нею все усложнялось, запутывалось, и он явственно чувствовал,  что  должен
был утроить свои усилия и свою выдержку.


   Выдался  холодный  слякотный  день,  с  обеда  моросил  мелкий   дождь,
монотонно стучал по набрякшей влагою крыше. Мария дремала, тихонько лежала
под кожушком на чердаке. Агеев сидел на уголке одеяла и при скудном  свете
из слухового окна листал  пожухлые  страницы  "Нивы",  ворох  которой  они
принесли из сундука. В каждом номере этого густо иллюстрированного журнала
была война - давняя война 1916 года, фотографии  ее  жертв  и  ее  героев,
генералов и царских сановников, рассказы о войне,  стихи,  обзоры  военных
действий, во всю страницу рисунки академика Самокиша -  лошади,  казаки  с
пиками, кавалерийские атаки и бегущие немцы в  остроконечных,  с  шишаками
касках. Агеев, однако, искал другое - искал что-нибудь  о  предателях,  об
изменниках того времени типа нынешних полицаев, перебежчиков,  таких,  как
Дрозденко. Ведь  почти  в  этих  же  местах  тогда  шли  бои,  и  половина
Белоруссии была под немцем, наверное, были же и тогда немецкие прихвостни,
о которых бы написала или хотя  бы  упомянула  "Нива".  Но  "Нива"  о  них
молчала, словно их и не было вовсе.
   А может, и не было в самом деле?
   Но почему тогда их развелось столько в эту войну, чья в том вина или  в
чем причина? В самих  этих  людях  или,  может,  в  немцах-фашистах  с  их
жестокой политикой тотального устрашения или тотального  уничтожения?  Или
того и другого вместе?
   Начинало темнеть. Агеев все ниже склонялся над страницами журнала, едва
разбирая шрифт текста и особенно подписей, когда  его  слух  уловил  тихий
прерывистый стук внизу, заставивший его тревожно встрепенуться. Мария тоже
подхватилась рядом, испуганно округлив глаза; стук явственно повторился  в
тишине пустующего дома, и уже не было  сомнения,  что  стучали  в  окно  в
кухне. Мария, как всегда, молча юркнула в темное подстрешье за сундуком, а
он, торопясь и оступаясь в темноте на перекладинах, спустился в  кладовку,
прикрыл за собой дверь на кухню. За едва светлевшими стеклами окна темнела
чья-то фигура. Агеев вгляделся - нет, то была не Барановская и не кто-либо
из знакомых. Он подошел к двери и вынул крюк  из  пробоя.  По  ту  сторону
порога стоял немолодой уже человек с многодневной седой щетиной на  щеках,
в мокром картузе и намокшем брезентовом плаще. В опущенной руке он  держал
до половины набитый чем-то холщовый мешок.
   - Вам кого? - спросил через порог Агеев.
   - Я от Волкова, - тихо сказал мужчина и умолк в ожидании ответа.
   Внутри у Агеева что-то радостно встрепенулось, он шире растворил  дверь
и впустил человека на кухню.
   - Я вас так ждал... Проходите...
   - Нет, - усталым голосом сказал человек.  -  Некогда.  Тут  вот  вам...
мыло. Передать на станцию, сказали. Знаете?
   - Да? На станцию? Мыло?..
   Агеев старался сообразить все сразу, чтобы четко  понять  свою  задачу,
но, кажется, чего-то понять не мог. Можно было  догадаться,  что  передать
следует Молоковичу, но мыло?.. Зачем ему мыло?
   - Ну, я пойду, - тем  временем  сказал  человек,  жестко  шурша  мокрым
плащом, так и не отойдя от порога. - Ждут меня.
   - Что ж, спасибо, -  почти  растроганно  сказал  Агеев,  полнясь  своей
тайной радостью оттого, что вот наконец вспомнили, доверили, значит, прочь
подозрение, все хорошо. А он столько думал, сомневался, переживал.
   Все полнясь радостным оживлением, он проводил гостя во двор,  оглянулся
на пустую улицу, уже тонувшую в надвигавшихся ненастных  сумерках.  Гость,
кивнув головой, накинул на картуз капюшон и быстро  пошагал  вдоль  двора,
через огороды, к оврагу. Наверно, именно там его ждали.  Агеев  ни  о  чем
больше не спрашивал (не было для того ни времени, ни возможности),  теперь
он думал, что вряд ли этот человек мог ему что  сообщить.  Видно,  был  он
просто связной, которому поручили передать что-то, он  и  передал,  о  чем
было разговаривать? Впрочем, и  без  разговора,  сам  факт  этой  передачи
свидетельствовал о многом, и прежде всего о доверии к  нему,  Агееву.  Вот
только мыло! Прошлый раз - рваная обувь, теперь - мыло... Хотя  могло  так
статься, что  и  обувь,  и  мыло  были  в  цепи  какой-то  сложной  тайной
зависимости, в которую его не посвящали. Но, может, так  надо.  Во  всяком
случае, он был рад, что длительная неопределенность и  выжидание  остались
позади, его пребывание здесь снова обретало смысл, только бы  повезло,  не
сорваться бы на какой-нибудь мелочи.
