ромокала. Он уже довольно уверенно стал  ступать  на  левую  ногу,  хотя,
когда поспешал, хромота его  становилась  заметнее,  и  он  старался  идти
медленнее, иногда с помощью палки.
   В тот день, как всегда поутру, они перебрались из сарайчика на  чердак,
поели вчерашней картошки. Может, по причине бессонной ночи Мария была не в
духе, молчала, картошки  почти  не  ела,  больше  подкладывая  ему,  часто
вздыхала. Они сидели  на  разостланном  одеяле  под  слуховым  окном,  она
уголком одеяла прикрывала голые ноги и  вдруг  спросила  его  в  упор  без
всякой связи с тем, о чем они только что разговаривали:
   - Олежка, а ведь мы погибнем?
   Он удивленно взглянул на нее, в ее большие  глаза,  в  которых  застыли
боль и ожидание.
   - Что ты? Почему ты так?
   - Я хочу знать, что нас ждет в скором будущем.
   - Что ждет, кто ж тебе скажет. Я разве знаю. Но мы будем жить. Иначе  и
быть не может.
   - А немцы?
   - Что немцы?
   - Немцы нас победят?
   Вот чудачка, подумал он, о чем она беспокоится! Впрочем, разве не  этим
самым был обеспокоен и он. Но он даже на  минуту  не  мог  позволить  себе
согласиться, что их существование обречено, что победа будет за  Гитлером.
Он гнал от себя эти подлые мысли - независимо от того, как  оно  будет  на
деле, он должен был верить в нашу победу. Конечно, оба они могут  запросто
не дожить до этой победы, но это уже другой вопрос и на него  должен  быть
найден другой ответ.
   - Вот что, Мария, - сказал он решительно. - Никогда немцам не  победить
нас, потому что...
   - Почему?
   - Хотя бы потому, что... Что Россию никогда и никто  не  побеждал.  Это
невозможно.
   - А татары?
   - А что татары? Временные захваты. Так  и  Наполеон  временно  захватил
Москву. Но временно. Навсегда невозможно.
   - Ты в этом уверен?
   - Абсолютно. Не сомневаюсь ни на минуту.
   - Ну спасибо, - сказала она, подумав, и откинулась на локоть. - А то...
видишь ли... Кажется, я забеременела.
   - Вот как!
   Не зная еще, обрадоваться  или  опечалиться,  он  обнял  ее  за  плечи,
привлек к себе, тихонько погладил по волосам. Чувства его были не готовы к
такому обороту дела, но трезвый, всегда бодрствующий  ум  уже  вынес  свое
суждение, которое было похоже теперь на трудный, печальный вздох: "Ох,  не
к добру это!" Оно и впрямь не к добру, но что в это лето и  осень  было  к
добру? Все на беду, на погибель, в неразберихе, горе и смятении.
   - Ладно, - сказала она, осторожно высвобождаясь из его  объятий.  -  Ты
только не кори себя. Если что, я сама виновата. Лучше расскажи о себе.
   - Что тебе рассказать?
   - Ну как ты жил? Расскажи про свою маму. Где она? Жива?
   - Была жива. И отец был жив. Но что рассказывать? Колхозники они...
   - А как ты командиром стал? Наверное, училище окончил?
   - Училище, конечно. Но это просто. У меня, видишь ли, дядя военный был.
Иногда приезжал в отпуск. Вот я и нагляделся на него, подался  в  училище.
Военное дело трудное, но я любил. Да что там! Лучше ты расскажи о себе. Ты
в Минске родилась?
