этого приходилось отказываться, менять  на  какую-то  гражданскую
рубаху с цветочками по воротнику. Но, видно, поменять придется, иначе  как
ему выйти отсюда в этом его командирском обмундировании?
   Он решительно стянул с себя гимнастерку, выбрал из карманов  документы,
подумав, сунул их под сенник. Потом накинул мягкую, приятно облегшую  тело
рубаху, ворот застегивать не стал, подпоясываться тоже. Гимнастерку вместе
с  ремнем  и  пистолетом  положил  в   изголовье.   Теперь   из   военного
обмундирования на нем оставались только темно-синие  командирские  бриджи.
Разношенные яловые сапоги вполне могли сойти за гражданские, о сапогах  он
не беспокоился. А о брюках побеспокоиться все же придется, брюки могли его
подвести.
   Ему давно хотелось выйти во  двор,  но  он  медлил  в  нерешительности,
прислушивался. Было неизвестно, кто тут обитает поблизости, кто еще есть у
этой Барановской. Кого ему следовало  опасаться?  Все-таки  нелюдимая  она
какая-то, эта его хозяйка, подумал  Агеев,  нет  чтобы  рассказать  самой,
видно,  придется  расспрашивать.  Расспрашивать  он  не  любил,   особенно
малознакомых. Впрочем, как и рассказывать о себе.  Общение  без  нужды  не
доставляло ему  удовольствия,  наверно,  под  стать  ему  попалась  и  его
хозяйка.
   Он еще не набрался решимости покинуть на время свое пристанище, как  за
стеной в сарае  послышалось  движение,  сдержанные  голоса,  дверь  широко
растворилась, и через  высокий  порог  перешагнула  немолодая  полногрудая
женщина в черном жакете, с собранным на  затылке  узлом  седоватых  волос.
Испытующе  взглянув  на  него,  она  густо  дохнула  махорочным  дымом  от
самокрутки в зубах и поставила на ящик небольшой обшарпанный саквояжик.
   - О, где он устроился! Хорошо, свежий воздух, правда?  Ну,  здравствуй,
парень!
   - Здравствуйте,  -  слегка  смущенно  сказал  Агеев,  приподнимаясь  на
топчане. Он не сразу понял, за кого она его принимает, но  ее  простота  в
обращении настраивала на легкий, общительный лад.
   Хозяйка молча  стояла  у  порога,  незнакомка  еще  раза  два  второпях
затянулась и, бросив окурок наземь, старательно затерла его ботинком.
   - Ну так что? Болечка?
   - Да вот немножко, - сказал Агеев, догадываясь, что,  по-видимому,  это
докторша.
   - Немножко - пустяки. Теперь немножко не считается.
   Подойдя к топчану вплотную, она обхватила его ногу у щиколотки и  резко
согнула в колене. Агеев дернулся от боли.
   - Да-а, - неопределенно сказала женщина. - Барановская, несите воды.
   - Теплой?
   - Горячей. И полотенце тоже.
   - Сейчас принесу, Евсеевна.
   Хозяйка выскользнула за дверь, Евсеевна, раздумывая, выждала немного и,
изучающе уставясь на него, спросила:
   - Военный?
   - Военный, - сказал Агеев, глядя в ее настырные,  казалось,  всевидящие
глаза. Под взглядом таких  глаз  говорить  неправду  было  рискованно,  он
почувствовал это сразу.
   - Ох-хо-хо, хо-хо! - горестно произнесла  женщина,  скорее,  однако,  в
ответ на какие-то свои мысли. - Ну, снимай штаны.
   - Совсем?
   - Совсем. Чего стесняешься? Или больно стеснительный?
   - Да я ничего, пожалуйста,  -  сказал  он  и,  сидя,  с  преувеличенной
решимостью стащил измятые брюки.
   Евсеевна тем временем раскрыла свой саквояж, позвякивая  инструментами,
достала  большие  ножницы.  Он  принялся  развязывать  свою  повязку,   но
докторша, ловко поддев ее,  разрезала  пополам  и  брезгливо  отбросила  в
сторону.
   - Да-а, картинка!
   - Картинка, - согласился Агеев. - И, знаете, черви!
   Он думал, что это его сообщение удивит или  даже  встревожит  докторшу,
однако на полном нахмуренном лице ее с темными усиками над  верхней  губой
не дрогнула ни одна жилка, видно, ее занимало другое.
   - Червячки - это ерунда! - сказала она,  несколько  раз  ковырнув  рану
длинным пинцетом. - Червячки - это даже неплохо.
   "Что же может быть хуже?" - раздраженно подумал Агеев.
