ми  собирались  возле  век,  и   он,
оглядывая нас, неторопливо чиркал  спичкой  по  коробку,  зажигая  забытую
папиросу.
   Он рассказывал нам  готовые  новеллы  из  своей  жизни,  и  устные  эти
новеллы, уже тронутые писательским домыслом, были настолько хороши, что  я
глубоко жалею - он не все их успел записать и опубликовать позднее.
   Слушая Паустовского на семинарах, мы впервые понимали,  что  творчество
писателя, его путь - это не бетонированная дорога с  удручающей  и  легкой
прямизной, это не лавры самодовольства, не честолюбивый литературный нимб,
не эстрадные  аплодисменты,  не  удовольствия  жизни.  А  это  -  "сладкая
каторга" человека, судьбой и талантом каждодневно  прикованного  к  столу.
Это нечастые находки и горчайшие сомнения, это труд и труд и вечная  охота
за неуловимым словом. Это мужество и напряжение всех физических и душевных
сил. И мы понимали, что писатель  -  человек,  который  всей  мощью  своих
усилий, опыта, ценой своих радостей и страданий должен  совершить  чудо  -
чудо, которое совершает  женщина,  рождая  ребенка,  -  написать  рассказ,
повесть,  роман,  пьесу,  то  есть  сотворить  жизнь,   родить   героя   с
неповторимым лицом, характером, страстями - значит вложить в книгу  самого
себя без остатка, до опустошения.
   Однако тогда мы, студенты, еще, по-видимому,  не  осознавали  до  конца
весь смысл слов Паустовского, постоянно говорившего нам, что писать каждую
книгу нужно так, будто это твоя последняя книга: не надо бояться  отдавать
ей все, расточительно и щедро, никогда не надо откладывать свое искреннее,
главное на будущее. Но кто не испытывал того неудовлетворенного  ощущения,
когда вещь закончена? Возникает усталость и опустошение  -  та  сиротливая
пустота, какая бывает в квартире, когда вывезена вся мебель, стены оголены
и веет бедностью.
   Иногда мы думаем, что нельзя расточать себя на  какую-то  одну  вещь  -
надо сдерживать себя, видя впереди другую, еще не написанную книгу -  цель
всей твоей жизни. Порой мы не знаем, какова же будет книга, о чем она, кто
главный герой ее, но, видимо, это  самая  лучшая,  та,  которой  еще  нет,
которая,  не  написана,  но  будет  написана.  Эту  книгу  и  силу  ее  ты
представляешь только по ощущениям, по неясному волнению, когда  чувствуешь
жаркий запах  асфальта  июльским  днем,  по  фразе  на  улице,  услышанной
случайно, по походке незнакомой женщины в сумерках лета, по ее мимолетному
взгляду, по запаху сырой земли, вдруг напомнившему  смерть  на  безымянной
высоте...
   Эти смутные ощущения будущей вещи каждый писатель  носит  в  себе.  Они
мучат его до бессонницы, они неуловимы до отчаяния - и в  этом,  вероятно,
один из импульсов к творчеству:  приближаться  к  непостижимому,  боясь  и
радуясь  ожиданию  новых  образов,  слов,  характеров,  новой  композиции,
сюжета. Будущая книга кажется вам совершенством.
   Опытнейший мастер слова, Паустовский прав: надо найти, себя и в  каждой
книге выливаться полностью, не жалея себя и не скупясь.
   Только так создаются честные и  страстные  вещи.  Только  так  писатель
начинает взвешивать и ценить  свое  слово.  Только  так  рождается  "чудо"
искусства, лишь так писатель может приблизиться ко всему тому, что  создан
гением природы. Ведь все, что мы пишем вообще, все искусство  -  это  лишь
приближение к красоте и сложности объективного мира, которого нет лучше.