   - В Минске. Понимаешь, я росла  между  отцом  и  матерью,  можешь  себе
представить такое? Дело в том... Дело в том, что более  неподходящих  друг
другу людей,  чем  мои  родители,  трудно  себе  и  представить.  Отец  из
крестьян,  окончил  учительскую  семинарию,  долго  учительствовал,  потом
перешел в Инбелкульт - был такой в Минске.  Отец  всегда  жил  в  народной
стихии - фольклоре, истории  Белоруссии.  Вечные  исследования,  летописи,
старая литература, потом пошли экспедиции. Разговаривал дома  или  там  на
улице,  в  трамвае,  в  магазине  только  по-белорусски.  Многие  на  него
оглядывались, в городе оно ведь не принято так,  по-деревенски.  А  он  из
принципа. А вот мама моя, хотя тоже происходила из крестьянской семьи,  но
пожила в городе, и так, знаешь, полюбилось ей городское, что все  прежнее,
деревенское возненавидела. Она тоже из принципа не могла  принять  ничего,
что хотя бы отдаленно напоминало  деревню.  Не  признавала  ни  песен,  ни
сказов - никакого фольклора,  не  терпела  мужиков,  деревенской  грязи  в
распутицу, даже деревенских животных. Ну, а  уж  как  она  потешалась  над
речью белорусской - тут у нее просто талант  был  сатирика.  У  отца  было
много знакомых крестьян - ну, там, как ездил в экспедиции, так всем  давал
наш минский адрес, - и вот иногда зимой подъезжают сани, заявляется  мужик
или два сразу,  в  кожухах,  лаптях  да  еще  мокрые,  в  снегу.  Отец  их
раздевает, ведет в кабинет, в лаптях, конечно;  а  там  длинный  разговор,
иногда и чарочку примут. Но мать туда ни ногой, отец сам  их  обихаживает.
Малую меня мать пускала поглядеть-послушать,  а  как  подросла,  запретила
ходить. Но, видно, поздно. У меня такой интерес появился, что я этих дядек
всех до сих пор помню. Ну и как-то после шестого класса поехала с отцом  в
экспедицию. Помню, на Полесье, к коммунарам. Мать собралась в Сочи, меня с
собой брала, а я уперлась: хочу на  Полесье.  Столько  о  нем  слышала  из
разговоров, от отца. Скандал был, ревела, но добилась своего -  поехала  с
отцом. А мать укатила к морю с подружкой, женой одного  ответработника  из
ЦИКа.
   - А как вы там жили, в экспедиции?
   -  О,  там  был  рай!  Где-нибудь  в  лесной  деревеньке,  квартира   у
какой-нибудь тетки Луши или тетки  Альбины,  а  у  той  корова  с  телкой,
лошадь, собака, овечек с ягнятками штук восемь, поросят,  цыплята.  Страх,
как было интересно! Подружусь, бывало, с ребятами, в ночное ездим, лошадей
пасем. В речке купаемся, раков ловим, ну и рыбу, конечно. А цветов сколько
в поле, на лугу. А лес! Какие леса там - ягод,  грибов  полно.  Нет,  я  и
сейчас не могу спокойно вспоминать все это. Я же и сюда вот  к  двоюродной
сестре приехала за  ягодами  ходить.  Так  ягоды  люблю  собирать.  И  вот
пособирала...
   Мария замолчала и всхлипнула - тихонько и один только раз, Агеев  нежно
провел рукой по  ее  плечу,  она  сглотнула  слезы  и  скоро  успокоилась,
улыбнулась ему с тихой печальной радостью.
   - Ну все, ничего... И вот, понимаешь, кроме всего, отец меня приобщил к
своей стихии - собиранию народной  мудрости,  разных  там  фразеологизмов,
пословиц, преданий. И песен. Жнивные, колядные, свадебные, обрядовые и еще
бог знает какие. Он знал. Ну и я тянулась  и  даже  несколько  песен  сама
записала от теток и бабок на Любанщине. Вот послушай.

   Мая матуля забедавала:
   Дзе мая дачка заначавала?
   Заначавала у цемным бару
   Пад калиною,
   Пад калиною,
   Белыя ручки пад галавою, -

   пропела она тихонько, почти шепотом, мелодично  и  горестно.  -  И  еще
помню. Спеть? Можно?
