ет,
как и предполагалось. Может, так оно будет и лучше. Все-таки расстрел  для
солдата всегда предпочтительнее повешения - не надо будет висеть на потеху
врагам, сразу ляжет в землю, и все. А смерть - она дело мгновенное.
   - Вот, знаете, случайно взяли, ничего я не сделал, а  теперь  расстрел.
Чудно у них как-то... Убьют, а за что? - сетовал  из  темноты  человек,  и
Агеев подумал, что, в общем, это понятно. Наверное,  тут  каждый  считает,
что пострадал безвинно. Может,  и  он  повел  бы  себя  так  же,  если  бы
подвернулось кому поплакаться.
   - А вы кто? Из местечка? - спросил Агеев.
   - Да я со станции, знаете. Зыль,  сцепщик.  И  вот  надо  же,  пошел  в
местечко на рынок соли купить, а на переезде эта девчина  с  кошелкой.  Ей
полиция: стой! Давай проверять, и я тут. Ну обоих и взяли.
   Агеев, похоже, куда-то провалился от изумления, услышав такое, и  снова
вынырнул, пораженный смыслом сказанного.
   - Какая девчина? - прохрипел он.
   - А кто ж ее знает. Незнакомая. Я ее в глаза никогда не  видел,  а  они
говорят: связаны. Да ни с кем я не связанный.
   "Мария! Это Мария!" - пронеслось в  сознании  у  Агеева.  Вот  как  она
попалась! Бедная, несчастная девчонка!.. Он был ошеломлен  этим  известием
сцепщика, который даже не подозревал, наверно, как  растревожил  его  этим
сообщением. Но Агеев молчал, не зная, как следует вести себя и  кто  такой
этот Зыль. Не подсажен ли он полицией? И в  то  же  время  очень  хотелось
расспросить его поподробнее, может, он больше бы сообщил о Марии.
   - Пить... Дядька, попроси у них воды, - простонал второй в темноте, и в
его жалких словах Агееву снова  послышались  знакомые  интонации.  Вскоре,
осененный догадкой, он осторожно спросил:
   - А это кто с вами?
   - Это Петя, старший Кислякова сынок. Племяш мой. Они  его  тоже...  Две
недели тут вот мутузят.
   "Боже мой, так это же Кисляков! Ну вот, а я  столько  добивался  с  ним
связи, ждал его каждую ночь. А Кисляков вот где! И уже две недели".
   Привстав, Агеев медленно подался на четвереньках в ту  сторону,  волоча
плохо гнувшуюся левую ногу, руками нащупал неподвижно лежавшее тело.
   - Кисляков, ты?.. Это я, Агеев, что у Барановской...
   - Я  знаю...  Только...  Плохо  мне  очень,  -  едва  слышно  простонал
Кисляков. И Зыль объяснил:
   - Они его так измутузили... Живого места не осталось.
   - Полиция или немцы?
   -  Сначала  полиция.  Потом  немцы,  -  простонал   Кисляков.   -   Все
добивались...
   - Чего добивались? - насторожился Агеев.
   - Всякого... И про вас...
   - Ну, а ты же стерпел? Не сказал?
   - Как стерпишь? Если бы сразу умер, а  то...  -  простонал  Кисляков  и
затих.
   - Да-а, - выдохнул из себя Агеев.
   Что-то в их деле принимало  иной,  еще  более  скверный  оборот.  Хотя,
казалось бы, что могло быть хуже  для  них,  обреченных  здесь  на  скорую
гибель, когда уже не мил стал весь белый свет и свое изболевшееся тело,  и
вся незадачливая жизнь. А вот ведь и еще становилось  горше.  Агеев  знал,
что сам стерпит все, не замарав ничьей совести, но  беда  в  том,  что  он
отправлялся на тот свет не  один,  а  с  другими,  и  этим  другим,  может
статься, досталось больше.  Вот  Кисляков  и  не  выдержал,  что-то  выдал
полиции или немцам, и оттого на совести у Агеева совсем померкло. От  чего
только не зависит она, эта тонкая и нежная штука - совесть, как ее  трудно
сберечь в чистоте. Да еще на этой войне.