   Не знал он тогда и не подумал даже, что именно с этой встречи  и  этого
мыла начнется для него длинная цепь самого трудного  и  самого  страшного,
что будет стоить ему здоровья, крови, а его соратникам - жизни...
   Оставлять мешок с поклажей на кухне было рискованно, и он втащил его на
чердак к Марии. В этот раз она не испугалась, она уже поняла из  разговора
на кухне, кто к ним приходил, и теперь с  любопытством  смотрела,  как  он
нетерпеливо распутывает завязку на горловине мешка. Развязав его, Агеев  и
впрямь обнаружил там беспорядочно сваленные бруски хозяйственного мыла, от
которого, однако, шел несколько иной, чем от мыла, запах, и он вынул  один
брусок из мешка.
   - Что это? Это мыло? - вопрошала рядом Мария.
   - Мыло, - сказал он просто, уже ясно поняв, какое это "мыло".  В  мешке
лежало около двух  десятков  брикетов  прессованного  тола,  и  ему  стало
понятно, зачем его потребовалось передать на станцию.
   - А зачем мыло? - допытывалась Мария. - Это что, на обмен? На продажу?
   - Это надо передать на станцию,  -  скупо  ответил  Агеев,  не  решаясь
ничего больше объяснять Марии. Он по-прежнему был не вправе посвящать ее в
свои "подпольные сложности, тем более вовлекать ее в них.
   Как только смерклось, они перешли в сарайчик, куда он перетащил мешок с
поклажей. Мария сразу юркнула под кожушок на топчане, а  он  подумал,  что
надобно подождать. Наверное же, придут за толом - Кисляков, Молокович  или
еще кто, надо их встретить во дворе и передать мешок. Или, может,  завести
на кухню, там поговорить обо всем, но без Марии. Вот  приходилось  прятать
ее и от его знакомых, иначе как он объяснит им ее здесь пребывание.
   Агеев вынес тяжеловатый-таки мешок в темный хлев и на  время  припрятал
его за косяком, на скорую руку закидал какими-то обломками досок. Сам  все
еще не в состоянии унять радостного возбуждения, прошелся по двору, потом,
чтобы не мокнуть на мелком дожде, стал под стреху,  застегнул  телогрейку.
Конечно, стоять здесь, может, и не имело смысла, к  нему  могли  прийти  и
среди ночи, и под утро, но он просто не мог спокойно ждать,  тем  более  с
такой передачей под боком. К тому же в любой час могла нагрянуть  полиция,
тот же Дрозденко, и Агеев должен был позаботиться, чтобы  не  застали  его
врасплох.
   Он проторчал под стрехой час или больше, вокруг уже совсем все  стихло,
замерло; сад, двор и огороды  скрылись  в  притуманенной  темени.  Настала
ночь. Дождик то сыпал, налетая с порывами ветра, то вроде  переставал.  Во
дворе, однако, никто не появлялся, никого за весь вечер не слыхать было  и
на улице - ни прохожего, ни повозки, ни  даже  бродячей  собаки.  Впрочем,
Агеев больше вслушивался и всматривался в сторону  огорода  и  тропинки  к
оврагу, скорее всего, должны прийти именно оттуда.  Но  шло  время,  никто
ниоткуда не появлялся. Наверное, за полночь он тихонько прошел через  хлев
к двери сарайчика. Он думал, Мария давно уже спит, а  она,  закутавшись  в
кожушок, одиноко сидела на сенничке, прислонясь спиной к стенке.
   - Ну что? Пришел кто-нибудь? - зашептала она.
   - Спи. Почему не спишь? Придут. Может, позже.
   Он присел рядом, не снимая мокрую телогрейку, и она в кожушке  подалась
к нему.
   - Ой, какие у тебя холодные руки! Дай я погрею. Дай вот сюда...
   - Холодные. Испугаешься...
   - Как ледышки! Вот я их согрею, - говорила она тихонько, вся съеживаясь
от прикосновения этих его холодных рук и плотнее  засовывая  их  себе  под
мышки. - А кто к тебе должен прийти, ты знаешь?
