ну  выиграл,  -  вставил  Скороход.  -
Подумаешь, герой!
   - А я и герой! - с простодушным изумлением  сказал  Желудков.  -  Я  же
пехотинец. А вы все - и ты, и он вон, и он, - поочередно кивнув в  сторону
Скорохода, Евстигнеева  и  Прохоренко,  все  время  молчавшего  за  спиной
Агеева, сказал Желудков. - Вы только обеспечивали.  И,  скажу  вам,  плохо
обеспечивали...
   - Это почему плохо? - насторожился Евстигнеев.
   -  Да  потому,  что  я  шесть  раз  ранен!  Вы  допустили.  Вовремя  не
обеспечили. А должны были. Как в уставах записано.
   Стоять на коленях ему было неудобно, и он сел боком,  поближе  подобрав
коротенькие ноги.  Заметный  холодок  пробежал  в  таких  теплых  поначалу
взаимоотношениях ветеранов, и первым на него отреагировал, как и следовало
ожидать, Евстигнеев.
   - Товарищ Желудков, в армии полагается каждому выполнять возложенные на
него обязанности. Я выполнял свои.  Товарищ  Скороход  свои.  И  выполняли
неплохо. Иначе бы не удостоились боевых наград.
   - Это ему так кажется, что он больше всех пострадал, -  живо  отозвался
Скороход. - Я хоть не ранен, зато я в действующей армии пробыл  от  звонка
до звонка" Другой раз намотаешься до одури и думаешь, хоть бы  ранило  или
контузило, чтобы поваляться с недельку в санчасти. Где там! Работать надо.
Надо готовить материал, писать, править.  Да  и  за  материалом  частенько
приходилось самому отправляться. В окопы, на передок, в боевые порядки. На
разные аэродромы. А дороги!.. Нет, знаешь, Желудков, если  шесть  ранений,
то это сколько же месяцев ты от передовой сачканул?
   - А я тебе сейчас скажу сколько. Два тяжелых ранения по  три  месяца  и
четыре легких по полтора-два месяца. Итого примерно четырнадцать месяцев.
   - О, видели! - обрадовался Скороход. -  Четырнадцать  месяцев  в  тылу,
когда на фронте кровопролитные бои! Мне бы половину твоего хватило за  всю
войну. Вот отоспался бы...
   - Вот, вот, - без прежнего, однако, азарта сказал Желудков. -  Да  тебе
бы трех месяцев моих хватило. Тех, что я в гнойном  отделении  провалялся.
Когда легкие выгнивали от осколочного ранения, повеситься на спинке  койки
хотел.
   Блондин с обгорелым лицом, молча сидевший возле  Агеева,  потянулся  за
опрокинутым на траве стаканом и сказал с укором:
   - Да будет вам, нашли из-за чего браниться! Давайте еще нальем.  Хомич,
чего спишь?
   - Я всегда пожалуйста, - встрепенулся Хомич.
   - Не одни мы воевали. Вот и товарищ, наверно, тоже. Извините,  не  знаю
вашего имени-отчества, - вежливо обратился сосед к Агееву,  и  левая  щека
его странно болезненно напряглась.
   - Да просто Агеев.
   - Были на фронте или в партизанах?
   - И на фронте, и в партизанах, - сказал Агеев. - Везде понемножку.
   - Ну, на этой войне и понемножку можно было  схлопотать  хорошенько.  Я
вон за полгода четыре танка сменил. После четвертого уже не успел -  война
кончилась.
   - Горели?
   - И горел, и подрывался. Всякое было.
   - Командиром или механиком? - поинтересовался Агеев.
   - Он у нас по механической части, - сказал Желудков. - И теперь шоферит
в "Сельхозтехнике".
   - Значит, пошла  впрок  фронтовая  выучка,  -  сказал  Агеев.  Желудков
подхватил:
   - И Скороходу вон тоже пригодилась. Да еще  как!  До  редактора  газеты
дошел. И теперь вон нештатный в областной газете.
