жет быть, сама  по  себе  хороша,  колоритна,  броска,  но  -  по
необъяснимым законам - разрушает готовую ткань. Все, что брал из  записных
книжек, потом вычеркивалось. Сейчас в записной  книжке  набрасываю  только
сюжет - очень коротко. Думаю, писательский блокнот нужен, но вместе с  тем
уверен,  что  память  хранит  все.  Достаточен  толчок,  настроение  -   и
вспомнилось необходимое.
   Раньше пробовал составлять план всей вещи. Когда  приступал  к  работе,
план этот во второй же главе нещадно разрушался. Просто становилось скучно
писать, герои начинали говорить под суфлера. Для меня очень важна основная
мысль вещи, общее течение - без этого не могу сесть за стол. И  в  течение
работы мне важно знать, что будет с героями в конце. Это веха,  к  которой
стремится вся вещь. Более того, движение к завершающей главе, к  последней
цели создает лейтмотив произведения, энергию стиля. Но при этом  авторскую
руку протягивать герою не стоит. Если  он  намечен  верно,  он  "оживает",
действует сообразно  своему  характеру.  Характер  -  краеугольный  камень
литературы.
   Конечно же, перестал учиться у классиков - перестал  писать.  Уверен  в
этом еще и потому, что на голом  месте  быть  ничего  не  может.  Писатель
учитывает опыт предыдущей литературы и создает свое. Подобное происходит и
в науке.
   Непревзойденные вещи мировой классики - русской и западной - возбуждают
к творчеству. Может быть, это импульс к совершенству.
   По-видимому, у опыта нет общей школы, и, хотя своих  учеников  он  учит
порознь, то, что я скажу далее, будет, очевидно, не ново.
   В моем писательском пути меня мучило и  мучает  три  одинаково  главных
вопроса: 1) умение создать настроение у читателя; 2) построить сюжет  так,
чтобы он был скрыт, неощутим внешне, но вместе с тем создавалось бы полное
ощущение стремительного движения жизни; 3) найти то  слово  или  сочетание
слов, которое точно и зримо передавало  бы  обстановку,  состояние  героя,
"воздух вещи". Первый и третий вопросы очень тесно  сплетены,  неотделимы,
разница здесь только в некоторых уточнениях.
   Не только меня всегда  поражало  и  не  перестает  поражать  гениальное
умение Л.Толстого создавать настроение с первой же  страницы.  Вот  начало
"Анны  Карениной".  Утро,  Стива  Облонский   вспоминает   сон:   какие-то
графинчики, они же женщины, - сразу сон  этот  как  бы  оттеняет  недавнюю
ссору с женой, - вошел вчера к ней ночью в спальню веселый после театра, с
грушей в руке... Жена уже знала, что он изменил ей. Вы  прочитали  это,  и
становится ясным, почему "все смешалось в доме Облонских", вас  охватывает
ощущение непорядка в доме, семейной ссоры, вы уже  занимаете  определенную
позицию: на чью сторону встать, кому сочувствовать, кого жалеть и т.д.
   Или вспомнил начало "Казаков".  Зимняя  ночь,  безлюдная  Москва  ("Все
затихло в Москве"), подъезд особняка, из-под затворенной  ставни  светится
огонь - в комнате молодые люди из высшего общества  провожают  Оленина  на
Кавказ, - и с первой страницы вас уже окружает этот "воздух прощания", вас
овеяло настроением ожидания: какова же будет новая жизнь Оленина?
   Или прочитайте внимательно, например, главу о скачках и главу о Кити  и
Левине на катке - в этих великолепных главах свои и ритм и  интонации,  но
они выделяют определенное состояние героев: тревогу и влюбленность.
   С заведомой целью я  через  некоторые  промежутки  времени  перечитывал
Толстого, и каждый раз независимо от моего самого разного настроения  перо
великого мастера побеждало; настроение вещи властно передавалось мне.
   Ритм, инверсия,  интонация,  короткие  или  длинные  периоды,  назывные
предложения, порой глагольная или насыщенная эпитетами  фраза,  повторение
слова и определения, образованного от этого слова, точные детали - это  те
художественные компоненты, которые создают настроение, вводят  читателя  в
атмосферу произведения, "строят" ту обстановку, которая нужна  для  мысли,
идеи той или иной сцены.
