полиция могла связать ее с ним? Да к тому же спустя несколько часов  после
ее задержания?
   Наверное, они там обыскивают усадьбу, переворачивают  все  вверх  дном.
Потрудиться для этого им придется немало,  усадьба  большая.  Но  что  они
найдут? Разве пустой мешок из-под тола? Его документы? Да еще  пистолет...
Пистолет  он,  конечно,  зря  спрятал  так  близко,  все   равно   им   не
воспользовался, а найдут, будет улика. Хотя, как  ни  странно,  теперь  он
особенно не переживал из-за улик, почему-то все стало ему безразлично,  он
чувствовал, что главное и самое страшное уже свершилось и ничего поправить
нельзя. Теперь только бы не очень пытали, только бы хватило  силы  и  воли
достойно закончить жизнь.
   Еще его беспокоила судьба Молоковича, не провалился ли  и  он  на  этой
передаче, если, не дай бог, Марию схватили на станции,  вблизи  кочегарки?
Могли взять обоих. Тогда, может, и его зацепили через Молоковича, все-таки
унюхать про их связь полиции не составляло труда. Могли догадаться. Но где
Молокович? Еще на свободе или тоже сидит? Или, может,  погиб?  Все-таки  у
него был пистолет, и если не  при  себе,  то,  наверное,  поближе,  чем  у
Агеева. А решимости у этого лейтенанта хватало, это Агеев понял давно.
   Как-то, однако, незаметно для себя Агеев задремал на  полу,  забылся  в
неудобной, скрюченной позе и тотчас проснулся, услышав негромкую возню  за
дверью. Не было сомнений, шли к нему, и  он  сел,  преодолевая  судорожную
ломоту в ногах,  с  усилием  расплющил  глаза.  В  камере  стало  светлее,
откуда-то сквозь крохотное окошко под  потолком  проникал  сумрачный  свет
утра. Дверь растворилась, но он продолжал сидеть, еще не понимая,  что  от
него требуется.
   - Ну!
   Это прозвучало спокойно и в то же время  со  сдержанной  злой  угрозой,
давшей Агееву понять, что  надо  выходить.  Миновав  полутемный  подземный
переход, они вышли к замшелым ступенькам, и он медленно,  с  усилием  стал
подниматься из подвала.
   Тут уже было светло, наверное, только что наступило утро. В небе быстро
неслись тяжелые, набрякшие дождем облака, дул сильный ветер,  мелко  рябил
мутную поверхность лужи у входа. Поодаль  над  литыми  чугунными  крестами
нескольких  надгробий  высились  деревья  -  несколько  могучих  кленов  с
поредевшей желтой листвой в черных ветвях; такой же листвой  была  усыпана
мелкая зеленая травка в углу каменной  церковной  ограды.  Пошатываясь  от
слабости, Агеев прошел краем  лужи  к  узенькой  калитке  под  стрельчатой
кирпичной аркой. Провел ночь в церкви, не без  иронии  подумал  он,  и  не
помолился... Жаль, не умея, не научили. А, наверное, было бы кстати в  его
положении...
   За калиткой  открывалась  просторная,  вся  в  мелких  лужах  и  грязи,
наверное, базарная местечковая площадь с  лошадиным  пометом  и  остатками
растрясенного после  базарного  дня  сена.  Напротив,  возле  телеграфного
столба с подпоркой стояла  телега,  в  которой  неподвижно  сидела  старая
женщина, а подле, наверное, готовясь поудобнее усесться, хлопотала тепло и
толсто одетая молодуха с красным лицом; она заметила вышедших из церкви  и
испуганно уставилась на них, разинув рот. Агеев оглянулся на конвоира, это
был, кажется, тот самый полицай, что привел его сюда ночью, тонкий молодой
парень  со  смуглым  восточным  лицом  и  усиками,  одетый  в   поношенную
красноармейскую шинель со следами споротых петлиц, он как-то загадочно,  с
затаенным страхом или тревогой взглянул на Агеева, и тот тихо спросил:
   - Куда теперь?
