало его в отчаяние.
   Растревоженный и подавленный, он пошел на кухню, в  темноте  закрыл  на
крючок дверь и сразу попал в объятия теплых девичьих  рук.  Мария  подвела
его к столу и, усаживая на стул, зашептала:
   - Ну, сейчас я тебя накормлю... Сейчас, сейчас...
   Прежде чем он что-либо успел понять, она сунула ему  в  руку  огромный,
тмином пахнущий ломоть хлеба, в другую большую кружку с молоком.
   - Ешь! Ну? Вкусно?
   Да, это было чертовски  вкусно,  казалось,  никогда  он  не  ел  такого
вкусного хлеба и такого молока, желудок  его  блаженствовал,  и  он  молча
проглотил все, запил остатками молока.
   - Ну, наелся? Хочешь еще?
   Агеев больше не хотел - он уже понял, что она выбегала куда-то,  может,
к сестре или соседям, и ему стало страшно. Она была тут  единственной  его
радостью и, наверное, единственной опорой, на которую он  мог  положиться.
Опасение потерять ее отозвалось в нем испугом,  какого  он  не  испытывал,
наверное, даже перед лицом собственной гибели.
   - Спасибо! - сказал он, целуя в темноте мягкие ее ладошки. - Но я  тебя
прошу: не ходи никуда! Не надо! Как-нибудь. Пойдем вместе...
   - Куда? - с наивной поспешностью спросила она,  словно  готовая  тотчас
бежать вместе с ним.
   - Куда? Пойдем куда-либо. Придет час, и пойдем.
   - Придет час! Я верю, что настанет наш час. Должен настать. И  кончится
эта ночь. И ничто не будет нам угрожать. Ой, как я  хочу  дожить  до  того
часа... Милый, Олежка мой...
   Она опустилась на пол возле его ног, обеими руками обхватила их, и  они
ласкались так, едва сдерживая рыдания. И он молча вытирал ее мокрые  щеки,
напряженно соображая, как спасти ее и себя от  вплотную  надвигающейся  на
них безжалостной колесницы уничтожения. Может быть, именно в этот вечер он
почувствовал то, что ранее как-то не доходило до его сознания - что он  ее
любит вопреки своим намерениям, вопреки  войне  и  даже  здравому  смыслу.
Наверное, ему надо было сказать ей о том, но разве и без слов это не  было
ясно обоим...


   Погода резко повернула на осень, зачастили  нудные  обложные  дожди,  а
когда они переставали, особенно по  утрам,  наползали  туманы,  в  которых
утопали дома, огороды, деревья. Как-то, встав на рассвете, Агеев не  узнал
двора - все, что было перед воротами хлева, исчезло в стылой серо-молочной
наволочи. Было тихо какой-то странной, затаенной до  поры  тишиной,  улица
будто вымерла, замерло и все местечко.
   В ту ночь Агеев и Мария уснули лишь перед  самым  рассветом,  всю  ночь
прободрствовали в сарайчике  от  непонятной  тревоги,  поднявшей  на  ноги
местечковые власти и полицию. Началось все с заполошного крика  где-то  на
окраине, в районе кладбища, потом последовали выстрелы на околице и по  их
Зеленой улице пробежали несколько человек - все туда же, к кладбищу. Топот
их ног глухо прозвучал в ночи, но голосов  не  было  слыхать,  словно  это
бежал строй солдат или полиции. Потом на соседней, более наезженной  улице
застучали повозки, там же послышались голоса, даже  окрики,  а  в  стороне
центра возле церкви проурчали  тяжелые  машины,  и  свет  их  фар  желтыми
блуждающими пятнами мелькнул в тумане над крышами местечковых хат.  Затаив
дыхание, Агеев слушал, пытаясь  понять,  что  происходит  в  местечке,  но
понять было не просто. Мария, прижавшись  к  нему  и  обхватив  его  плечи
руками, мелко тряслась, как в ознобе, он кутал ее в кожушок и  думал,  как
бы не пришлось спасать ее в эту тревожную ночь. Нижнюю,  не  прикрепленную
доску в стене он показал ей давно, девушка  легко  могла  проскользнуть  в
огород, вот только что дальше? Куда спасаться  из  огорода,  они  пока  не
решили.
   Они не решили многого, да так и заснули к утру в объятиях  друг  друга,
когда эта малопонятная тревога как-то сама по себе улеглась и  все  вокруг
постепенно затихло.