   - В том-то и дело, что не знаю. Но кто-то придет.
   - А если полиция?
   - Полиция уже приходила. Больше  не  придет,  -  сказал  он  тихо,  без
должной, однако, уверенности.
   - А если те, твои не придут?
   - Ну как не придут? Мыло нужно...
   "Мыло", конечно, нужно, думал он,  но  вот  Кислякова  нет  уже  вторую
неделю, и Молокович не  знает  даже,  что  с  ним  приключилось.  А  вдруг
действительно из  их  налаженной  цепочки  связи  и  подчиненности  выпало
какое-то важное звено, что тогда? Как тогда связаться? И что  ему  делать?
Ждать или проявить инициативу самому?
   Отогрев возле Марии свои озябшие руки,  Агеев  все-таки  уложил  ее  на
топчане, плотнее закутал кожушком,  а  сам  снова  вышел  во  двор.  Дождя
теперь, кажется, не было, но ветер дул  с  большей  силой,  стало  заметно
холоднее, чем вечером. Агеев прошелся по мокрой осклизлой тропе в  огород,
остановился,  прислушался.  В  глухой  непроницаемой  темени  слышны  были
беспорядочные порывы ветра и  неспокойный,  мятущийся  шум  вязов,  черной
стеной вставших на краю оврага. Никого вокруг вроде не было, и он вернулся
к хлеву. Все-таки здесь было затишнее и можно было ждать дальше.
   И он ждал, то прячась от ветра в хлеву, то прохаживаясь  по  двору,  то
останавливаясь  под  крышей,  весь  в   напряженном   внимании,   сторожко
прислушиваясь к любому звуку извне.  Но  эта  ночь  выдалась  на  редкость
скупой на звуки, из местечка почти ничего не было слышно, а  из-за  оврага
со стороны кладбища недолго долетал отдаленный собачий  перебрех,  который
как-то незаметно, сам по себе иссяк. И снова наступила тишина.
   С полночи  от  долгого  стояния  начала  ныть  раненая  нога,  набрякла
болезненной тяжестью, и он, нащупав в хлеву пустую кадку, опрокинул ее  на
проходе и сел. Спать ему не хотелось, терпеливое  ожидание  к  утру  стало
прорываться приступами беспокойства, неясной тревоги: почему же к нему  не
идут? Кроме того, что взрывчатка нужна  там,  на  станции,  она  еще  была
серьезной опасностью здесь, на усадьбе.  В  случае  малейшего  подозрения,
конечно же, все перетрясут и найдут, такую  поклажу  спрятать  не  просто.
Разве что закопать на огороде? Но это если надолго. А прийти могли в любой
час дня и ночи. Особенно ночи. Но вот не шли. А может, все-таки  следовало
доставить ее на станцию самому? Может, сейчас  там  Молокович,  как  и  он
здесь, ждет прихода его и тоже не спит всю ночь? Но как он придет? Он даже
не знает, где та станция, в какой стороне. Да и  дойдет  ли  он  с  ношей,
хромой, мало кому тут знакомый и потому для всех подозрительный?
   Черт знает, что делать.
   Когда забрезжил поздний рассвет, он понял, что ночь прошла  понапрасну,
и разбудил Марию.
   - Пора. Пойдем на чердак.
   - Что? Уже утро? А я так уснула, - и, вся разморенная,  еще  сонная,  с
сомкнутыми веками, она обняла его за шею.
   - Пойдем на  чердак.  Там  доспишь,  -  сказал  он  шепотом,  целуя  ее
рассыпавшиеся на голове волосы.
   - Ну, приходили? Ты отдал?
   - Понимаешь, не приходил никто. Не знаю, что делать...
   Его тревожная озабоченность сразу передалась Марии, та прогнала остатки
сна и, вскинув тонкие руки, быстро причесала короткие волосы.
   - Раз передали, так, наверно, придут, - попыталась успокоить его Мария.
   Он тоже хотел думать так и верить, что вот-вот  кто-то  должен  прийти.
Правда, с рассветом уверенность его поубавилась,  стала  сильнее  донимать
тревога: наверно, что-то там не заладилось. Они перешли на  чердак,  поели
вчерашней картошки. Впрочем, Агеев почти не  ел,  посидел  возле  Марии  и
снова спустился на кухню, вышел во двор.