   - Они его катовали, как звери,  -  сказал  Зыль.  -  Пальцы  в  дзвярох
раструщивали. А потом, знаете, когда он упал... Ну, половой орган каблуком
раструщили. Начальник  их...  Бедный  племянничек,  -  дрогнувшим  голосом
закончил Зыль.
   "Черт возьми! - безрадостно, однако, подумал Агеев. - Значит,  мне  еще
повезло. Может, оттого, что недавно взяли? Или что скоро  передали  в  СД?
Или Дрозденко понял, что не на того напал? Или мои улики были все  налицо,
и ему их хватило, чтобы меня расстрелять? А Кисляков?.."
   - Зыль, а вы потом эту девушку не видели? - спросил Агеев  и  сжался  в
ожидании ответа.
   - Видел. Очную ставку с ней делали. Но что я скажу? Я впервые увидел ее
на переезде. Она меня тоже.
   - Ну а потом? Что с ней?
   - Так неизвестно. Может, ее передали немцам? А может, застрелили...
   - А вас что, не избивали? - вдруг подумав о другом,  спросил  Агеев,  и
Зыль простодушно ответил:
   - Били! И, знаете, знакомые полицаи. Но что я скажу? Я ничего не знаю.
   Волнуясь, Агеев не мог взять себе в толк, как ему  вести  себя  с  этим
словоохотливым Зылем, насколько доверять ему. Простодушие  его  подкупало,
но... Оно могло быть и  деланным,  это  его  простодушие.  Очень  хотелось
поговорить с Кисляковым, хотя бы узнать, за что его взяли.  Но  этот  Зыль
все время сдерживал его. Опершись на руку, Агеев сидел подле метавшегося в
жару Кислякова и не знал, как заговорить с ним. И  можно  ли  было  с  ним
разговаривать вообще. Парень был  плох,  это  ощущалось  даже  в  темноте,
лихорадочное дыхание его то и дело совсем пропадало.
   - Все-таки надо потребовать воды, - сказал Агеев. - Вы постучите им.
   Однако не успел Зыль подняться, чтобы подойти к двери,  как  поодаль  у
входа в подземелье послышались крики, возня, которые быстро приближались к
их камере.
   - Не толкай! Не толкай, подлец! Я тебя так толкну!..
   - Иди, иди!..
   Агеев прислушался и вскоре понял,  что  это  Молокович  -  его  громкий
командирский голос звучал здесь зло и отчаянно. Когда дверь  растворилась,
в свете фонаря из коридора он увидел на пороге  своего  фронтового  друга,
Молокович был почти обнажен до пояса, тело его прикрывала лишь разодранная
на груди грязная майка, отросшие волосы на голове  взъерошенно  торчали  в
стороны, на лице темнело несколько синяков и струпьев от ссадин. Но дух  у
этого взводного, похоже, оставался прежним.
   - Подлец! Ублюдок немецкий!..
   Его сильно и злобно толкнули через порог, Молокович ударился  о  стену,
едва не наскочив на троих бедолаг на полу.
   - Кто тут? Зыль...
   - Зыль и еще некоторые, - сказал Агеев, когда дверь за ним затворилась.
   - Вы? - удивился Молокович.
   - И еще Кисляков, - печально сообщил Агеев.
   - Да, собралась капелла! -  бросил  в  сердцах  Молокович  и  заговорил
возбужденно: - Поработали, сволочи, понахапали! И еще толкается,  подонок!
Дружок называется, в одном классе учились.
   - Это кто? - спросил Агеев.
   - Да Пахом этот. Полицай. Своего же товарища  избивает,  выслуживается,
подонок!