   - Но, знаете, я испугался...
   - Не надо пугаться. В жизни вообще вредно пугаться. В войну тем  более.
Вот так, молодой человек!
   - Это конечно.
   - Вот именно. Осколок? - она снова, испытующе посмотрела ему в глаза.
   - Осколок.
   - Это похуже. Придется рассечь.
   - Что рассечь? - не понял Агеев.
   - Рану,  конечно.  Барановская!  -  хриплым  баском  позвала  докторша,
обернувшись к двери.
   Молча зайдя в сарайчик,  хозяйка  поставила  наземь  чугунок  с  водой,
положила на ящик чистое полотенце и отступила к двери, спрятав под  темный
передник маленькие сухие руки. Евсеевна  отерла  полотенцем  вокруг  раны,
Агеев слегка поморщился - прикосновение ее руки отозвалось ощутимой болью.
   - А ну ляг и отвернись, - приказала докторша.  -  Нечего  смотреть,  не
маленький.
   Он вытянулся на  топчане,  слегка  отвернув  голову,  вперив  взгляд  в
щелястую стену. Евсеевна готовилась к операции - остро запахло лекарством,
нашатырем, звякнули металлические инструменты в саквояже.
   - Сейчас мы таво... Это дело простое. Не успеешь почувствовать...
   Острая боль в ране до кости пронизала ногу,  Агеев  дернулся,  скрипнул
зубами.
   - Что, больно? - недовольно оборвала его стон Евсеевна. - Не  ври!  Это
не больно. Это ерунда, комариный укус.
   Он снова дернулся от такой же  пронизывающей  боли,  но  удержал  себя,
чтобы не застонать, закусил губу.
   - Так, так... это ерунда... Да, тут набралось... Почистить  надо.  Так,
это туда, это сюда... - приговаривала Евсеевна, ковыряясь в ране, и  Агеев
собрал в себе все силы, чтобы стерпеть без стона. Больно было зверски, всю
ногу до кончиков пальцев резала глубинная боль, но, кажется, он стерпел. -
Во-о-о-от! - довольно  протянула  докторша.  -  А  теперь  будет  немножко
того... Вроде комариного укуса будет. Может, чуть-чуть больше.
   Не сразу сообразив, что она имеет в виду, Агеев на секунду расслабился,
и в тот же момент резкий болевой удар мощно отдался во всем теле. В глазах
у него померкло, он напрягся, обеими руками  вцепившись  в  края  топчана,
словно боясь сорваться с него. И новый удар повторил прежний, потом что-то
в ноге потянулось, напряглось и вдруг разом высвободилось.
   - Вот, полюбуйся, какая железяка!..
   Весь в холодном поту, Агеев  приподнял  голову  -  Евсеевна  в  кончике
пинцета держала перед ним небольшой продолговатый осколок  с  зазубренными
краями.
   - Хорошо, что кость не задел. Еще бы на сантиметр -  и  плохо  было  бы
твое дело, сынок, - сказала Евсеевна и швырнула осколок в угол за сено.
   Агеев лежал, к своему удивлению, совершенно лишенный сил, отирая с лица
обильно стекавший пот, руки его мелко тряслись, и он едва выдавил из  себя
"спасибо". Хозяйка его, которая в течение всей операции стояла  за  спиной
докторши, все приговаривала что-то, чего он не мог расслышать, и  Евсеевна
ее оборвала:
   - Да перестаньте вы, Барановская! Больно! Что это за боль!  Для  такого
мужика!
   - Что ж, что мужик? Всем больно, - тихо отозвалась Барановская.
   Докторша между тем  обрабатывала  рану.  Бросая  на  пол  окровавленные
клочки ваты, обтерла ногу, потом засунула  в  свежий  разрез  раны  мокрый
леденящий тампон и, ловко орудуя сильными руками, туго перевязала бедро.
   - Вот так! Скоро танцевать будешь.
   Побросав в  раскрытый  саквояж  инструменты,  она  присела  в  ногах  и
принялась сворачивать цигарку. Барановская тем временем прибрала  чугунок,
полотенце  и,  хотя  было  тепло,  накинула  на  обнаженные  ноги   Агеева
старенький вытертый кожушок.
   - Это что за боль! - выдохнула Евсеевна густым дымом. - Вон  Султанишку
молодую спасала. Полночи возилась, пришлось сечение делать.  С  этими  вот
инструментами! Парень на пять кило вывалился, а Султанишка, вы же  знаете,
- муха! Соплей перешибешь.
   -  Жить  хотя  будет?  -  насторожилась  Барановская,   хмурясь   своим
морщинистым личиком.