   Книги Паустовского свежи, солнечны, в них туго  сжата  пружина  молодой
энергии, они искрятся, они волнуют, в них нет усталости, в них по-прежнему
юный соленый запах моря, блеск жаркого южного полдня.



РЕДКИЙ ДАР

   Один из наших видных ученых как-то сказал, что талант физика  созревает
до 20 лет. Я бы добавил, что великие  качества  человечности  -  любовь  к
жизни, ненависть к трусости,  благородство,  людское  товарищество,  ясная
доброта - все эти нравственные качества возникают, прочно закладываются  в
детстве, а потом лишь шлифуются: время оттачивает и проверяет их.
   Мало можно назвать людей, через чье детство не прошли  бы  великолепные
сказки  Корнея  Чуковского  -  "Айболит",   "Мойдодыр",   "Муха-Цокотуха",
"Федорино горе", "Крокодил". В этих сказках  нет  ненужной  усложненности.
Они просты, как глагол, и они поражают детское воображение. Ведь в  память
ребенка всегда врезывается то, что в движении, в жесте,  в  поступке:  как
произошло, что сделал, что совершил?
   Слова и воздух этих сказок настолько чисты,  настолько  прозрачны,  что
дети мгновенно выучивают эти стихи наизусть и помнят их уже всю  жизнь,  а
потом, становясь взрослыми,  вновь  возвращаются  к  ним,  читая  знакомые
строки своим детям и внукам. И эта вторая и третья  встречи  нисколько  не
кажутся наскучившим  повторением  пройденного  -  новые  встречи  приносят
истинную радость и всегда волнуют, как  прохладный  ветерок  детства,  где
было раннее тихое утро, на траве косая вечерняя тень от  дома,  в  котором
когда-то жил, - до сих  пор,  кажется,  ощущаешь  запах  нагретых  солнцем
подоконников.
   Я не знаю почему, но дети, болея, всегда  просят  читать  вслух  сказки
Корнея Чуковского. Я знаю это по своим детям и по детям  многих  знакомых.
Казалось бы, строки знаменитых  "Мухи-Цокотухи"  или  "Айболита"  наизусть
выучены,  казалось  бы,  детское  воображение  уже   не   тронет   история
незадачливой  "Цокотухи"  и  славного  доктора  Айболита,   однако   давно
известные слова сказок не теряют  силу  свежести,  своего  аромата,  своей
действенности. И снова, как при  первом  чтении,  блестят  у  детей  глаза
ожиданием, радостью, любопытством, вдруг затаилось дыхание, и  смотришь  -
появилась улыбка, как будто совершилось открытие доброты, как будто теплое
солнце осветило лицо. Дети очень чутки к слову, они остро  чувствуют,  где
их обманывают, где становятся перед ними на  корточки,  конфетно  сюсюкая,
подделываясь под доброго дядю, беззастенчиво фальшивя.  Так  же  как  и  у
взрослых,  в  библиотеке  детей  есть  книги  зачитанные,  затрепанные,  а
следовательно, и самые дорогие, и  есть  книги  новенькие,  с  нестершимся
золотым  тиснением  на  переплетах,  книги,   раз   только   раскрытые   и
недолистанные  до  конца.  Такие,   как   сухой   школьный   формуляр   об
обязанностях, при одном взгляде на них навевают пыльную скуку, к таким  не
тянется рука с трепетом волнения,  они  не  друзья,  они  как  надоедливые
окрики старших: "Коля, не болтай ногами! Лида,  вынь  палец  изо  рта!"  И
названия книг этих стираются, как будто и нет их.
   Сказки Корнея Чуковского счастливым эхом отдаются в  душах  детей,  они
будят те добрые и чистые  человеческие  чувства,  без  которых  немыслима,
просто не нужна детская литература. И это редкий дар,  потому  что  писать
для взрослых несколько проще - здесь легче настроить волну  чувств,  легче
мысленно ощутить ответную волну, здесь иногда читатель простит непростоту,
лишнее слово, лишний абзац, простит во имя общего направления мысли.