   - Нет, знаешь, все-таки слышно. А вообще хорошо ты это - по-белорусски.
   - Да, знаешь, за лето, бывало, так привыкну к  белорусской  речи,  что,
когда вернусь в  Минск,  долго  еще  не  могу  перейти  на  русский.  Мама
ужасается, ругает меня, отца. А я тогда нарочно. Мне - пожалуйста, а  я  -
кали ласка, мне - до свидания, а я - да пабачэння, мне -  платье,  а  я  -
сукенка. А что? Разве хуже? Такой же  славянский  язык,  как  русский  или
украинский, не лучше и не хуже, а равноправный.
   - Это ты молодец, - сказал Агеев. -  А  мне,  знаешь,  деревенскому,  в
армии пришлось... помучиться. Пока отвык от  своего,  русским  овладел.  И
потом еще долго дразнили "трапка, братка".
   - Ну, в армии, там, может, надо, чтобы все по-русски. А в  Минске  чего
мне стесняться? В своей республике. Но в городе этого не понимают, зато  в
деревне мне бывало раздолье. Так любила, как бабы поют. Вот как вечером  с
поля идут, слышно и тут, и там, за горой  и  под  лесом,  песни  протяжные
такие, мелодичные, да так славненько тянут на два голоса.
   Агеев слушал и слегка удивлялся в душе - все это для него было внове  и
даже чудно как-то. Восемнадцать лет своей жизни он провел в деревне, в той
самой стихии, о которой с таким оживлением рассказывала Мария, но  у  него
не было и в мыслях восхищаться той жизнью; он ее просто не замечал, как не
замечают воздух, которым дышат. Ну, пели, ну, разговаривали по-белорусски,
конечно, или, как у них говорили, по-деревенски,  но  разве  в  этом  была
культура? Культура - в  городе,  где  театры,  кино,  где  поют  разодетые
актрисы и разные ученые люди разговаривают чисто, по-городскому, а то и на
иностранных языках. В армии же ему стоило  немалого  труда  избавиться  от
акцента, который сразу выдавал в нем белоруса и порой становился предметом
насмешек товарищей. А она, гляди ты! Горожанка, а такой интерес  ко  всему
деревенскому, что для него было простым, обыденным...
   Нежно обняв  Марию,  Агеев  слушал  ее  тихонький,  печальный  шепоток,
проникаясь ее  ностальгическим  чувством,  а  в  сознании  его  продолжали
звучать  ее  слова,  сказанные  вне  связи  с  воспоминаниями  и  врасплох
заставшие его. Это ж надо, дожил до чего, думал  Агеев,  он  будет  отцом,
нашел, однако же, время! А каково ей - в такую вот  пору  летать  матерью!
Это черт знает как все усложняло, запутывало, угрожало новыми  бедами,  но
что делать? Если так, то, наверное, ничего уже не поделаешь, остается одно
- ждать.
   Чего только дождешься?
   Он и так ждал все это время в местечке, ждал разного.  Сперва  -  когда
затянется рана, когда вернется  его  хозяйка,  Барановская,  ждал  прихода
Кислякова или кого-либо от Волкова, со страхом и неприязнью ждал появления
Ковешко или Дрозденко, налета  полицаев,  разоблачения,  ареста.  Все  его
пребывание здесь шло в томительном ожидании - лучшего или худшего. Но  все
пока словно замерло, затаилось, шло  время,  а  в  его  судьбе  решительно
ничего не менялось.  Может,  накапливалось  что-то?  А  потом  как  бы  не
взорвалось бедой, несчастьем - теперь уже для двоих, вот что  хуже  всего.
Впрочем, уже и для троих...
   Когда Мария ненадолго примолкла, прислушиваясь к неясным звукам  внизу,
он подхватился, встал.
   - Ты посиди. Я спущусь, посмотрю.