   У  Бунина  есть  рассказ  "Пыль".  В  нем  на  первой  странице,  чтобы
обрисовать  захолустный  сонный  городок  старой  России,  слова   "пыль",
"пыльный" писатель повторяет около десятка  раз:  пыльные  вагоны  поезда,
пыль на мостовой, пыльные извозчичьи пролетки,  пыльные  тополя.  Чересчур
старательный редактор потянулся бы к красному карандашу, брюзгливо  заявив
о бедности языка. Бунин же был превосходный  знаток  русского  языка,  ему
чужда была небрежность, и он  сознательно  делал  нажим  на  повторяющиеся
эпитеты,  которые  сразу  покоряли  ваше  воображение.   Но   этот   прием
использовал уже Бунин, и повторять его - значит повторять найденное.
   Настроение совершенно  необходимо  для  жизненной  правды  вещи  и  для
контраста, этого замечательного приема, так  мало  используемого  в  нашей
литературе.
   Работая над книгами "Батальоны просят  огня"  и  "Последние  залпы",  я
долго искал настроение героев и, следовательно,  их  ощущения  в  несхожих
ситуациях. В самом ответственном месте повести "Батальоны просят  огня"  -
бой на плацдарме в окруженной немцами деревне Ново-Михайловке - я  пытался
через разных  героев,  через  их  ощущения,  через  несхожесть  настроения
каждого обострить обстановку этого страшного боя перед гибелью  батальона,
сконцентрировать все и показать, как в самый предельный момент  дрались  и
умирали люди на оторванном от армии плацдарме.  Я  исходил  из  положения:
если показать трагедию глазами одного человека, то невольно  собьешься  на
субъективную оценку происходящего -  только  данным  человеком,  -  и  это
обеднит всю сцену, снизит ее трагедийность и непоказной героизм.
   Правомерно ли  говорить  в  отдельности  об  "окопной"  и  "масштабной"
правде? Ни химический, ни критический  анализ  не  покажут  разницу  между
ними. На войне же эту правду называют проще - долг. Долг - это  категория,
имеющая отношение к смыслу человеческой жизни. Долг - это понятие  высшего
порядка, оно всегда заключает в себе нравственность на грани быть  или  не
быть. Людей, вынужденных взяться за оружие, разумеется, можно показать и в
обстановке затишья на фронте, но все-таки до конца характер утверждается в
бою.
   Некоторые говорят, что моя последняя  книга  о  войне,  роман  "Горячий
снег", - оптимистическая трагедия.  Возможно,  это  так.  Я  же  хотел  бы
подчеркнуть, что мои герои борются и любят, любят и гибнут, не долюбив, не
дожив, многого не узнав. Но они узнали самое главное, они прошли  проверку
на человечность через испытание огнем. Мне близки их ощущения,  и  я,  как
много лет назад, верю в их мужскую дружбу, в их открытость, первую любовь,
в их честность и чистоту.
   Конечно, я был бы удовлетворен, если бы герои этой  книги  удались  мне
такие, как я хотел, - то есть  были  бы  и  мужественными,  и  нежными,  и
чуть-чуть романтичными. Однако не мне судить о своих книгах. Может быть, в
романе "Горячий снег" много жестокого декабрьского холода  Сталинградского
сражения - сражения не на жизнь, а на смерть, и, может  быть,  совсем  нет
прозрачного и теплого апрельского воздуха. Но я  надеюсь,  что  солнце,  и
этот ясный воздух, и жизненная весенняя зелень есть в душах моих молодых и
старых героев, с которыми мне до боли  грустно  расставаться.  И  мне  все
время хочется вернуться к ним и вернуть их в эту  жизнь,  за  которую  они
погибли в ледяных степях под Сталинградом.
   В повести "Последние залпы" есть глава, в  которой  описывается  гибель
лейтенанта Овчинникова. Он не выдержал невыносимо тяжелых  минут  немецкой
танковой атаки - бросил орудия своего взвода, думая, что они разбиты,  но,
опомнившись, он возвращается к ним и попадает в плен.