   - Прямо, - кивнул конвоир, для  верности  двинув  перед  собой  стволом
русской винтовки.
   Прямо - значит, через площадь и небольшой сквер из молодых,  почти  уже
обнажившихся тополей к приземистому зданию  за  ним,  школе  или  районной
больнице. Теперь там, разумеется, не больница".
   Да, это была не больница, до войны  здесь,  скорее  всего,  размещалась
школа, а теперь, судя по множеству шнырявших  по  крыльцу  и  в  коридорах
мужчин  с  оружием,  обосновалась  полиция.  На  Агеева  тут  не  обращали
особенного внимания, хотя все, кто встречался  на  его  пути,  с  недобрым
холодком во взглядах провожали его, пока он быстро шел впереди конвоира за
угол коридора, где было тише и виднелась отдельная дверь в  стене.  Прежде
чем войти в нее, конвоир негромко постучал и приоткрыл дверь.
   - Введи, Черемисин. А сам подожди в коридоре...
   Агеев вошел в помещение и  остановился.  По  всей  видимости,  тут  был
кабинет директора, преподавателя  географии  -  с  застекленным  шкафом  у
стены, глобусом на нем. В простенке  между  двумя  окнами  висела  большая
физическая карта Европы, на фоне которой, грозно набычась, стоял начальник
полиции Дрозденко. Он курил и при входе Агеева, нервно пожевав сигарету  в
зубах, швырнул ее на пол.
   -  Ну,  давай  договоримся.  Будем  играть  в  жмурки  или  все  сразу,
начистоту? Подумай, что для тебя выгоднее.
   - Мне нечего думать, - нарочито обиженно сказал Агеев. Все-таки ему  не
было известно, что они дознались о нем, в чем обвиняют.
   - Ах, нечего думать?! - удивился Дрозденко. - Очень даже напрасно. Я бы
на твоем месте крепко задумался. Есть над чем.
   Он взялся за спинку стула, но, прежде чем пододвинуть его и  сесть,  со
значением посмотрел на край большого стола, где среди папок и разных бумаг
лежали  какие-то  вещи.  Взглянув  туда,  Агеев  сразу  смекнул,  что  они
поработали ночь не даром, хорошо перевернули усадьбу Барановской. На столе
лежала аккуратно сложенная его гимнастерка  с  тремя  кубиками  в  красных
петлицах,  на  ней  сверху  его   широкий   ремень,   документы,   бумаги,
командирское удостоверение и кандидатская  карточка,  какая-то  книга  без
переплета. Пистолета, однако, там не было. Дрозденко небрежно кивнул.
   - Ну, узнаешь? Твои вещи?
   Агеев спокойно пожал плечами.
   - Гимнастерка моя. Документы, наверно, тоже.
   Дрозденко выдвинул стул и демонстративно приподнял с  него  злополучную
корзину с красными тряпичными ручками.
   - А сумочка вот эта?
   - С какой стати? Впервые вижу.
   - Значит, не признаешь?
   - Не признаю, - холодно сказал Агеев.
   - Хорошо, хорошо. Признаешь!  -  скороговоркой  пообещал  Дрозденко  и,
схватив сумку, выдрал из нее черную обложку, которой  Агеев  вчера  крепил
дно. - А вот эту обложку?
   Через  стол  он  бросил  ему  сложенные  створки  обложки,  Агеев,  уже
осененный скверной догадкой, повертел ее в руках, распахнул, сложил снова.
   - Нет.
   - Сукин ты сын! - зло объявил Дрозденко. - Может, ты и эту книгу  тогда
не признаешь? Вот эту! С оторванным переплетом! Вот!
   Дрожащими от злобы руками он совал ему через стол третий том  Диккенса,
и Агеев понял, что пропал. Они сличили эту обложку с книгами  на  чердаке,
и, хотя на обложке и не значилось никакого  названия,  подобрать  для  нее
книгу, наверно, не составляло труда. Надо было  ее  вчера  уничтожить  или
выбросить подальше от усадьбы. Но вот не додумался, а теперь...