   - Ни черта ей не сделается. Бабы живучие.
   - Не говорите, Евсеевна. Бабы ведь тоже люди.
   - Люди, конечно! - вздохнула докторша. - Но теперь вон  беречь  мужиков
надо. Война идет!
   - Беречь всегда всех  надо.  Каждому  одна  жизнь  суждена,  -  сказала
Барановская мягко, но с заметной убежденностью, на которую докторша уже не
возразила.
   - Если бы ваши слова да богу в уши. Чтобы он остановил этих варваров.
   - Он не остановит. Это уже дело мирское.
   - Вот я и говорю. Мужики должны, - сказала докторша и умолкла.
   Агеев глядел сбоку на полную, грудастую фигуру Евсеевны и не знал,  как
благодарить эту женщину. Он уже понял, что она акушерка.  И,  если  бы  он
понял это сразу, еще неизвестно, дался  ли  бы  он  ей  для  операции.  Но
теперь, так или иначе, дело  было  сделано,  самая  острая  боль  осталась
позади, а главное - извлечен осколок, который  едва  не  оставил  его  без
ноги...
   - Спасибо, доктор, большое...
   - Не за что. Бог отблагодарит. Да вон  Барановская.  А  ну,  гражданка,
гоните десяток  яиц,  -  с  нарочитой  грубоватостью  сказала  Евсеевна  и
засмеялась.
   - Яиц нет,  всего  одна  курочка  осталась,  но  чего-нибудь  поищу,  -
подхватилась хозяйка. Однако Евсеевна тут же остановила ее грубым голосом:
   - Ладно, не старайтесь! Обойдусь без яиц. Вон у вас  есть  кого  яйцами
кормить.
   Нещадно дымя самокруткой, она  повернулась  к  двери,  но,  прежде  чем
выйти, вынула изо рта цигарку.
   - Ну, поправляйся. На днях загляну. Перевязка потребуется.
   Он кивнул на прощание,  и  обе  женщины  вышли,  впереди  самоуверенная
Евсеевна, за ней черной мышкой бесшумно  прошмыгнула  его  хозяйка.  Агеев
остался один.  В  сарайчике  потемнело,  лучи  в  щелях  исчезли,  солнце,
наверно, повернуло за угол. Нога зверски  болела  от  колена  до  верхушки
бедра, но теперь появилась надежда, и он думал, что, может, еще как-нибудь
обхитрит судьбу и вырвется из ее кровожадных когтей.


   Остаток того  дня  он  мучительно  боролся  с  болью,  которая  властно
охватила всю ногу - от стопы до бедра. Его стало  познабливать  -  похоже,
начинался жар. Кажется, так не болело даже в первые  часы  после  ранения,
или, быть может, в горячке разгрома он не замечал боли, все время находясь
в действии, в лихорадочной смене  событий.  Теперь  же  события  отошли  в
прошлое, Агеев обрел хотя и тягостный, но все же  относительно  безопасный
покой, и потревоженная рана отозвалась  резкой  злой  болью.  После  ухода
Евсеевны он глубже натянул на себя кожушок и  так  и  лежал  в  полудреме,
временами   содрогаясь   от   озноба.   Дверь   несколько   раз   тихонько
приотворялась, но он не раскрывал глаз, и дверь опять бесшумно затворялась
- тетка Барановская не хотела его тревожить. Однажды,  раскрыв  глаза,  он
обнаружил на ящике в ногах прикрытую чистой тряпицей миску, горбушку хлеба
возле нее, но подниматься не стал, было не до еды. На несколько  минут  он
забылся или  заснул  горячечным,  полным  знойного  тумана  сном  и  опять
проснулся оттого, что, как ему показалось, в  сарайчик  кто-то  вошел.  Он
поднял странно отяжелевшие  веки  и  не  сразу  понял,  что  это  хозяйка,
которая, сцепив на переднике руки, тихо спрашивала:
   - Может, вам супчику сварить? Картошки?
   - Нет, спасибо. Водички...
   - Водички? Я счас.
   Она выскользнула из сарайчика, и Агеев снова заснул или впал в забытье,
когда действительность тонет в туманной суете теней, откуда-то из  дальних
закутков памяти выплывает прошлое, все  странно  перемешивается  в  мутном
сознании, лишая его конкретности и определенности. В этом тумане откуда-то
вышел командир стрелкового полка  майор  Попов,  который  неизвестно  куда
пропал во время их ночного прорыва из-под Лиды. Теперь  он  был  в  полной
командирской  форме  с  двумя   кавалерийскими   портупеями   на   плечах,
планшеткой,  противогазом  на  широкой  матерчатой  лямке  через  плечо  и
решительно командовал батальонами, стоя по пояс  в  ровике  на  высотке  с
кустарником. Агеев, находящийся тут же, несколько раз  порывался  доложить
майору, что их окружают немцы, но почему-то  не  мог  найти  в  себе  силы
произнести  эти  несколько  слов,  а  майор  гневно  распекал  кого-то  за
перерасход боеприпасов, за то, что стреляли, черти,  не  по  тем  мишеням.