   Молокович нервно и мелко трясся, горя обидой и ненавистью, но, кажется,
избит был меньше других или, может, пока что терпел, не подавая виду.
   - Ничего, ничего, - успокаивая его, сказал Агеев. - Садись вот...
   - Что  ничего?!  -  взвился  Молокович.  -  Вы  знаете,  завтра  казнь.
Расстреливать будут...
   - Это не самое худшее, - сказал Агеев.
   - Не самое худшее? Ну вы даете! А что  же  может  быть  хуже?  Погибаем
ведь! Засыпались, провалились, как последние  обормоты!..  Все  враз,  без
остатка! Эх, безмозглые куры! Разве так можно было? И вы!..
   - Что я? - насторожился Агеев.
   - Что? Вы еще спрашиваете? Да вы все завалили! - не сдерживаясь,  почти
вскричал Молокович.
   - Это каким образом?
   Наверно, было не место и не время выяснять что-то  о  таких  вещах,  но
Агеев уже не в состоянии был сдержаться. Да  и  будет  ли  для  них  более
удобное время? И место?
   - А таким! Почему вы доверились этой... Марии? Кто она такая? Что вы  о
ней знаете?
   Агеев опять обмер в предчувствии того, что его могло здесь казнить хуже
немецкой казни.
   - А что о ней... надо знать?
   - Надо знать все! - с жаром продолжал  Молокович.  -  А  то  понесла...
Куда? К кому? Никого тут не знает, лезет прямо на полицая. Он  и  зацепил!
Корзина! С базара! А в корзине что? Мыло. Это  для  дураков  мыло!  Он-то,
полицай этот, Зеленко, и корзину сразу признал - прошлой зимой Барановская
приносила  чинить,  ручка  оторвалась.  Починил,  ручки  обкрутил  красной
тряпкой. Ну? Что еще надо было полиции? Сама добыча прямо в карман,  держи
шире!
   Агеев убито молчал. Молокович сразил его под  дых,  хотя  и  не  с  той
стороны, откуда ждал Агеев. Выходит, Марию погубил он сам,  это  уже  было
ясно. Но ведь она не выдала никого. Да и  кого  она  могла  выдать,  кроме
Агеева?
   -  Я  был  в  безвыходном   положении,   -   сказал   он   тихо   после
продолжительного и тягостного молчания. - Без связи. Кисляков  пропал,  ты
же знаешь... А тут эта передача...
   - Вот вы и поспешили! - перебил  его  Молокович.  -  Вам  не  терпелось
оправдаться, рассеять подозрения. Ведь подозрения были?
   - Какие подозрения? - удивился Агеев.
   - А вспомните какие. Или вы забыли?
   Нет, Агеев не забыл о подозрениях, которые недавно еще мучили  его,  он
просто перестал думать о них. Точку на них поставил для него  тол,  и  ему
скоро стало казаться, что все его страхи - из области  предположений.  Как
можно подозревать того, кто все делал по совести, с возможным  усердием  и
сидит вот, приговоренный к расстрелу? Никого и ничего не выдавший  и  даже
не помышлявший выдать.
   - И Кисляков! - вдруг почти вскричал Молокович, вскакивая с пола. -  Он
меня выдал!
   Стало совсем тихо, и в этой тишине слышно было, как взволнованно  дышал
Молокович и в груди у Агеева бешено стучало сердце.
   - Как? - сказал в замешательстве Агеев.
   - Просто! Он назвал мое имя! В числе своих товарищей. Теперь я тебе  не
товарищ, понял?!
   Кисляков на полу задышал  чаще,  что-то  вроде  попытался  сказать,  но
просипел только:
   - Прости...
   - Они его били, так били, я слышал, - заворошился в темноте Зыль. - Они
ему, ну... половой орган каблуком раструщили.