   - А тебе завидно? - глянул на Него Скороход.
   - А мне что! Моя специальность после войны ни к чему. Я - куда  пошлют.
Где только не был...
   - А теперь где? - спросил Агеев.
   - Теперь бондарным цехом командую. В промкомбинате. У меня же и Семенов
работал. До последнего своего дня. За станком и помер - клепки спускал.
   - Я знаю, - сказал  Агеев.  -  Тоже  человек  трудной  судьбы.  Кое-что
рассказывал.
   - Наверно, не  все.  А  как  он  восемь  лет  белых  медведей  пас,  не
рассказывал?
   - Этого нет.
   - Этого уже не расскажет. Так и унес с собой.
   - Каждый человек что-то уносит с собой, - сказал Скороход со значением.
- Человек - это целый мир, писал Хемингуэй.
   - Может, и хорошо, что уносит, - буркнул Желудков.
   Напротив недовольно завозился Евстигнеев.
   - Нет, я не согласен. Нечего уносить. Если ты человек честный, приди  и
расскажи. Коллектив поймет. И поможет.
   - А что если на душе такое, что не  поймет?  И  не  поможет?  -  сказал
Желудков.
   - Тогда прокурор поймет, - осклабился Хомич. - Этот самый понятливый.
   Евстигнеев насупился и с раздражением выговорил:
   - Ты не скалься, Хомич. Я дело  говорю,  а  ты  свои  шуточки.  Хороший
коллектив  всегда  поймет.  Даже  если  в  чем  и  оступился.  И   поможет
исправиться.
   - Вон как Семену, - тихо бросил Хомич.
   - А что Семену? Семен и не  думал  исправляться.  Он  знал  свою  соску
сосать.
   - Вот оттого и сосал, - сказал Желудков. - Что никто  не  помог,  когда
надо было. Он же у тебя рекомендацию просил? Просил. Ты ему дал?
   Евстигнеев искренне удивился.
   - Как я ему дам? Он  из  пивной  не  выходил,  скандалил  с  женой.  На
общественность не реагировал, а ему рекомендацию?
   - Э, это уже потом - пивная и все прочее, - сказал Желудков. - А  тогда
он еще и не пил. Тогда он дом строил, вот этот самый. И ты не дал  потому,
что у него там в деле что-то значилось. С войны.
   - Ну хотя бы и так. Хотя бы и значилось. Тем более я не мог дать.
   - Бдительный!
   - Конечно! Разве можно иначе? Это мой долг.
   - Однако ж Шароварову дал. Молодой, активный. Под судом и следствием не
был, на оккупированной территории не проживал. Не  пьет,  не  курит.  Лихо
командует  райзагом.  А  что  он   тогда   уже   спекулятивные   махинации
проворачивал, об этом же в деле не написано. Вот ты и дал. А через год его
исключили и судили. И что ты? Покраснел?
   - Знаете, товарищ Желудков, вам больше пить сегодня нельзя. Я запрещаю,
- подумав, сказал Евстигнеев и решительно сгреб бутылку с остатками водки.
- Довольно! Вы шельмуете старшего офицера. Я все-таки подполковник,  а  вы
капитан!
   - Уже снят с учета, - неожиданно  улыбнулся  Желудков.  -  Так  что  ты
опоздал.
   - С чем опоздал?
   - С нравоучением!
   - Во дает! - восхищенно ухмыльнулся Хомич. - Во дает!
   - Ничего подобного! Это уже пьянка! Вы забылись, зачем собрались.
   Сказав это, Евстигнеев с усилием поднялся на ноги и с бутылкой  в  руке
направился к изгороди.
   - Оставь хоть бутылку, будь человеком! -  крикнул  вслед  Желудков,  но
Евстигнеев  не  оглянулся  даже.  Посидев  немного,  вскочил  и  Скороход,
поспешил за подполковником. Желудков пересел на его более удобное место. -
Ну и черт с ними! Покурим на природе. Прохоренко, дай сигарету,  -  сказал
он почти спокойно.