   Существенным было для меня найти настроение в этой  главе.  Можно  было
начать ее с допроса, опустив весь путь  раненого  Овчинникова  через  лес,
занятый  немецкими  бронетранспортерами.  В   сопровождении   молоденького
немца-разведчика Овчинников шагает по лесной дороге, по осенним листьям  к
своему концу. Он видит и понимает: немцы не прорвались в Чехословакию, они
прекратили атаку. Описанием чужих взглядов, напряженных, злых, усталых лиц
гитлеровских  солдат,  сидящих  в  бронетранспортерах,   описанием   леса,
выжженной  травы,  ощипанных  снарядами  сосен,  чужой  речью  я   пытался
подчеркнуть состояние  Овчинникова.  Тревожными  деталями  (голоса,  запах
бензина), интонацией фраз необходимо было выделить, на мой  взгляд,  самое
главное: Овчинников, которого они, по-видимому, боялись, когда он из своих
орудий стрелял по  ним,  теперь,  раненный,  пленный,  был  бессилен.  Его
привели на допрос. Вокруг мирный покой теплого солнечного дня,  тишина  на
поляне, пятнистые тени на траве, зельтерская вода на столике, а он  должен
умереть. И он умирает как солдат, переборов отчаяние. Он не  хочет,  чтобы
ему стреляли в спину. Он кричит русскому  переводчику:  "Стреляй  в  лицо,
курва предательская!"
   Пожалуй, ничего новаторского нет в том, что я рассказал, но именно  мне
часто нужен этот контраст в настроении и поведении героев.
   Для  нашей  классической  русской  литературы   (Толстой,   Чехов)   не
характерно "закручивание сюжета". Сюжет у великих  мастеров  не  лежит  на
поверхности. Он -  глубинное  движение  повествования,  как  бы  подводное
течение. Сюжет у больших писателей никогда не  строился  ради  возбуждения
интереса читателей. Интерес заключался в мысли, в идее, характерах  героев
произведения,  в  той  социальной  значимости,  в  той,   я   бы   сказал,
общественной нагрузке, которую несет роман, повесть или рассказ.  Усиленно
выпирающий на первый план сногсшибательный  сюжет  показывает  белые  нити
шитья, является как бы рукой  автора,  которую  он  назойливо  протягивает
читателю, что разрушает правду вещи.
   Я целиком за сюжет, в котором движение произведения - стремительное или
медленное движение самой жизни.
   Возможно, я выскажу весьма спорную мысль,  но  думаю,  что  современный
литературный язык (если  говорить  о  классической  традиции)  состоит  из
сплава объемной, "мыслящей" фразы Л.Толстого, отточенной  ясности  Чехова,
легкой пластичности А.Толстого и народной яркости Шолохова.
   О методе и языке Бунина у нас ходят различные толки, но одно несомненно
- это удивительно русский писатель, с великолепным умением найти то слово,
которое заменяет целый абзац, целую страницу. Если у  Чехова  стиль  будто
скрыт, незаметен, прост, то Бунин - это писатель с внешне ярко  выраженным
стилем, подчас даже с некоторым щегольством, но это не умаляет  достоинств
его чистого, сочного, живописующего языка.
   В одном рассказе у Бунина есть фраза: "Низко  и  сокровенно  зеленеющий
восток". Сочетание "низко и сокровенно" - необычно,  но  не  это  ли  дает
картину  утренней  степи,  начало  робкого  тихого   рассвета,   простора,
прохлады, тишины?
   Не исключаю,  что  рука  редактора  и  тут  потянулась  бы  к  красному
карандашу -  убрать  слово  "сокровенно".  Как  так,  рассвет  -  и  вдруг
"сокровенно"? Неточно, товарищ автор,  неточно,  ищите  другое  слово.  Но
поставьте другое - и картина разрушена. Не надо бояться неожиданных  слов.
Они    непривычны,    но    они    свежи     и     заменяют     длиннейшие
разъяснительно-описательные абзацы.
   Я думаю, что наше время - это время коротких, строгих по языку  романов
и повестей.



СТИЛЬ И СЛОВО

   Да стоит ли снова писать о стиле, предъявлять жесточайшие требования  к
мастерству писателя, к форме, к языку? Быть может, это лишь помешает нашей
литературе полно и четко выражать комплекс идей?
   Я хорошо помню, как одна известная  писательница  несколько  лет  назад
высказала мысль о том, что мы, литераторы,  живем  в  новый  стремительный
век,  пытаемся  запечатлеть  приметы  эпохи,  его  идеи,  и  нам   некогда
отшлифовывать свои вещи, оттачивать стиль, - пусть читатель простит нам. И
сейчас  нет-нет  да  раздаются  голоса,  как  бы   успокаивающие   молодых
писателей: мол, мастерство - "дело наживное". И, говоря об этом, ссылаются
на письмо Горького, забывая, в какие годы писалось оно.