   Надо было посмотреть хотя бы для страховки,  для  уверенности,  что  во
дворе все тихо и нет никакой опасности, а также на случай, если к нему все
же кто-либо придет от нужных  людей.  По  крутой  приставной  лестнице  он
спустился в темную кладовку, вышел на кухню. На  столе,  прикрытая  чистой
тряпицей, белела составленная Марией посуда - тарелка, ложка и чашка,  все
на одного человека, ничего тут не должно было подать мысль, что в доме еще
кто-нибудь обитает, за этим он следил строго.  Может,  все  было  чересчур
аккуратно прибрано, он бы так прибирать  не  стал,  но  это  уже  Мария...
Прихрамывая, Агеев вышел во двор, поискал  взглядом  Гультая,  но  сегодня
кота  поблизости  не  было,  наверное,  оголодав  возле  дома,  отправился
куда-нибудь на дальний промысел. Туман  немного  рассеивался,  сплывал  за
огороды, к оврагу, избыточной влагой оседая в траве, на  ветвях  деревьев,
камнях дворовой вымостки, на гонтовой крыше дома  и  стрехах  сараев.  Все
вокруг пропиталось этим туманом,  его  стылой  промозглой  сыростью,  было
знобко, и, может, впервые Агеев ощутил неприютное  дыхание  осени,  скорых
холодов, непогоды.
   Он хотел уже было вернуться на чердак к Марии, как решил  для  верности
посмотреть в дальний конец улицы, откуда обычно появлялась  опасность.  И,
выглянув из-за угла, тотчас отшатнулся - из калитки второго  или  третьего
отсюда дома выходила группа мужчин,  три  человека,  их,  видно,  провожал
хозяин, немолодой человек в картузе; передний, обернувшись, что-то  строго
выговаривал ему, и в этом рослом переднем человеке Агеев без труда признал
начальника  полиции  Дрозденко.  Затаившись   за   углом,   он   подождал,
вслушиваясь и стараясь определить, куда повернут  полицаи  -  по  улице  в
местечко или... Но, конечно, трое полицейских скорым шагом  вдоль  заборов
направились к хате Барановской, и Агеев, мысленно чертыхнувшись, вышел  на
середину двора.
   - Здоров, сапожник! - бодро  и  вроде  бы  дружески  приветствовал  его
Дрозденко, поворачивая во двор. - Ну оброс, как старик.  Бритвы  нет,  что
ли?
   - Да так, знаете; Лень бриться, - нашелся Агеев.
   Начальник полиции был все в том  же  танкистском  френче,  подпоясанном
широким командирским ремнем с латунной, без  звезды  пряжкой,  в  немецкой
пилотке на голове. В руках у него вместо обычного прутика на этот раз была
резная  красивая  палочка,  которой  он,  играючи,  легонько  помахивал  в
воздухе.
   - Барановская прибыла?
   Остановившись напротив Агеева, он впился в  него  настырным  испытующим
взглядом, и Агеев озабоченно выдохнул.
   - Нет, не прибыла. Не знаю, что и думать...
   - Ах, стерва! - в сердцах выругался начальник полиции. - Скверную  игру
она с нами затеяла. Но доиграется попадья! Уж я ей припомню!.. Как нога? -
вдруг без всякого перехода спросил он и опять застыл во внимании.
   - Заживает, - не сразу ответил Агеев. - Но медленно. Лекарств,  знаете,
никаких. Даже перевязать нечем...
   - Не прибедняйся! Вон без палки  бегаешь,  в  армии  уже  давно  бы  на
передовую вытолкали. А ну, зайдем в дом! -  вдруг  предложил  Дрозденко  и
рванул дверь кухни. - Вы останьтесь! - оглянулся он на  двоих  полицаев  с
белыми повязками на рукавах, и те сняли с плеч винтовки.
   Стараясь держаться как можно спокойнее, Агеев прошел  за  Дрозденко  на
кухню, поспешнее, чем следовало, пододвинул ему  стул  возле  стола  чтобы
скорее усадить полицая и отвлечь его взгляд от двери в  кладовку.  Однако,
прежде чем сесть, Дрозденко осмотрел  плиту,  кухонную  утварь  на  столе,
заглянул в окно.