   - Так что? Будешь дальше отпираться или начнем деловой разговор?
   Он промолчал, и Дрозденко, выждав, вложил книгу в  обложку,  бросил  на
гимнастерку.
   - Чего вы от меня хотите?  -  спросил  зло  Агеев.  Кажется,  с  книгой
отпираться было бессмысленно, но и не признаваться же, в самом деле.
   - Взрывчатку Марии ты дал? - спросил Дрозденко и в  упор  пронизал  его
злым остановившимся взглядом.
   - Какую взрывчатку? Какой Марии?
   - Ах, ты не знаешь, какой Марии! Черемисин! - рявкнул начальник полиции
и, когда дверь из коридора приотворилась, приказал: - Введи ту!
   Сердце у Агеева предательски вздрогнуло, в глазах потемнело, и он  весь
сжался в скверном предчувствии. Однако Черемисин медлил,  наверное,  бегал
куда-то, и Дрозденко с искренней обидой принялся ругать Агеева:
   - Эх ты, сука! А я тебя покрывал! Заместителем хотел сделать. А  теперь
ты сдохнешь и пожалеть будет некому.
   - Вполне возможно, - медленно овладевая собой, сказал Агеев. - Если  вы
будете так... Без разбору.
   - Без разбору? Мы разберемся, не беспокойся...
   Дверь беззвучно отворилась, и в кабинет тихо  вошла  милая  его  Мария,
один взгляд на которую заставил Агеева внутренне съежиться. Теплой вязаной
кофты на ней уже не было, из-под разодранного цветного  сарафанчика  остро
торчали голые плечики, покрытые ссадинами и синяками от побоев,  на  левой
скуле темнело  багровое  пятно,  опухшие  губы  сочились  кровью.  Быстрым
взглядом она окинула кабинет, чуть  задержала  взгляд  на  Агееве,  ничем,
однако, не обнаруживая своих к нему чувств, и выжидательно  уставилась  на
Дрозденко.
   - Ну, узнаешь ее? - спросил начальник полиции.
   - Не припоминаю.
   - Не припоминаешь... А ты? - кивнул он Марии.
   - Я припоминаю. Это сапожник, что у Барановской жил, - чуть  дрогнувшим
голосом сказала Мария и замолчала, вся в настороженном внимании.
   - Встречались?
   - Однажды  ремонтировала  туфли.  Вот  эти,  -  Мария  чуть  шевельнула
испачканными в грязи носками знакомых ему лодочек.
   - Ну, мало ли  я  кому  ремонтировал!  Всех  не  упомню.  Может,  и  ей
ремонтировал, - с деланным простодушием сказал Агеев.
   - Ремонтировал и завербовал! Эту  вот  дуру!!  -  вызверился  на  обоих
Дрозденко. - Толу ей нагрузил! Неси на станцию! Подумал, куда посылал?  На
смерть посылал!..
   - Я никого никуда не посылал! - как бы возмутился Агеев.
   - А кто посылал? Кто?
   - Я же сказала вам,  -  быстренько  вставила  Мария.  -  Дяденька  один
попросил на базаре отнести, сказал - мыло. Что, я знала?..
   - Молчать! - взревел Дрозденко, но было поздно. Агеев уже понял, к кому
относились эти слова Марии, и радостно сказал в мыслях:  молодец,  значит,
не выдала!.. Значит, Мария не выдала, теперь  это  для  него  было  важнее
всего остального.  Дрозденко  тем  временем  подскочил  к  Марии,  крепким
большим кулаком помахал перед ее разбитым лицом.
   - Ты мне помолчи! С тобой мы еще разберемся, потаскуха!
   - А со мной нечего разбираться! Будете избивать, я вам ничего не скажу,
- выкрикнула  она  с  ненавистью  и  таким  гневом  в  глазах,  что  Агеев
испугался, будет и хуже.