   Они закурили втроем, помолчали. Пряча  в  карман  сигареты,  Прохоренко
рассудительно заметил:
   - Не надо было его задевать. Давал, не давал, кому давал -  наше  какое
дело?
   - Ему-то до всего есть дело. Больно активный.
   - Да он безвредный, - вставил добродушно Хомич. - Шебуршит да  все  без
толку. Пошел со Скороходом в шахматишки сразиться.
   - Да ну их, этих щелкоперов! - снова повысил голос Желудков. -  Терпеть
не могу. И на войне не терпел. За  что  их  уважать?  Бывало,  если  какая
операция намечается, сроки ведь ужатые, так эти штабы на бумаги все  время
и угробят. Месяц  с  бумажками  возятся,  графики  чертят,  перечерчивают,
утверждают  и  согласовывают.  Потом  ниже  спускают,   опять   чертят   и
согласовывают и так далее. А придет наконец  к  исполнителю,  в  полк  или
батальон, времени и не остается. Комбату некогда на  местность  взглянуть,
где наступать будут, до атаки  час  светлого  времени  остается.  Ну,  это
правильно?
   - Бумаги, они и  на  войне  -  главное  дело,  -  задумчиво  проговорил
Прохоренко.
   Они, однако, успокаивались. Желудков уже не зыркал  вокруг  напряженным
взглядом, Прохоренко был невозмутимо спокоен,  а  на  пожилом,  иссеченном
морщинами лице Хомича то и дело проглядывала почти озорная усмешка.
   - И этот Скороход уже два года на пенсии, а гляди ты, гонору сколько! В
воздушной армии воевал! - вспомнил Желудков.
   Прохоренко сказал:
   - Теперь что! А вот посмотрел бы ты на него, как он  демобилизовался  в
пятьдесят  пятом.  Голубой  кант,   фуражка   с   крабом,   все   летчиком
представлялся. Авторитет был, ото! На все местечко один летчик.  Устроился
в областную газету собкором. Все  об  успехах  писал.  А  заголовки  какие
давал:  "На  фронте  уборочной  страды",  "Битва  за  урожай",  "Атака  на
бесхозяйственность". Видал он хоть раз в жизни атаку...
   - Ладно, ну их! - махнул рукой Хомич.  Но  теперь,  хотя  и  запоздало,
захотелось, видно, высказаться Прохоренко.
   - На фронте под Сандомиром один такой приехал в  бригаду.  Дали  ему  в
штабе списки отличившихся, а он говорит: "Хочу сам  в  танке  поехать".  В
атаку, значит. Ну, комбат говорит: "Прохоренко, возьмешь  корреспондента".
А у нас был некомплект, радист выбыл. Правда, и рация не работала,  только
пулемет. Так что свободное место. Надел он  шлем,  устроился  на  сиденье,
поехали. Немцы как начали болванками  лупить,  только  окалина  от  стенок
брызжет, пассажир наш сжался, растерялся, только что "мамочка" не  кричит.
А потом нас подбили на минном  поле,  возле  первой  траншеи.  Хорошо,  не
загорелись, но моторную группу разворотило здорово. И этот друг  первым  к
нижнему люку. Лейтенант Огурцов говорит: "Стой, сиди!" Потому что куда  же
лезть, из траншеи враз срежут. А так, может, еще что-нибудь высидим... Еще
по нас несколько раз болванками врезали, проломили броню, здорово  башнера
ранили. Башнер кровью истекает, а мы сидим.  Потому  что  некуда  лезть  -
верная гибель под таким огнем, да и этого друга едва удерживаем. Башнер  к
вечеру помер. Досидели до ночи, по одному выбрались, кое-как  доползли  до
своих, и пассажир наш прямиком в  санбат  -  нервное  потрясение.  А  меня
утречком в другую "тридцатьчетверку" пересадили, опять рычаги в руки  и  -
вперед, за Родину!