   - Куришь, нет?
   - Нет, не курю.
   - А я курю. Раньше курил "Беломор", а теперь вот дрянь  эту,  -  сказал
он, усаживаясь на стул и доставая  портсигар  с  немецкими  сигаретами.  -
"Беломора" нет.
   - Это плохо, - чужим голосом, фальшиво посочувствовал Агеев.  Дрозденко
презрительно хмыкнул.
   - Если бы только это и было плохо! А то все плохо! Беспорядки, грабежи!
А на железной дороге что делается!
   - А что делается? - простодушно спросил Агеев.
   - Подвижной состав рвут! Немцы уже трех начальников станции расстреляли
- не помогает. Думаешь, на этом они успокоятся? Они никогда не успокоятся,
пока будут диверсии. И ни перед чем не  остановятся.  Сегодня  расстреляли
сто, завтра расстреляют двести.  Пока  не  прекратится  безобразие.  А  не
прекращается. Тем, видно, своих не жалко. Никого не жалко...
   "Вот как! - подумал Агеев. -  Оказывается,  виноваты  _те_.  Не  немцы,
которые расстреливают, а те, что где-то далеко отсюда".
   - А куда же смотрит полиция? - деланно удивился Агеев.
   Дрозденко резко  повернулся  -  всем  своим  сильным  телом  на  ветхом
скрипучем стульчике.
   - Полиция разрывается! Но полиции мало. Мы не можем углядеть за  всеми.
Нам нужны помощники, люди  из  местечка,  деревень,  со  станции.  Но  они
запуганы большевиками и не  хотят  сотрудничать.  И  кому  от  того  вред?
Населению прежде всего. Ну, разобьют на дороге пару вагонов,  спустят  под
откос паровоз. Разве это вред для Германии? Да у нее миллионы вагонов,  со
всей Европы. А вот ближней деревеньке копец. Пожгут и постреляют. Ни в чем
не повинных людей. И кто их защитит? У меня на все силы не хватит...
   Агеев молчал. Такой поворот в разговоре оказался для него  неожиданным.
Он считал полицию карательным органом оккупационных  властей,  а  она,  по
словам этого начальника, охраняет интересы неповинных людей, оберегает  их
от диверсий и следовавших за ними репрессий...
   Скрипнув стулом, Дрозденко вскочил, подбежал к окну, выглянул во  двор,
видно, выискивая взглядом своих полицаев. Но полицаи стояли у двери, и  он
живо вернулся обратно с зажатой в зубах сигаретой, грузно оперся руками  о
стол.
   - Слушай, вступай в полицию,  хватит  тебе  сачковать.  В  такое  время
надобно не только о себе думать. Подумай о людях. Надо  наводить  порядок,
не то немцы всех порешат. Вон как евреев. Но евреи - черт с ними, а  своих
жалко. Кто их защитит? Единственная своя сила - полиция. Но полиции  нужен
порядок. В условиях порядка полиция еще кое-что может. Для своих, конечно.
Так как? Согласен?
   Агеев смешался. Он не был готов к такому разговору и  только  проворчал
растерянно:
   - Нога, знаете... Болит еще.
   - Ногу долечишь у нас! У нас и доктор есть.  Лекарство  тоже.  Покажешь
себя, похлопочу перед немцами, сделаю заместителем. Мне зам  требуется.  А
то вон эти, - кивнул он на окно, - как  колуны.  Тупые  и  ленивые.  А  ты
все-таки средний командир.
   - Да уж какой там командир, - поежился Агеев. - Теперь окруженец.
   Дрозденко молча с минуту вглядывался в его лицо, словно стараясь что-то
отыскать на нем.
   - Ты мне смотри! Я ведь тебя могу и силой. В  порядке  мобилизации.  Но
мне силой не надо. Ты же не девка. Мне чтоб добровольно. Чтоб работа была.