   - Скажешь! - просто пообещал Дрозденко. - Скажешь!
   И с наслаждением, не торопясь, звучно ударил ее по одной  и  по  другой
щекам.
   - Подонок! - только и крикнула она в ответ.
   - Черемисин! - невозмутимо позвал Дрозденко. - Увести!
   Из двери выскочил Черемисин и схватил Марию за руку. Агеев  видел,  как
она пошатнулась и, сделав два шага, скрылась в коридоре, навсегда исчезнув
из его жизни и, возможно, из жизни вообще. Агеев медленно приходил в себя,
главное он уже понял: Мария его не предала, произошло что-то  другое.  Или
предал кто-то другой.
   - Ну, продолжим разговор, - невозмутимо  сказал  Дрозденко,  заходя  за
стол. - Как солдат с солдатом. Без нервов и  истерики.  Скажи,  почему  ты
меня водил за нос? Я же для тебя хотел хорошего. Или ты, дурья твоя башка,
не понял? Или ты привык при Советах отвечать  подлостью  на  хорошее?  Что
молчишь, отвечай!
   Агеев молчал. Для  того  чтобы  продолжать  такой  разговор,  следовало
успокоиться, а внутри у него все еще болезненно  вибрировало.  Его  душили
гнев и обида - от своей беспомощности, от невозможности защитить Марию. Ее
избили, изувечили, оскорбили и унизили почти на его глазах,  а  он  должен
был напускать на себя безразличие и ничем  не  мог  помочь  ей.  Это  было
унизительно и граничило с подлостью. А этот живодер еще вызвал на дурацкий
разговор о неблагодарности...
   Дрозденко опять закурил свою сигарету, плюхнулся на стул за столом.
   - Учти, у меня мало времени. У нас вообще мало времени. Пока в это дело
не вмешалась СД, мы еще можем кое-что  сгладить.  Но  при  условии  полной
откровенности с вашей стороны. А вмешается СД, тогда ваша  песенка  спета.
Тогда вас ничто не спасет.
   "Понятная песня, - подумал Агеев. - Забрасывает надежду".
   Нет,  пожалуй,  надеяться  уже  не  на  что.  С  этой  книгой  они  его
прихлопнули основательно. Тут он промазал грандиозно и,  кажется,  за  это
поплатится жизнью. Но и Мария тоже. Хотя бы  удалось  как-нибудь  оттянуть
время...
   - Видишь ли... А нельзя ли сесть? У меня ведь нога...
   - Садись. Вон бери стул и садись.
   Агеев присел на один из двух стульев, стоявших у стены  напротив  стола
начальника.
   - Тут такое дело, - напряженно соображая, начал он. -  У  меня  однажды
ночевал человек. Я ведь жил в сараюшке, наверно  же,  вы  там  видели,  на
топчане. А он полез на чердак. Назвался знакомым хозяйки...
   - Так, так... Ну?  -  нетерпеливо  поторопил  его  Дрозденко.  -  Какой
человек? Как фамилия?
   - Не назвался. Сказал, из деревни.
   - Из какой деревни?
   - Не сказал. Я не спрашивал.
   - Не спрашивал, а пустил! Да знаешь ли ты, что на этот счет есть приказ
полевого коменданта. За предоставление ночлега без ведома власти расстрел.
   - Не знал. Я же нигде не бываю, приказов не читал.
   - Ну а дальше?
   - Он утром ушел. Может, он и брал книгу.
   - Врешь! - ударил кулаком по столу Дрозденко. - Врешь! - крикнул  он  и
вскочил со стула. - Взрослый мужчина, средний командир, а  выкручиваешься,
как подлая сука! Совести ты  не  имеешь,  простого  солдатского  мужества.
Трусишь, как пес! Ведь связан с лесом, принимал оттуда посланцев. Оттуда и
тол. Для диверсий на станции!
   Агеев спокойно выслушал эту гневную тираду Дрозденко и усмехнулся. Этот
подонок еще взывает к чести и уличает его в отсутствии совести.  Надо  же!