   - Это что, танк - все-таки броня, защита, - обнажая нездоровые  зубы  и
сгоняя с лица  наивную  улыбку,  начал  Хомич.  -  А  вот  как  у  нас,  в
партизанах... Весной сорок четвертого, в прорыв, ага.  Прорвались,  да  не
все. Некоторые не успели - захлопнул он коридор тот. И взял в колечко.  Да
как начал по пуще гонять, разрывными крестить,  только  треск  стоит.  Ну,
отстреливались, бегали, совались туда-сюда, и осталось нас  всего  ничего,
два десятка ребят, и  почти  все  ранены.  Ночью,  когда  немного  утихло,
пересидели в болоте, утром выбрались - куда деваться?  А  он  цепями  пущу
прочесывает, все обстреливает, куда не долезет - огоньком! Ну,  нашлись  у
нас некоторые, говорят: на елку залезть. Елки густые, снизу  ни  черта  не
видать, вот ребята и позалазили, ремнями к стволам  попривязывались,  чтоб
не  упасть,  значит  долго  сидеть  собрались.  Я  тоже  забрался  повыше,
привязался, сижу, покачиваюсь на ветру - хорошо! Но, слышу, уже затрещало,
идет, значит, цепь. И  тут,  слышу,  овчарки  лают.  Э,  не  дело  сидеть!
Кувырком вниз, еще бок до крови содрал, и дай бог ноги! Бегал от тех цепей
и так и этак, опять ночь в болоте отсидел, под выворотиной прятался, возле
дороги в пыльной канаве полдня пролежал, кое-как выбрался. Когда оцепление
сняли. Потом на фронт попал, в Восточной Пруссии отвоевался. В сорок пятом
осенью по первой демобилизации прихожу домой (я же из  Ушачского  района),
слышу, как-то говорят: в Селицкой пуще скелеты на елках сидят. Подвернулся
случай, заехал. Действительно,  воронье  вьется,  каркает,  пригляделся  -
знакомые места. А на елках  беленькие  косточки  сквозь  ветки  виднеются,
ремнями  попривязаны,  некоторые  с  винтовками   даже.   Снимали   потом,
хоронили...
   - Ну а как же он их все-таки увидел на елках? - спросил Агеев.
   - В том-то и дело, что он ни черта  не  увидел  -  овчарки!  Та  стерва
учует, подбегает к елке и облаивает. Ну автоматчик подходит  и  -  очередь
вверх по стволу. Ну и крышка. Которые сразу убиты,  которые  ранены,  сами
потом  доходят.  Но  привязаны,  не  падают.  За  полтора   года   воронье
обглодало...
   - Да-а-а, - протянул Желудков. - Было дело! Да  ну  его  к  черту!  Вот
прорвалось из-за Семена этого. А так я и  вспоминать  не  хочу...  Хорошая
погода, рыбалка. Скоро грибы пойдут.
   - А по грибы туда и теперь не ходят - все заминировано.  Сколько  после
войны поподрывались! - не мог отрешиться от своих воспоминаний Хомич.
   Агеев тихо сидел на траве, рассеянно слушал  то  взволнованно-сердитые,
то умиротворенные временем невеселые  речи  ветеранов,  и  внутри  у  него
поднималось вроде бы даже завистливое чувство к ним - ему такой  войны  не
досталось.  Ему  досталась  другая,  о  которой  и  рассказать   так   вот
откровенно, как  рассказывают  эти  люди,  не  сразу  решишься.  Он  и  не
рассказывал никому, долгие годы носил  все  в  себе.  Разве  жене  поведал
кое-что из своей недолгой партизанской жизни, в которой у него  было  мало
интересного, так как на задания он не ходил - плавил на базе тол,  готовил
взрывчатку. После освобождения  в  сорок  четвертом  его  как  специалиста
направили в  артснабжение,  где  он  света  не  видел  за  штабелями  мин,
снарядов, патронов, гранат, погрузкой и выгрузкой, отчетностью и учетом. А
сколько передряг было с транспортом, которого всегда не  хватало.  Но  это
обычные  хлопоты,   которых   полно   в   жизни   любого   снабженца   или
хозяйственника. Хотя бы и на войне.