   Разумеется,  поверхностный  читатель  может   простить   несовершенство
произведения. Но не простит  время,  не  простит  большой,  требовательный
читатель, не простит будущее, которое уже ожидающе-пристально  смотрит  на
нас издалека.
   Уверен, что мы стоим на пороге необычайного подъема литературы. Ведь  и
сейчас заметно, как ярко обновляется искусство - ежегодно приходят в  него
молодые имена, заявляя о себе полновесно и сильно. И  в  литературе  нашей
появляется много индивидуальностей, появляются  различные  манеры  письма,
подчас очень точные и емкие Но что есть критерий художественной формы? Где
образец? Совершенно очевидно, единого образца не может быть  в  искусстве.
Чехов не пытался писать, как Толстой, Бунин -  как  Чехов,  Флобер  -  как
Бальзак, Мопассан - как Флобер или Золя. Они с необычайной мощью  выражали
свое время и себя, обладая разными  стилями,  разными  темпераментами.  Их
объединяли   правда   и   естественность   образных   средств,   то   есть
художественных   доказательств,   особенного,   индивидуального    способа
выражения действительности. Чем больше художник, тем ярче  и  своеобразнее
его стиль. И тем больше очарования исходит от его искусства,  неповторимой
красоты слова, которое звучит, обретая душу, живет, обновляется под  пером
мастера.
   Нельзя полностью повторить стиль художника.
   Думаю, что  тем  стилем,  которым  написаны  "Попрыгунья"  или  "Дом  с
мезонином", невозможно написать роман о трагических днях начала войны 1941
года. Даже роман о любви, заключенный  в  форму  чеховской  или  бунинской
прозы, звучал бы сейчас, видимо, архаично, точнее - вневременно. При  всем
блеске стиля, при всей весомости художественных приемов и  средств  такому
произведению  многого   недоставало   бы.   Не   хватало   бы,   возможно,
"современного воздуха" нашего атомного и технического века. И наших забот,
чаяний, беспокойств.
   Я говорю здесь не о прямом выражении примет  времени,  но  о  том,  что
незаметно, пусть подсознательно (мы почему-то очень  боимся  этого  слова,
говоря об искусстве) вплетается в ткань вещи, в стиль ее. Эпоха беспощадно
и властно накладывает свой  отпечаток  на  явления  жизни,  на  факты,  на
чувства, на процесс мышления.
   Все  признаки  эпохи  с  ее  противоречиями,   поисками,   страданиями,
радостями и тревогами за судьбу мира  отражаются  в  стиле,  языке  лучших
книг.
   Стиль современных произведений более взволнован,  более  взлохмачен,  в
нем чувствуется нервный ток в гораздо большей степени,  чем,  например,  в
эпически-спокойных романах Гончарова или Тургенева.
   И конечно же, нет смысла говорить (как  это  еще  порой  говорят),  что
Толстой или Тургенев написали бы ту или иную нашу книгу  иначе.  Их  стиль
отражал свою эпоху. Мы не носим сейчас костюмов XIX и начала XX  века.  Мы
не строим дома в стиле средневековой готики или барокко.  Мы  наслаждаемся
красотой письма классиков, мастерством,  гениальным  полетом  человеческой
мысли, но мы живем в ином ритме, в ином окружении, в иных связях. Стиль  с
его особой окраской слов, оттенками,  интонацией,  даже  эпитетами  -  это
зеркало времени.
   Слова имеют свое сердце, свое дыхание. Сердце слова начинает  биться  в
унисон со временем лишь при точном сочетании с  другими  словами.  В  этом
проявляется свежесть таланта. Как бы ни был обстоятелен и мускулист  стиль
и язык Виктора Астафьева и Георгия Семенова, для меня  он  звучит  ново  и
естественно, так же как и мягкое поэтическое письмо Василия  Белова,  Юрия
Трифонова или Виктора Лихоносова.
   Сочетания слов у  этих  писателей  вызывают  нередко  чувство  новизны,
появляется аромат времени, вы ощущаете нерв, его пульсирующий ток, как  бы
колюче ни цепляли вас  "корявость  и  неизящество"  современного  диалога,
иногда рваный его ритм.