   Весь тот день до самого вечера он не мог найти себе места и все  бродил
по двору, стоял под стрехой, сидел на кухне. Раза два сходил по  стежке  к
оврагу, вгляделся в его  мокрые,  неприютные  заросли  с  остатками  рыжей
листвы на деревьях. Но в овраге было глухо и пустынно,  как  только  может
быть пустынно в лесу глубокой осенью, нигде никого не было, как никого  не
было и на улице, даже у соседей во дворах и  огородах,  будто  попрятались
все в предчувствии какой-то скорой беды... Мария, закутавшись  в  кожушок,
сидела на одеяле и, как только он появился в лазу, встревоженно уставилась
на него. Он отрешенно бросил:
   - Нет никого...
   Она начинала выспрашивать, кто там, на станции, и зачем надо  мыло,  но
он почему-то перестал отвечать на эти ее расспросы, они его раздражали,  и
требовалось усилие,  чтобы  скрыть  это  раздражение.  Минуту  посидев  на
чердаке, он снова спускался вниз, замерев,  стоял  возле  окна  на  кухне,
снова выходил во двор.
   Так прошел день, и снова настала ночь. Они перешли в сарайчик.  В  этот
раз измученная его тревогой Мария также не прилегла ни на  минуту,  стояла
на проходе в хлеву, пока он потерянно бродил по двору. Когда он  появлялся
в дверях, спрашивала шепотом: "Ну что? Никого, да? Что же делать?"
   Что делать, он не знал тоже, но по мере того, как убывали темные минуты
ночи, все росла его недобрая уверенность, что это все не случайно,  что-то
стряслось. Может, какая неувязка,  может,  схватили  кого,  а  может...  А
может, те, на станции, уже отказали ему в доверии  и  выжидают.  Выжидают,
как он поведет себя с этим толом, кому передаст.
   Когда стало светать, озябший и измученный напрасным ожиданием, он вошел
в хлев и в проходе столкнулся с Марией. Та ждала его, в  округлившихся  ее
глазах стыло  страдание.  Похоже,  она  уже  не  решалась  ни  о  чем  его
спрашивать, сама все понимала.
   - Вот такие дела, - глухо произнес он, чтобы сказать что-нибудь.
   - А может, надо туда отнести? Может, передать надо? - вдруг  заговорила
Мария.
   - На станцию?
   - Ну. Это же недалеко. Сразу за местечком.
   - Понимаешь, я даже не знаю. Я же там не был ни разу.
   - Давай я сбегаю. Кому там отдать, ты знаешь?
   - Знаю. Только... Понимаешь...
   Он решительно не знал, как отнестись к этой ее готовности.  Конечно,  в
какой-то степени это был выход из его прямо-таки тупикового положения,  но
он же порождал и несколько новых,  трудноразрешимых  проблем,  главной  из
которых был риск, которому он подвергал Марию.
   - А если полиция? - сказал он.
   - Ну и что полиция? Лишь бы на Дрозденко не нарваться. А остальные, что
они мне!
   - Ой, ой, Мария... Ну еще подождем. Может, кто утром  придет.  Все-таки
ночью комендантский час...
   В холодном рассветном тумане они перебежали  через  слякотный  двор  на
кухню, Мария поднялась к себе на  чердак,  а  Агеев  задержался  внизу.  В
голове у него все гудело от бессонной ночи, тело расслабло, мысли  вяло  и
бесплодно шевелились в поисках выхода. Все его намерения смешались, он  не
знал,  как  поступить  лучше.  Ждать?  Довериться  времени?  Случаю?   Или
положиться во всем на Марию? Но ведь Мария - человек  посторонний,  вправе
ли он вовлекать ее в столь серьезное  и  рискованное  дело?  Но  и  самому
тащиться на станцию... Все-таки на нем замыкалось несколько цепочек связи,
мог ли он так легкодумно рисковать собой? И тем самым ставить  под  угрозу
эту, не им налаженную связь? Разумнее  было  рискнуть  кем-либо  другим  -
другим всегда рисковать удобнее,  не  без  злорадства  подумал  Агеев.  Но
Мария... И понимает ли она, догадывается ли, какое в этом  мешке  мыло?  И
следует ли ему все объяснять, не лучше ли ей в этой  ситуации  остаться  в
наивном неведении?
   А если ее схватят?
   Нет, решил он, если посылать Марию, то надобно  ей  все  объяснить  как
есть, он не мог с ней играть в жмурки.  Ведь  это  игра  со  смертью,  где
ставка - жизнь. Делающий эту ставку должен ясно себе представить,  чем  он
рискует...
   Он все-таки ждал и  все  это  лениво-рассветное  утро  прислушивался  к
глухим звукам извне - случайным голосам  из  соседних  дворов,  кудахтанью
курицы за забором. Из кухонного окна было видно, как по улице  в  местечко
прошла пожилая тетка в большом, накинутом на плечи платке, несшая в  обеих
руках тяжелые, наполненные чем-то корзины, и  он  догадался  -  на  базар.