   Кажется,  Молокович  стал  успокаиваться,  смолчал,  преодолевая   свое
возбуждение: действительность уготовила им самое  страшное,  что  могло  с
ними случиться, и надобно было собраться с силами. Агеев лег поблизости от
Кислякова, над которым сидел его дядька  Зыль.  Где-то  поодаль  притих  в
темноте  Молокович.  Не  переставая  сокрушаться  от  того,  что  довелось
услышать, Агеев стал думать о Марии, ее  судьбе.  Теперь  ему  становились
понятными причины провала Марии - тут не чья-либо вина, а стечение  дурных
обстоятельств, дикие случайности вроде  корзины  и  полицая,  который  год
назад  ее  починял.  Если  бы  не  эти  совпадения,  все  могло   обойтись
благополучно и даже вполне успешно, и они были  бы  теперь  на  свободе  и
гордились тем, что им удалось сделать. Но  вот  вмешались  эти  чудовищные
случайности, и все полетело прахом.  Тол,  лихие  диверсии  и  их  молодые
жизни. Хотя что сетовать на случайности, ясно, что та  борьба,  в  которую
они вступили, была густо нашпигована всевозможными  случайностями,  самыми
дикими обстоятельствами, из которых она вся и состояла. Не то, так другое,
как говорит этот Зыль. Шансов выйти живыми из этих передряг практически  у
них не было. Вся разница в том,  что  одних  смерть  настигала  раньше,  а
других позднее, но в равной степени все они были обречены на погибель.
   С такими малоутешительными мыслями он постепенно затих, вроде  задремал
даже, притерпевшись к боли, привалясь к  стенке  спиной.  Притихли  и  его
друзья по несчастью. Похоже, не спал лишь один Зыль,  все  хлопотал  возле
племянника: то поправлял ему голову, которую держал на коленях, то ладонью
обмахивал его пышущее жаром лицо. Как  ни  скверно  досталось  им  всем  в
полицейских застенках, безусловно, Кислякову досталось  больше  других,  и
Агеев не хотел судить его строго. Он бы имел право сурово, как  это  делал
Молокович, обвинять несчастного, если бы сам  вытерпел  равное  тому,  что
вынес Кисляков, и устоял. Агеева жестоко избили, но только один раз, и  он
постепенно приходил в себя, не то что этот студент, который теперь хотя бы
дотянул до утра. Агеев уже понимал, что,  хотя  возможности  человеческого
духа почти безграничны, они слишком несоразмерны со скромными силами тела.
Тело всегда недостаточно прочно, особенно для таких дел,  как  война,  оно
больше всего  другого  доставляет  человеку  забот  и  страданий.  Что  ж,
Кисляков не выдержал, и вся его вина в том, что он не смог умереть вовремя
и они что-то вытянули у него...


   Их выводили по одному, и, пока следующего волокли  из  подвала,  первые
ждали, коченея на холодном ветру в  церковной  ограде.  Была  ночь,  сыпал
мелкий промозглый дождик, во время сильных порывов  ветра  он  безжалостно
сек по обнаженным плечам, лицам, непокрытым головам обреченных.  Последним
выволокли Кислякова, который совсем не держался на ногах, и  его  взвалили
на телегу с парой охапок сена  на  дне.  Полицаев  тут  было  семеро,  ими
распоряжался Дрозденко,  с  фонариком  в  руках  рыскавший  возле  церкви.
Батарейка в фонарике заметно иссякала, наземь  падало  расплывчатое  пятно
света, Дрозденко ругался, материл полицаев и узников. Он  был  явно  не  в
духе. Поодаль от телеги стоял, наблюдая за их поспешными сборами,  человек
в длинном плаще и немецкой фуражке, но он молчал, и  Агеев  не  знал,  кто
это. По-видимому, кто-то из СД. Но не Ковешко. А  жаль,  Агеев  бы  сказал
земляку на прощание пару крепких, запоминающихся слов.