   На детских книгах Чуковского воспиталось уже не одно поколение. Видимо,
это объясняется тем, что сюжет, строфы его сказок, образы их, даже ритм (о
ритме Чуковского можно говорить особо) являются настолько органичными  для
детского восприятия, что  трудно  представить  себе  ребенка,  который  не
запомнил бы на всю жизнь и не полюбил храброго  комара,  или  бесстрашного
Ваню Васильчикова, или милого доктора Айболита, готового всегда прийти  на
помощь.
   И вот сейчас, когда я думаю о сказках Чуковского, я  вспоминаю  военный
госпиталь для тяжелораненых на станции  Старая  Рачейка,  палату,  залитую
снежным зимним солнцем, и рыженького,  с  простреленной  грудью  паренька,
который, сдерживая стон,  тоскливо  глядя  на  белую  госпитальную  дверь,
спрашивал по утрам хрипло:
   - Братцы, когда ж мой Айболит придет? Где он?..  Братцы,  кто-нибудь...
позовите моего Айболита с уколом...



НОВЫЙ ПИСАТЕЛЬ

   Когда в литературе появляется  новый  писатель,  с  душой,  наполненной
теплом доброты и любовью к людям, писатель вполне  сложившийся,  со  своей
манерой письма, со своей четкой формой, всегда испытываешь острое ощущение
открытия.
   Мы часто и жестоко обедняем себя, нашу литературу, не  зная,  не  читая
многие книги, о которых скороспешно  не  пишут  наши  газеты,  но  которые
достойны горячего внимания и  признания  читателей.  Мы  подчас  ленивы  и
неповоротливы, нелюбопытны и  лишены  страсти  и  идем  по  дороге,  давно
разведанной критиками, не оглядываясь по  сторонам,  не  ища  жадно  новых
талантов.
   Константин Воробьев - по возрасту человек не  очень  молодой,  начавший
свою сознательную биографию в войну, и война  наложила  на  его  жизненный
опыт свой отпечаток: его  рассказы  мужественны  и  нежны  одновременно  -
счастливое сочетание, которым обладает не каждый.
   Внешне это  как  бы  неторопливая,  спокойная  проза  без  ошеломляющих
эффектов, без ослепительных сюжетных фейерверков, в глубине же  своей  это
упругая, мускулистая, гибкая интонация - более жесткая, нежели  мягкая,  и
при всем этом в рассказах разлита  внимательная  чуткость  к  миру,  здесь
зоркое зрение не гостя, а хозяина этого мира, с одной стороны - доброта  к
добру, с другой - непримиримость к злу.
   Талант, по моему убеждению, особенно виден тогда, когда писатель  пишет
о детях. Я никак не имею в виду те сугубо увеселительные "смешные  детские
рассказы". где калейдоскоп домашних приключений умных мальчиков и  девочек
беззастенчиво выдается за знание детского мира, детской психологии, но где
нет  настоящего  и  серьезного  познания  молодой  души.   В   иных   этих
увеселительных рассказах автор встает в наивную позу ничего  не  ведающего
рассказчика,  делает  дурашливо-улыбающееся  лицо   и   с   легковесностью
неимоверной начинает сколачивать,  громоздить  сюжет,  очень  напоминающий
детские качели: есть и смех, и визг, и захватывание духа, есть игра и есть
игра в искусство, но нет самого искусства.
   Почти во всех рассказах К.Воробьева главные герои  -  дети.  Это  герой
трагично-мягкого рассказа "Ничей сын"; это  Даша  в  "Синели",  хорошем  и
тонком  повествовании  о  детской  дружбе,  переросшей   в   любовь;   это
"Подснежник" в суровом рассказе о рождении ребенка в партизанском отряде.