   Во влажном застойном тумане все было стылым, промозглым и неприютным. С
мокрых ветвей свисали прозрачные капли, стекали по мокрым комлям деревьев,
туман обволакивал рыжую листву клена и тихо клубился там, медленно сползая
на черную от влаги крышу избы. Агеев поежился от  холода  и  первым  делом
прошелся по двору к двери на кухню - клямка с вечера нетронуто  лежала  на
пробое, значит, Барановской все еще не было. Он уже перестал считать дни и
недели, прошедшие после ее ухода; видно, действительно его хозяйка пропала
навсегда и  бесследно.  Они  с  Марией  уже  съели  пол-огорода  картошки,
подобрали, что можно  было  подобрать  из  съестного  в  кладовке,  но  из
имущества ничего не трогали, обходились пока кожушком да  пестрым,  сшитым
из лоскутов одеялом на чердаке. Каждый раз, просыпаясь утром в  сарайчике,
Агеев ждал, что кто-нибудь появится во дворе и скажет:  "От  Волкова".  Но
шли дни, а никто не появлялся, мешок с починенной обувью все так  и  лежал
под сеном. Не появлялся  и  Кисляков.  Агеев  чувствовал  себя  совершенно
заброшенным, забытым и одиноким, и единственным его утешением была  теперь
Мария.
   Он не мог взять в толк, почему, но Мария  уже  властно  и  без  остатка
захватила его смятенные чувства, заполнила собой все его  существо  -  его
память,  внимание,  мысли  -  и,  кажется,  стала  для  него  любовью.  Не
переставая, он думал о ней и об их нелепой судьбе. В яви  или  воображении
она всегда была с ним, и он всегда  видел  перед  собой  ее  милый  образ,
вслушивался в ее особую, порывистую манеру говорить, готов был смотреть  и
смотреть, как она откидывает со  лба  светлые  волосы  или,  чуть  склонив
голову, причесывает их крохотным полупрозрачным гребешком, всегда торчащим
у нее на затылке. Ее тонкие  трепетные  руки  были  воплощением  заботы  и
движения, когда она говорила о чем-то и  даже  когда  умолкала,  поправляя
подол сарафанчика  на  коленях,  или  порывисто  обнимала  его  за  плечи,
прижимая маленькие ладони к его лопаткам  или  взлохмачивая  его  отросшие
волосы на  затылке.  Особенное  удовольствие  доставляла  ей  его  борода,
которую он раза два подстригал ножницами,  сбрить  ее  было  нечем.  Мария
ворошила ее, целовала и терлась щеками, все приговаривая при этом:
   - Какая у тебя борода! Какая бородища! А ты отрасти, как у,  деда,  вот
здорово будет!
   - Что, идет?
   - Спрашиваешь! И рубаха эта идет, вышитая.  Ну  прямо  былинный  герой!
Илья Муромец!..
   - Какой Муромец! Соловей-разбойник...
   - Нет, нет... Ты такой... Правда! Сразу видать, командир!
   - Это плохо, что сразу видать.
   - Ну и ничего, ну и ничего... Ну и хорошо! - с жаром уверяла она, целуя
его в бороду, в щеки, в губы...
   В такие минуты он был расслаблен, разморен и почти счастлив, если бы не
его беспокойные мысли, которые не покидали его ни на мгновение, и  он  все
думал и думал бессчетное число раз - лежа с ней под одним  кожушком,  сидя
подле на лоскутном одеяле, когда она спала, в одиночестве, стоя во дворе и
прислушиваясь к звукам с улицы, стараясь найти в них те, что ему были  так
необходимы. Одна мысль точила его душу  ночью  и  днем  -  добром  это  не
кончится! Не может это окончиться добром в такое жестокое время,  на  краю
бездны, за два шага от полиции, немцев, СД. Будет беда! Но  он  ничего  не
мог поделать с собой и своим вышедшим из повиновения чувством,  как  будто
сознавая, что иного времени для них не будет и что  такое  не  повторится.
Действительно, прекрасное не длится долго и не случается  часто,  такое  -
великая  драгоценность,  выпадающая  как  награда.  Вот  и  их   наградила
судьба... Добрая шутница она или коварная ведьма? Как бы она скоро жестоко
не посмеялась над ними...
   Они старались не говорить о будущем, о том, что их ждет завтра или даже
сегодня к вечеру, ночью. Они жили настоящим, каждым мгновением, ибо только
это мгновение принадлежало им. Завтра для них могло не быть  вовсе,  вчера
было давно и тоже принадлежало не им, хотя они и вспоминали о нем.  Обувью
Агеев больше не занимался, местечко, похоже, игнорировало его сомнительное
сапожное мастерство, и он, несколько раз недолго постояв в беседке, больше
там не показывался. Питались картошкой. Последние дни приспособились  печь
ее в золе, в прогоревших  углях  на  кухне  -  печеной  картошка  казалась
вкуснее, а главное, питательнее. Однажды Мария сварила бураков с грядки, и
они ели их два дня - горячие и остывшие. Днем  большею  частью  сидели  на
чердаке возле слухового окна, дав  волю  накопившейся  нежности,  вздохам,
объятиям и поцелуям. Разговаривали шепотом  или  вполголоса.  Впрочем,  он
больше молчал, Мария же  способна  была  щебетать,  не  переставая,  и  он
изредка останавливал ее: "Тише..." Рана у Агеева почти затянулась,  только
из  нижнего  конца  разреза  сочилась  гнилая  сукровица,  повязка  слегка
п