Агеев слегка удивился. Он уже начал  успокаиваться  после  ухода  Марии  и
почувствовал, что, несмотря на показной гнев, все-таки у Дрозденко не было
полной уверенности в своих крикливых словах, все-таки в его душу, кажется,
закралось сомнение. Для  начала  это  было  неплохо,  и  он,  улыбнувшись,
сказал:
   - Конечно, ты можешь думать, как тебе угодно. Как проще! Но вряд ли так
будет лучше для пользы дела.
   Дрозденко, похоже, опешил.
   - Для какого дела?
   - Для вашего же дела. У меня-то какое дело? Я сапожник.
   Дрозденко уселся  за  стол,  большой  пятерней  беспорядочно  взъерошил
темную чуприну на голове.
   - Скажи, где ты с ней снюхался?
   - С кем?
   - С Марией.
   - И вовсе я с ней не снюхался. Я даже не знаю, что ее зовут Мария.
   - А сумка? - опять насторожился Дрозденко.
   - Не знаю я этой сумки. Впервые вижу.
   - Тэ, тэ, тэ! - передразнил  его  начальник  полиции.  -  Вот  на  этой
сумочке она и погорела. И  ты  вместе  с  ней  тоже.  Отвертеться  вам  не
удастся.
   - Что ж, - вздохнул Агеев. - Раз вы так решили...
   Дрозденко с сигаретой во рту перебрал какие-то бумаги на столе, отыскал
исписанный лист.
   - Опиши внешность того, кто ночевал.
   "Ага!  -  радостно  подумал  Агеев.  -  Все-таки  клюнул!  Не  мог   не
клюнуть..." И, напрягая воображение, он начал описывать.
   - Значит, так. Был вечер, моросил дождичек. Он и  постучал,  я  открыл.
Сказал: от Барановской.
   - Так и сказал: от Барановской? - недоверчиво, сквозь дым покосился  на
него Дрозденко.
   - Так и сказал. Я еще спросил: как она? Он говорит: в порядке.
   - А где в порядке?
   - Этого не сказал.
   - Какого примерно возраста?
   - Ну так, среднего, - медленно говорил  Агеев,  вдруг  сообразив,  что,
возможно, они начнут добиваться от Марии  сведений  о  дядьке,  давшем  ей
корзину с "мылом". Вот если бы ее показания совпали с  его...  Видно,  для
этого надобно описывать ночлежника как  можно  неопределеннее.  -  Знаешь,
было темно. Но, кажется, среднего.
   - Во что одет?
   - Одет был в какую-то куртку, то есть поддевку или, возможно, плащ...
   - Так плащ  или  куртку?  -  не  стерпел  Дрозденко.  Он  уже  принялся
записывать его показания и, видно, не знал, как записать.
   - Черт его, трудно было рассмотреть. Если бы знать...
   - А обут как?
   - Обут вроде в сапоги. Или, может, ботинки...
   - Не лапти?
   - Может, и лапти... Хотя нет, не в лапти.
   - Так сапоги, ботинки или лапти? Что записать?
   - Вроде ботинки. Было плохо видно...
   Дрозденко швырнул на стол карандаш.
   - Говно ты, а не свидетель. Ни черта запомнить не мог. Или  сказать  не
хочешь, выкручиваешься?
   - Я не выкручиваюсь.
   - Ну, а разговаривал он как? По-русски, по-белорусски?
   - Смешанно, - сказал, подумав, Агеев. - Слово так, слово этак.
   - Поимей в виду, - строго сказал  Дрозденко.  -  Допустим,  ты  кого-то
покроешь, кого-то уведешь из петли. Но тем самым ты  поставишь  под  петлю
другого. Возможно, невиновного! Ты думал об этом, давая свои показания?
   - Я никого  не  покрываю.  Мне  некого  покрывать,  -  сказал  Агеев  и
замолчал.