Кажется, сегодня было воскресенье, возле церкви  собирался  базар,  что-то
продавали там, покупали. Впрочем,  Агеев  там  не  был  ни  разу,  слышал,
рассказывала Мария.
   А что если вот так... в корзине?
   Он пошарил глазами по углам кухни, по стенам, заглянул под  стол.  Нет,
подходящей корзины тут не было, картошку обычно копали в  старое  жестяное
ведро с двумя дырками в дне... И он вспомнил, что на чердаке за  дымоходом
среди прочего хлама валялась какая-то  корзина.  Та,  наверное,  сгодилась
бы... Поспешно он поднялся на чердак, прежде чем пролезть в лаз,  взглянул
на постель под окном и встретился взглядом с Марией. Та не  спала,  лежала
на боку, завернувшись в лоскутное одеяло, и в ее глазах  светилось  что-то
отрешенное, далекое отсюда и от его забот. Но тревоги в них,  кажется,  не
было, она как-то быстро успокоилась, отошла от своих недавних  реальных  и
надуманных страхов. Беспокойство теперь целиком перешло к нему,  и  Агееву
стоило труда утаить его от Марии.
   - Ну что? Нет? - встретила она его вопросом.
   - Нет.
   - А ты что? Иди сюда. Придут, постучат.
   - Боюсь, не придут.
   Он сразу нашел эту корзину, плоско  лежавшую  в  пыли  среди  ненужного
тряпья и рухляди. Это  была  старая  продолговатая  плетенка,  похоже,  из
рисовой соломки, с изрядно прохудившимся дном. Но дно можно было  заделать
картонкой, а ручки были в исправности - две прочные бечевки, наверное, для
удобства обмотанные красным лоскутом. Сумка была в  самый  раз  -  обычная
хозяйственная, в которой можно было носить, что хочешь: вещи, продукты  на
базар и с базара. Недолго повертев  плетенку  в  руках,  Агеев  решительно
вытряхнул из нее мусор.
   - Вот, для мыла.
   - Правильно! Вот я и отнесу,  -  решила  Мария  и  подхватилась  из-под
одеяла. - Когда, сейчас отнести?
   Агеев  растерялся.  Она  его  почти  убивала  своей  столь  легкодумной
готовностью, но и разом снимала главное в его затруднении,  ничего  ей  не
надо было объяснять или тем более ее упрашивать. Может, так будет и лучше,
подумал он. Однако все медлил, тянул время, отодвигая тот самый  последний
момент, когда перерешить  уже  будет  поздно.  Только  долго  тянуть  было
невозможно, надо  было  воспользоваться  утром,  когда  шумел  базар  и  в
местечко и обратно шли люди.
   - Мария, тут такое дело, - нерешительно начал он, спустив  корзинку.  -
Наверное, ты догадываешься, что это такое?
   Она, Похоже, удивилась - не столько его словам, сколько тону, каким они
были сказаны, с мучительным преодолением себя, недомолвками и намеком.
   - А что? - просто спросила она.
   - Это не мыло. Это взрывчатка.
   - Взрывчатка?..
   По ее милому, такому дорогому теперь  для  него  лицу  скользнула  тень
мимолетного недоумения или даже испуга, но Мария быстро овладела  собой  и
просветленно улыбнулась.
   - Ну что ж, я поняла. Кому передать?
   - Мария! Ты понимаешь, если попадешься...
   - Все  понимаю,  не  маленькая,  -  сказала  она  и,  встав  на  носки,
поцеловала его три раза - в обе щеки и в  лоб.  Потом  враз  отстранилась,
взялась за красные ручки корзины, которые он все еще придерживал  в  своих
руках. - Так кому передать?
   Это мучительное  объяснение  бросило  его  в  жар,  потом  он  медленно
покрылся холодным потом. Знал бы, куда посылал ее и что за этим последует.
Потом сотни раз он вспоминал это расставание и поспешный разговор  с  ней,
ее поцелуи и взгляды, искал, что сделал не так, чего не объяснил,  упустил
главное. Он уже почувствовал, как что-то  пошло  наперекосяк,  словно  под
откос, непонятным роковым ходом, но  изменить  ничего  не  мог.  Подгоняло
время, волнение, и он отдался на волю случая,  положился  на  судьбу  и...
Марию.
   - Знаешь, где кочегарка?
   - Ну, за пакгаузом, кажется.
   - Вот там работает такой Молокович. Вызовешь его.
   - Хорошо. Это я мигом. За час об