Между тем Агееву было видно, как по полю бегут немецкие  автоматчики,  они
были уже рядом, а майор все не мог замолчать, и у  Агеева  словно  отнялся
язык - он не  мог  произнести  ни  слова.  Он  очень  страдал,  мучительно
переживая свою непонятную немощь в предвидении того, что неминуемо  должно
было произойти на КП. Чтобы не стать свидетелем катастрофы,  усилием  воли
он вырвал себя из сна и с облегчением понял, что все это было за пределами
действительности, все неправда, потому что приснилось.
   За стенами его сарайчика, похоже, смеркалось, постепенно догорал летний
день, в  сумерках  едва  брезжили  низкий  прямоугольник  двери  в  стене,
несколько посудин на ящике в конце  топчана,  среди  которых  он  различил
кувшин и кружку. Очень хотелось пить, во рту  все  иссохло,  но,  кажется,
озноб миновал, и он попытался встать, чтобы  напиться.  Это  ему  удалось,
хотя и не с первой попытки. Стараясь как можно меньше тревожить  ногу,  он
дотянулся до ящика, напился из кувшина,  потом  обессиленно  откинулся  на
топчане и прикрыл глаза.
   С майором Поповым  у  него  были  непростые  отношения.  Иногда  Агееву
казалось, что злее человека, чем их командир  полка,  трудно  отыскать  на
свете, иногда майор производил такое сердечное впечатление,  что  хотелось
общаться с ним, не расставаясь. Он весь был на виду, этот майор  Попов,  и
свои эмоции всегда выражал с предельной  естественностью,  хотя  частая  и
резкая  смена  их,  особенно  в  боевой  обстановке,  нередко  озадачивала
подчиненных. Впрочем, в те дни, когда он командовал полком, подчиненных  в
гораздо большей степени озадачивала обстановка, в которой  оказался  полк,
дважды занимавший оборону и дважды оставлявший ее к  концу  дня.  Немецкая
авиация жестоко бомбила тылы,  дивизия  лишилась  снабжения,  и,  когда  к
исходу третьего дня стало ясно, что они в окружении,  все  перемешалось  и
перед фронтом полка, и что особенно было скверно, в ближних тылах, забитых
отступающими частями, тыловыми  подразделениями,  гражданским  населением,
бегущим от немцев. Полк нуждался в боеприпасах, и после длительных поисков
в  ближних  тылах   Агееву   удалось   наткнуться   на   неизвестно   кому
принадлежавший артсклад, расположенный  в  укромном,  очевидно,  пустующем
фольварке, который, однако, нещадно бомбили немцы, что, впрочем, и указало
на него Агееву. Свернув на полуторке с пыльной гравийки, Агеев подъехал  к
этому фольварку, когда там все горело - хозяйственные и  жилые  постройки,
конюшни, поодаль в дымящихся развалинах лежал  каменный  дом,  и  немецкие
самолеты, учинившие этот разгром, один за  другим  уходили  над  лесом  на
запад. Остановив в начале липовой  аллеи  свою  полуторку,  Агеев  побежал
разыскивать начальство склада, но нигде никого не  мог  отыскать,  длинные
штабеля боеприпасов в конце яблоневого  сада  были  разбиты  и  разбросаны
среди деревьев, некоторые горели, и всюду стлался  горький  удушливый  дым
пожарища.  Вдвоем  с  водителем  автомашины  Агеев  принялся  таскать   из
обгоревшего штабеля ящики с винтовочными  патронами,  прихватил  несколько
ящиков гранат, которые ему подвернулись под руку.  Однако  не  успели  они
загрузить  и  половину  машины,  как  самолеты  налетели  снова.  Передний
пикировщик, включив сирену, с оглушающим воем ринулся на горящий  фольварк
и высыпал серию бомб на еще уцелевшие штабеля боеприпасов. Другие сыпанули
свой груз на аллею, где в тени лип пряталось несколько пустых  грузовиков;
две машины сразу же загорелись, одна была отброшена  взрывом  с  дороги  и
завалилась набок в канаве. Сотрясая  воздух,  взрывы  бомб,  казалось,  до
преисподней взламывали землю,  в  воздухе  носилась  пыль,  опадали  комья
земли, вихрями взмывала опаленная листва лип. По существу, это была первая
серьезная проба огнем, в которую попал Агеев; порой страх в нем граничил с
ужасом, близкие разрывы бомб причиняли  прямо-таки  физическое  страдание.