   В пятидесятые годы мы много читали книг, написанных от лирического "я",
книг откровенных, книг-исповедей. В этом "я" пленительная  доверительность
рассказчика и прожившего интересную жизнь человека, молодость  и  зрелость
писателя, оценивающего прошлое, но порой стиль этих книг страдал  излишней
разговорностью,  был  загроможден   фамильярными   посторонними   фразами,
составленными из первых попавшихся слов.
   Стиль - это все способы,  приемы  образной  системы  автора.  Это  весь
комплекс средств для наиполнейшего выявления мысли. Это  отражение  сущего
через страсть художника.  Это  действительность,  преломленная  через  его
сознание.
   "Железный поток", "Тихий Дон", "Разгром" - вещи сугубо  реалистические,
обнаженные.  Герои  их  неслись  в  потоке  революционной  бури,  им  были
свойственны предельные человеческие страсти. И стиль  этих  романов  ярок,
грубоват,  подчас   нестеснительно   солон.   Ведь   мы   имеем   дело   с
писателями-реалистами, до ясновидения чувствующими характеры, время.
   Мне трудно  представить  в  романе  о  последней  войне  момент  самого
яростного боя, когда с железным грохотом ползут  на  орудия  танки,  когда
горький пот  застилает  глаза,  когда  ствол  раскален  и  горячие  гильзы
выскакивают из казенника, когда дыхание смерти обжигает черные воспаленные
лица, - трудно представить вежливые команды, дистиллированный язык героев.
   Совершенно ясно, что я говорю об этом  не  потому,  что  хочу  защитить
"грубый" стиль и язык, а потому, что почти нет такого слова, которое  было
бы запретным в искусстве. Вся задача,  в  каком  окружении  оно,  в  каком
контексте, в какой эмоциональной окраске, в какой светотени.
   В  богатейший  русский  язык,  казалось  бы,  никак  "не  лезло"  слово
"респектабельный". Но  припомните,  как  "легло"  оно  в  одном  абзаце  у
Пановой, посвященном описанию Листопада через восприятие Нонны  Сергеевны.
Я не люблю слова "пауза", но оно превосходно ложится в прозе  В.Некрасова,
а примени он слово "молчание" - оно так  и  ломало  бы  ритм,  настроение,
стиль его.
   Флобер говорил: нет ничего, кроме  стиля,  и  мучился  в  бессилии  над
каждым словом, ускользавшим из-под пера, над каждым эпитетом.  Он  считал,
что только одно прилагательное может окрасить  чудодейственным  светом  то
или иное явление жизни. Он,  проверяя  себя,  читал  свою  прозу  вслух  и
говорил  друзьям,  что  настоящая  фраза  не  должна  мешать  дыханию.  Он
постоянно заботился о ритме прозы, об  этом  необходимом  элементе  стиля,
передающем часто почти физическое ощущение движения.
   У Константина Паустовского, выдающегося  мастера  слова,  есть  рассказ
"Дождливый рассвет". Это история встречи  человека  с  женщиной,  с  женой
друга, это история  любви,  которая  могла  быть.  Грустный  этот  рассказ
написан поразительно тонко, щемяще-лирично, его нельзя забыть.
   Весь он пронизан шумом  дождя,  стуком  капель,  тишиной  в  деревянном
домике и звуками, шелестами, движением дождливой ночи в маленьком городке.
В начале рассказа есть краткая фраза: "Пахло  укропом,  мокрыми  заборами,
речной сыростью". Что может быть точнее этой скупой фразы,  передающей  не
только ощущение длительного дождя, но и рисующей  и  ночь,  и  городок,  и
одиночество человека? Точная расстановка  найденных  слов  высекает  искру
прекрасного - и вы испытываете волнение. Вы  уже  соучастник  событий,  вы
покорились писателю и следуете за ним, глядя на жизнь его глазами.
   Стиль обладает большой властью. Он является средством влияния на умы  и
чувства людей. Вместе с тем он верный проводник искусства.
   Работа   над   словом   и   стилем   трудоемка.   Она   тяжка    вечным
неудовлетворением, мучительными сомнениями в поисках  единственно  верного
сочетания слов. Но это тот труд, без которого нельзя называться писателем.
   И какие бы благие идеи и  мысли,  какие  бы  глубочайшие  характеры  ни
возникли в нашем  сознании,  как  бы  мы  ни  хотели  помочь  людям  стать
человечнее, все наши помыслы и желани