   Тут, пожалуй,  Дрозденко  был  прав,  подумал  Агеев,  такая  опасность
существовала. Сам того не желая, он мог кого-то и сгубить.  Но  как  тогда
ему вывести из-под петли ту, над которой эта петля нависла  вплотную?  Вот
сволочная ситуация, думал Агеев: не погубив одного, не спасешь другого.
   - Вот что! - помедлив, сказал Дрозденко.  -  Мы  будем  копать.  Но  ты
особенно не надейся, на тебе петля! Только еще не  зашморгнулась.  Еще  из
нее можно выскользнуть, если во  всем  чистосердечно  признаться.  И  всех
выдать. Всех ваших сообщников.  Которых  ты  покрываешь.  И  которые  тебя
покрывать не будут, можешь быть уверен. Они не дураки. Особенно там, в СД.
Там переломают кости, и все откроется. Как на ладошке. А потом всех в яму.
   - Что ж, спасибо и на том, - горестно вздохнул Агеев. - Только я тут ни
при чем. Да и Мария тоже.
   - Считаешь, и Мария тоже?
   - Конечно, ни при чем. Обдурили на базаре. А она что, девчонка.
   - Утверждаешь?
   - Что утверждать?  И  так  ясно,  -  сказал  он  и  поглядел  во  вдруг
загоревшиеся глаза Дрозденко. Начальник полиции живо вскочил за столом.
   - Ага! Вот-вот! Вот этого я и ждал. Когда ты начнешь  ее  выгораживать.
Значит, она с тобой! И ты ее выдал! И себя тоже!
   -  Да  я  ничего,  -  поняв,  что  допустил  оплошность,   с   деланным
спокойствием сказал Агеев. - Что мне Мария...
   - Нет не что! Не что! Ты с ней был в связи. Ты спал с ней! Где,  скажи,
она месяц скрывалась? - во все горло орал перед  ним  Дрозденко,  и  Агеев
думал: ударит! Но не ударил. Агеев судорожно сглотнул слюну.
   - Зря разоряешься, начальник, - однако, твердо заметил  он.  -  Не  там
роешь!
   - Я знаю, где рыть! Теперь мне многое ясно. А остальное сам скажешь. Мы
из тебя вытянем. Черемисин!! - взревел он на весь кабинет. - На качели!..


   Эти его слова о качелях Агеев вспоминал  потом  долго,  несколько  дней
лежа на боку в  своем  темном  закутке  и  отхаркиваясь  сгустками  крови.
Кажется, они его хорошо изуродовали  в  полицейском  подвале,  выбили  два
верхних зуба, похоже, отбили печенку, так тупо и мощно болело в  боку.  Но
где теперь не болело? Все его тело было теперь воплощением боли, он не мог
безболезненно шевельнуться, вздохнуть хотя бы вполовину  легкого  и  дышал
только чуть-чуть, одними его верхушками. Лицо его было разбито  до  крови,
левый глаз заплыл, и он ничего им не видел, из открывшейся на  ноге  раны,
чувствовалось, плыла в штанину кровь. Очень болело  и  в  другом  боку,  в
области селезенки, куда его сильно  ударил  мордатый  полицай  с  пудовыми
кулаками. Летая по подвалу на подвешенном к потолку ремне, едва задевая за
бетонный пол носками сапог, Агеев скоро понял, что  самых  сильных  ударов
следует ожидать именно от этого полицая в  суконном  самотканом  френче  с
накладными карманами. После каждого  его  удара  Агеев  отлетал  далеко  в
противоположную сторону, где, держась в тени возле подвального окошка, его
встречал следующий. Руки Агеева были связаны сзади,  подвесив  к  потолку,
они пустили его, как маятник  или  качели,  с  той  только  разницей,  что
маятник и качели имели какой-то порядок, ритм в движении, его  же  гоняли,
как волейбольный мяч гоняет кучка парней,  от  одного  к  любому  другому.
Полицаев там было четверо - усердных добровольцев из тех, что  в  ожидании
какого-то