   К своему удивлению, он чувствовал себя лучше, чем ночью. Болело в боку,
по-прежнему остро ломило челюсть, ныла распухшая в колене раненая нога, но
сил вроде прибыло, может, последних перед гибелью сил, и он  сам  поднялся
по ступенькам, доковылял до калитки. Здесь надо  было  подождать.  Полицаи
вязали им руки, толклись и суетились возле повозки с Кисляковым, другие  в
отдалении с винтовками наготове охраняли на случай побега. Но  бежать  мог
разве один Зыль да, может, еще Молокович. Хотя Молоковича на выходе сильно
ударил в грудь полицай и он стоял  теперь,  согнувшись,  возле  повозки  и
кашлял, то и дело сплевывая на траву. Только Зыль с виду был ничего  себе,
не заметно даже, что его избивали, и Агеев в который раз подумал: неужто и
его расстреляют? Похоже, он их человек, и скоро его отлучат от смертников.
   Но пока, не отлучали, а тоже связали за спиной руки, и их немноголюдная
процессия двинулась через пустую в ночи базарную площадь. Впереди, рядом с
молчаливым немцем шел Дрозденко, за ними двигалась одноконная повозка,  на
которой, покачиваясь, лежал живой еще Кисляков и восседал знакомый полицай
в шинели по фамилии Черемисин. За повозкой,  прихрамывая,  ковылял  Агеев,
рядом, все время порываясь приблизиться к  племяннику,  шел  Зыль.  За  их
спинами слышалось хриплое дыхание раздетого до майки Молоковича.  Впрочем,
кроме разве Зыля, на плечах которого обвисала  какая-то  распахнутая,  без
пуговиц куртка, все они  были  почти  раздеты  и  чертовски  страдали  под
дождем, на холодном ветру.
   - Куда они нас? - тихо спросил Агеев, когда повозка съехала с  площади,
стала огибать сквер.
   - Наверно, на могилки, - пожал плечами Зыль. - А можа, в карьер.
   В карьер, это скорее всего, подумал Агеев, они ведь  не  любят  копать,
закапывать...  Хотя  рыть  могилу  можно  заставить   и   обреченных,   но
закапывать-то придется самим. А это уже работа. Значит, в карьер. О чем он
думал еще в этом своем последнем пути на земле, с чем он прощался? Похоже,
ни о чем больше не думал и ни с чем не  прощался,  все  его  силы  уходили
теперь на преодоление стужи, на то, чтобы  не  взорваться  от  нетерпения,
сохранить самообладание. Сзади и по бокам топали по грязи их  конвоиры,  и
среди них уже  знакомые  по  пыткам  полицаи:  Пахом,  Стасевич,  Ревунов,
Сутчик. Они были настороже, держали  винтовки  под  мышками,  но,  похоже,
все-таки трусили. Стояла ненастная осенняя  ночь,  по  обе  стороны  улицы
чернели крыши, заборы,  фронтоны  местечковых  домов,  кроны  обнажившихся
деревьев  в  палисадниках;  впереди  на  пригорке  чернел  массив   старых
кладбищенских деревьев, и еще издали слышался тревожный  вороний  грай.  В
небе не проглядывало  ни  единой  звездочки,  все  там  было  непроницаемо
мрачно, мелкий дождь то сыпал, то затихал порой.  Ветер  дул  непрестанно,
выдувая жалкие остатки тепла из их истерзанных  тел.  Когда  их  процессия
стала спускаться к  мостку  через  овражный  ручей,  Дрозденко,  выйдя  на
обочину, подождал, пока телега миновала его,  обежал  полицейских,  что-то
напоминая  и  приказывая  им.  Или,  может,  подбадривая.  Поравнявшись  с
Агеевым, зло процедил сквозь зубы:
   - Ну, добился, чего хотел?
   - Добьешься и ты. Того же, - в тон ему ответил Агеев. - Подонок!
   - Ну, ну, не очень! Или забыл, что у меня? В блокнотике...