Агеев начал забывать, где он и что с ним происходит, и  только  в  глубине
его смятенного сознания жило, ни на минуту не покидая его,  чувство  цели,
невыполненной задачи, которую он должен выполнить.  И  он,  то  падая,  то
вскакивая, отбрасываемый в стороны разрывами, все-таки загрузил  машину  в
беспорядке набросанными в кузов  ящиками  и  погнал  ее  в  полк.  На  его
счастье, водитель попался с опытом  -  немолодой  уже  человек,  прошедший
войну с белофиннами. Сцепив  зубы,  он  безропотно  выполнял  все  команды
Агеева и уверенно вел машину по разбитой дороге.  В  поле  их  обстреляли,
несколько минных разрывов по обе стороны от дороги обсыпали машину комьями
земли, но все-таки они благополучно проскочили  открытое  место  и  вскоре
достигли деревни,  которую  оборонял  полк.  На  скотном  дворе  с  оборой
[коровник] их уже ждали подносчики боеприпасов  из  батальонов,  сразу  же
обступившие  машину.  Но  не  успели  они  ее  разгрузить,   как   деревня
подверглась жесточайшему артналету - хорошо, что под каменной стеной оборы
были вырыты щели, в одной из которых нашли пристанище Агеев  и  шофер.  Он
уже не надеялся остаться в живых. Два  снаряда  попало  с  противоположной
стороны в сбору, но ее каменные стены выдержали, защитив  собой  бойцов  в
щелях и даже полуторку, предусмотрительно подогнанную к самой стене. Когда
все немного утихло и бойцы повылезали во двор Агеев стал приводить себя  в
порядок, отряхиваясь от пыли и песка, набившихся во все складки одежды.  В
это время возле оборы появился молодой красноармеец с винтовкой, в  высоко
навернутых на худые голени обмотках - командир полка вызывал  его  на  КП.
Командный пункт майора Попова располагался на той стороне деревни, в конце
огородов, прошлой ночью Агеев ходил туда и теперь по истоптанным и изрытым
воронками грядкам побежал напрямик к знакомому ровику под двумя грушами.
   Командир полка был в глубокой запыленной каске, скрывавшей глаза, но по
тому,  как  вся  его  тщедушная  фигурка  в  ровике  напряглась  при  виде
подбегавшего Агеева,  тот  понял,  что  этот  вызов  добром  для  него  не
кончится. Сзади в деревне снова начали рваться мины,  слышался  заливистый
стук пулеметов в поле, частая стрельба, особенно  справа,  где  к  ржаному
полю близко подступала сосновая опушка леса. Агеев свалился в ровик  рядом
с командиром полка и не успел еще доложить о прибытии,  как  майор  сразил
его убийственно грубым вопросом:
   - Ты начбой или тупая жопа?
   Агеев молчал, лихорадочно соображая, где допустил  промах,  а  командир
полка все с большим ожесточением повторял свой скабрезный вопрос. И  тогда
стало ясно, что отвечать на него нет надобности - следовало молча получить
взыскание. Но за что? Начальник штаба полка, оторвавшись  от  телефона  на
дне ровика, также с гневным осуждением сообщил:
   - Во втором батальоне тоже - два ящика  с  рукоятками  и  ни  одного  с
головками.
   Наконец Агеев понял, где допустил оплошность, которая ему может  дорого
стоить:  не  разобравшись,  он  погрузил  в  машину  несколько  ящиков   с
рукоятками от "РГД", ящики же с головками остались на складе, наверное,  в
другом или разбомбленном штабеле. Согласно инструкции хранения боеприпасов
в мирное время обе части разборных гранат надлежало держать раздельно - во
избежание диверсии.
   - Вы обезоружили полк! Вы сорвали оборону! Вас надо под трибунал! Я вас
сейчас расстреляю!..
   Майор схватился за кобуру, пытаясь выдернуть из нее пистолет. Агеев, не
шелохнувшись, стоял напротив, готовый принять любой приговор, он и в самом
деле не находил себе оправданий. Но в этот  момент  начштаба  склонился  к
телефонному аппарату и встревоженным голосом окликнул командира полка:
   - Вас ноль-первый!
   Агеев не знал, кто был ноль-первый, но сразу почувствовал, что это была
передышка, почти спасение. Майор