А ты ведь мужик дельный. И умный. Ты  должен  понимать,  как  бы  не  было
поздно. Война кончается.
   - Неужто кончается? - прищурив глаза, холодно спросил Агеев.
   - Все! Осталось  немного,  немцы  окружают  Москву,  скоро  прихлопнут.
Гляди, опоздаешь.
   - А я никуда не спешу.
   - И напрасно. Как бы не пришлось  держать  ответ  перед  немцами  после
победы: чем занимался? Если что, по головке они не погладят. Они вообще по
головке не гладят. Строгая нация!
   - Это я знаю.
   - Вот и хорошо, что знаешь. Так подумай. Больше я предлагать не  стану.
Сам придешь. Понял?
   - Чего не понять, - уклончиво ответил Агеев.
   Дрозденко резко отпрянул от стола, швырнул на пол недокуренную сигарету
и обернулся.
   - Ну вот. А теперь  твоя  главная  задача  -  Барановская.  Как  только
заявится, стукни. Тотчас же. Днем или ночью. Упустишь, пеняй на  себя.  Ею
уже СД интересуется. Тут уж я тебя не прикрою.
   - И чем она так заинтересовала СД? - не утерпел Агеев.
   - А это не знаю. Чем-то насолила, значит. Полиция тут ни при чем.
   - Что ж, понятно, - сказал Агеев, подумав про себя,  что  этого  уж  от
него не дождутся. Но как бы  не  прозевать,  успеть  предупредить  хозяйку
сразу же, как только та вернется домой.
   Как и в прежние свои визиты, Дрозденко,  не  прощаясь  и  враз  оборвав
разговор, шагнул к двери и выскочил во двор. Агеев с облегчением  проводил
его к улице, и трое полицаев, не оглядываясь, пошагали к центру  местечка.
Недолго постояв еще и убедившись, что опасность миновала,  Агеев  пошел  в
кладовку. Мария ждала его на чердаке, забившись за сундук  с  книгами,  и,
как только он взобрался по лестнице, бросилась навстречу.  Он  растроганно
обнял ее за плечи, привлек к себе.
   - Ну что ты! Не бойся. Я же тебя защищу...
   - Я все слышала, - сказала она, вздрагивая  в  его  объятиях,  и  вдруг
спросила: - У тебя оружие есть?
   - Оружие? Какое оружие?
   - Ну, пистолет или винтовка или что-нибудь еще...
   - Зачем тебе?
   - Ты не знаешь зачем? - она с укором взглянула на него глазами, полными
слез.
   - Нет, нет, - сказал он поспешно. - До этого не дойдет. Надеюсь, что не
дойдет. Нам главное - протянуть время. А там...
   - А что там?
   - А там... Победа будет за нами.
   - Ой, боюсь, не будет, Олежка! Боюсь, не будет за нами. За  кем-нибудь,
может, и будет, но не за нами. Как бы нам скоро не пришлось лечь  в  сырую
земельку!..
   - Ну что ты?.. Ну что ты?.. Зачем так мрачно? Ты  успокойся...  Еще  же
ничего не случилось.
   По мягкой засыпке чердака он провел ее к их измятой постели, усадил  на
ветхонькое лоскутное одеяло. Сам  опустился  рядом  и  обнял  ее  все  еще
вздрагивающие худые плечики.
   - Ну ничего, ничего. Пока мы живы и  вместе,  а  это  главное.  Еще  мы
поборемся с ними. Еще повоюем...
   Мария, молча и тихо всхлипывая, медленно успокаивалась, подчиняясь  его
ласковым объятиям, все теснее прижимаясь к нему, словно сообщая  ему  свою
боль и набираясь от него решимости. И он собрал  в  себе  все  крохи  этой
решимости, слабой  уверенности  в  благополучном  исходе  их  затянувшихся
испытаний, чтобы только укрепить ее силы. Сам он готов был ко всему. Но  с