   - Вы уже на пенсии? - спросил Агеев у Хомича, который показался ему тут
самым пожилым, кроме  разве  что  Евстигнеева.  Хомич  несогласно  сдвинул
редкие брови.
   - Работаю! Вообще мог бы идти, но знаете... Гроши надо.
   - Он у нас многосемейный, - сказал Прохоренко. - Отец-герой!
   - Ну. Пять дочек, восемь внуков. Приходится работать, помогать надо.
   - А что, у дочерей мужей нет? - спросил Агеев.
   - Есть, почему! Одна только в разводе. А так зятья, все честь по чести.
Когда летом съедутся - целый взвод. Аж гул в доме стоит. Ну  и  надо  дать
каждой: сальца, колбас,  деревенского  масличка  -  городские  теперь  это
любят. С грядок там чего. Ну, яблок, варенья,  грибков.  А  потом  надо  и
послать! Одна  кооперативную  квартиру  строит,  другая  машину  покупает.
Третья продавщицей в Минске работала, недостача вышла, надо покрыть, не то
в тюрьму сядет. Все надо!
   - Понятно, - раздумчиво сказал Агеев, а Желудков констатировал просто:
   - Паразиты они у тебя, Хомич! И дочки, и зятья твои.
   Тень озабоченного несогласия пробежала по добродушному лицу Хомича.
   - Ну почему паразиты? Теперь у всех так. Тянут из деревни в город.  Что
только можно. Вон у Прохоренки один сын,  а  что  он,  меньше  моих  дочек
тянет?
   - Не меньше, - тряхнул головой Прохоренко. - Третья жена, алименты, что
ж остается? Приходится.
   - Нам кто-нибудь так помогал?
   - Ну мы другое дело, - сразу помрачнев,  сказал  Прохоренко.  -  У  нас
другая жизнь была. Можно сказать, не было никакой.  Одна  погибель!  Пусть
теперь эти живут. Пока войны нет.
   - Во-во! Пока войны нет, - подхватил Хомич. -  А  то  как  ляснет  этот
атомный гриб, так ничего и не  останется.  Говорят,  одни  муравьи  только
выживут. И то неизвестно, наука еще сомневается.
   - Ну ляснет, так ляснет, тут уж от нас ничего не зависит,  -  заговорил
Прохоренко. - Но я так думаю, пока мы того дождемся, половина с ума сойдет
хотя бы от этого живодерства в эфире. И еще от водки. Вот, слыхали,  вчера
Грибанов сына из ружья уложил, шофера с нашей автобазы.
   - Этот пенсионер? Что в райфо работал?
   - Тот самый. Сын выпивке воспротивился, похмелиться не дал. Ну и тот  в
него из ружья! А потом в себя из второго ствола.
   Они все замолчали, пораженные этой новостью, и  Агеев  минуту  невидяще
смотрел на овражные дебри. Овраг был живописен, как и сорок лет  назад,  а
может, и больше того - густые, едва тронутые предосенней  желтизной  кроны
старых деревьев замерли в  вечерней  тиши,  каждая  по  себе  в  окружении
молодняка  и  мелколесья;  солнце  светило  уже  сбоку,  ярко   высвечивая
противоположный склон до изгиба оврага, эта же сторона, крутая и  высокая,
почти вся лежала в тени. Вверху, зашуршав жесткой листвой в  нависших  над
ними дубовых ветвях, завозилась какая-то пичужка,  пискнула  раз-второй  и
улетела в овраг. Недолго помолчав, Прохоренко сказал:
   - Я так думаю, не доживем мы до этого гриба, и спасибо за то. Вот лег в
землю Семен, так же скоро ляжем и мы. И хорошо! Все эти страсти будут  без
нас. Еще нам позавидуют.