   Агеев хотел крикнуть что-то оскорбительное  и  грязное,  чтобы  унизить
начальника полиции хотя бы перед немцем, что  встал  на  обочине  и  чутко
прислушивается к их перебранке. Но не крикнул.
   Медленно, как на похоронах, они переехали овраг  и  миновали  кладбище.
Воронье все кричало - от скученного неуюта, сварливо борясь  за  место  на
ветке, и этот вороний грай вместо похоронной музыки долго сопровождал их в
последнем ночном пути. Впрочем, Агееву  было  все  безразлично,  он  думал
только: ну, что ему эта дурацкая расписка теперь, на последнем пути  туда,
откуда не возвращаются? А вот ведь держала. Лишала воли...
   За кладбищем они остановились и постояли недолго, ждали, пока Дрозденко
с немцем куда-то ходили - вдоль кладбищенской стены на  пригорочек.  Агеев
уже весь окоченел, внутри него все изболелось - от побоев и стужи; щеку  и
нижнюю часть лица он совсем перестал ощущать. Волосы  на  голове  слиплись
под дождем, и холодные капли катились за уши, стекали по шее, по холодной,
одеревеневшей спине меж лопаток.
   - Так и захварэць можна, - сквозь слезы пошутил разговорчивый Зыль.
   - Ага.  Простудиться!  -  зло  съязвил  Молокович,  который  все  время
держался сзади, кажется,  намеренно  избегая  соседства  Агеева,  и  Агеев
подумал: пусть! Может, так оно и лучше для обоих. Зла на лейтенанта он  не
имел, в то время как тот чего-то не мог простить ему даже в такую минуту.
   Повозка свернула с дороги и по грязной траве потащилась вдоль  кладбища
на  пригорок.  Их  погнали  следом.  Где-то  там  впереди  маячили  фигуры
Дрозденко и немца в длинном плаще. Когда они все подошли ближе,  их  взору
открылся берег обрыва и широкий карьерный провал  внизу,  добрую  половину
которого под обрывом занимала лужа. "Значит, так - в  лужу",  -  догадался
Агеев. А он думал... Вернее, хотелось думать, что в земле будет  затишнее.
И теплее. В луже теплее не будет...
   Глупые эти мысли, однако, взбудоражили его, совершенно уже  задубевшего
на стуже, и он не мог от них отрешиться, пока повозка не  остановилась  на
пригорке и Дрозденко  подал  команду  выстроиться  всем  в  ряд,  лицом  к
карьеру. Агеев  стал  послушно  и  почти  с  готовностью,  как  это  делал
множество раз в армии,  чтобы  скорее  кончить.  Рядом  нехотя  приткнулся
совсем  закоченевший  в  майке,  тощий,  как  доска,  со  впавшим  животом
Молокович. Зыль  замешкался  выполнить  команду,  и  один  из  полицейских
напомнил ему об этом, двинув в  спину  прикладом.  Тот  же  полицай  затем
негромко обратился к Дрозденко,  который  сначала  вызверился,  но  тотчас
смягчился и разрешил:
   - А... Давай по-быстрому...
   Полицай подошел к Агееву, это был все тот же  старательный  крутоплечий
Пахом.
   - Скидывай сапоги!..
   Агеев помедлил, наливаясь  готовым  прорваться  гневом,  потом,  словно
боясь не сдержаться, носком  одного  торопливо  подцепил  задник  другого,
легко протащил стопу в голенище и, не вытаскивая ее совсем, ногой  швырнул
сапог в сторону.
   - На, бери, на...
   Он отбросил и второй сапог - далеко на  траву,  оставшись  в  сбившихся
грязных портянках. Полицай поспешил за сапогами, а рядом нервно задергался
Молокович.
   - Может, возьмешь и мои, Пахом? Или оставишь в благодарность за дружбу?
За то, что давал тебе контрольную списывать?
   - Ага, давал! - недовольно обернулся полицай, подхватывая сапоги.  -  А
помнишь,