   - Оно-то так, - вздохнул Хомич. - Внуков жалко!
   - Вот это да, это конечно...
   Желудков вдруг подхватился, отряхнул измятые брюки.
   - Ладно! Ну вас с вашими разговорами. Послушаешь, уже сейчас завидовать
станем Семену. Надо еще выпить!
   Ни с кем не простившись, он полез через изгородь в огород, и Прохоренко
с Хомичем переглянулись.
   - А знаешь, дело говорит. Что значит  пулеметчик!  -  подморгнул  одним
глазом  Хомич  и  тоже  поднялся.  За  ним  встал   длинноногий   поджарый
Прохоренко, ненавязчиво сказал Агееву:
   - Может, пойдем? Еще примем по одной за Семенову память?
   Агеев развел руками.
   - Да нет, знаете... Я не того. Не в коня корм!
   - Ну как хотите.
   - Спасибо, - сказал он. - И дай  бог  вам  здоровья,  дорогие  люди.  И
немножко еще задержаться на  этом  свете.  Я  тут,  знаете,  над  овражком
пройдусь. Погода хорошая...
   - Ну что ж, оно можно, - согласился Хомич.
   Они распрощались,  торопливо  подав  Агееву  широкие  руки  с  твердыми
узловатыми  пальцами,  и  полезли  в  огород.  Агеев  проводил  их   вдруг
затуманившимся  взглядом  и  не  спеша  пошел  над  оврагом  вдоль   стены
мелколесья под большими деревьями в поисках какой-нибудь стежки. Должна же
она быть тут где-нибудь,  эта  стежка,  которая,  думалось  ему,  еще  раз
приведет его к пустующему подворью  Барановской  -  сарайчику,  чердаку  и
Марии, к его безвозвратно ушедшему прошлому...


   Лежать было чертовски неудобно - мало  того,  что  твердо  на  неровной
каменной кладке пола, так еще и некуда было  вытянуть  ноги,  которые  все
время упирались в стену. Агеев не знал, что это было  -  карцер,  изолятор
или просто тесный закуток в церковном подвале, куда его спустили ночью два
молчаливых конвоира с фонариком. Тут никого  больше  не  было  слышно,  не
доносилось ни единого звука извне, и  Агеев  подумал,  что  он  тут  один.
Сначала он сидел, прислонясь спиной к холодным камням стены, потом  встал,
постоял,  снова  сел.  После  всего  пережитого  за  день  властно  давила
усталость, хотелось лечь, но лечь можно было, лишь поджав  ноги.  В  таком
положении ноги нестерпимо ныли в коленях, особенно левая больная нога,  он
беспрестанно ворочался, двигал ими, болезненно ища пространства,  которого
тут не было. Мучаясь, он ждал, что его позовут  на  допрос  или  расправу,
ведь должен же Дрозденко попытаться что-то из него  вытянуть,  прежде  чем
его расстрелять или повесить. Но шло время, нестерпимо ныли  на  полу  его
кости, от усталости звенело в ушах, а за ним не  приходили.  И  он  думал,
терзался  в  сомнениях,  доискивался  до  причин  своего   провала,   хотя
доискиваться он мог лишь путем догадок и предположений.
   Главное и самое ужасное для него было, однако, ясным:  Мария  попалась.
Они ее взяли, по-видимому, с ее роковой ношей. Но как они  узнали  о  нем?
Выдала Мария -  проговорилась,  назвала?  Конечно,  возможностей  добиться
признания у них было  множество,  тем  более  от  этой  неопытной  зеленой
девчушки, наверное, своих сил для  того  они  не  жалели.  Но  все-таки...
Все-таки он не хотел верить, что она так скоро выдаст его.  Она  не  могла
его выдать, потому что она любила его, и такой удар с ее  стороны  был  бы
для него страшнее провала, хуже погибели.
   Однако и ничего другого он придумать не мог. Об их отношениях не  знала
ни одна душа в этом местечке - ни соседи, ни полицаи, ни  даже  свои.  Как