   Особенность К.Воробьева состоит в том, что он нигде  не  опускается  на
корточки перед детьми, нигде крепкий, "взрослый" его голос не срывается на
сюсюкающий медовый тенор, нигде чуть заметная улыбка его  не  переходит  в
наигранно-фальшивую веселость, и это сильно отличает его как  рассказчика.
Он пишет о детях так, как нужно писать  о  взрослых,  открывая  сложный  и
серьезный духовный мир, - дети в его рассказах действуют, живут наравне со
взрослыми.
   Есть в этом сборнике  два  превосходных  рассказа:  "Первое  письмо"  и
"Настя" - две отлично, скупо и умно написанные вещи, которые стоят  более,
чем иная пухлая книга. Рассказы эти удивительны тем, что  здесь  с  особой
добротой и любовью выступает авторское  "я",  и  вы  чувствуете  здесь  ту
истинную человечность, которая всегда дорога нам.
   В "Первом письме" и в "Насте" автор рассказывает  о  своих  встречах  с
деревенскими  детьми:  с  хозяйственным  и   нелегко   живущим   мальчиком
Трофимычем и с шестилетней дочкой шофера Настей, - образ девочки  с  душой
звонкой и легкой, как колокольчик, настолько чист, поэтичен,  глубок,  что
по праву этот рассказ можно отнести к лучшим,  напечатанным  за  последние
годы в нашей литературе.
   Чтобы показать манеру письма К.Воробьева,  долго  не  выбирая,  приведу
одно из мест  "Насти"  -  рассказ  этот  можно  цитировать  и  цитировать:
настолько он хорош.
   "Настя подолгу могла сидеть без единого слова и движения,  а  когда  ей
предстояло чихнуть, то она непременно успевала  ткнуться  лицом  себе  под
мышку и потом взглядывала на меня виновато и умоляюще: дескать,  нечаянно,
не поимей обиду! Я пытался объяснить ей, что рыба  не  слышит  звуков,  но
Настя сказала:
   - Страсть как слышит. Папашка знает про то лучше нас!..
   Она не осиливала  восторга,  не  справляясь  с  неистовой  и  трепетной
радостью, настигавшей ее сердце сразу же, как только я вытаскивал на берег
рыбу. Настя подхватывала ее на руки, подкидывала вверх, роняла в траву,  и
я подозревал, что ей очень хочется пустить мою добычу  в  речку.  Однажды,
преодолев кое-как в себе чувство рыбацкой утраты, я предложил:
   - Отпустим?
   - Давай! - пламенным шепотом отозвалась Настя..."
   Обычно мы говорим о форме, о  художественной  конструкции  произведения
лишь признанного писателя, стыдливо умалчивая, когда речь заходит о  книге
молодого писателя, как бы намекая этим молчанием на то, что рано, дескать,
разбирать его художественные победы - возрастом не вышел!
   Но вот еще мало кому известный Константин Воробьев набрал уже ту высоту
мастерства,  которая  позволяет  сказать:  в   литературу   пришел   новый
талантливый писатель, скромный, нешумный, но писатель со своим  миром,  со
своей добротой, со своей интонацией.



ГЛАВНАЯ КНИГА

   У каждого писателя есть главная, та единственная,  ненаписанная  книга,
которая терпеливо-медленно  оформляется,  будто  выкристаллизовывается  по
частям, по страницам из накопленного душевного опыта. Это  как  бы  вторая
жизнь писателя, внутренняя, сложная, мучительная, ибо  тропинки  сознания,
по которым он незримо идет, не всегда ясны. В этой  второй  жизни  вас  не
подвезет до нужной станции поезд метро, здесь  на  каждом  шагу  возникают
опасения и колебания: а это ли главное, выношенное, нужное людям? А  может
быть, то, что ты знаешь, чувствуешь, что накопилось в  тебе  и  рвется  на
бумагу, - лишь тусклый отблеск необъятной в своих вариантах жизни, неясный
отпечаток человеческой правды?
   Если бы писателю удалось однажды написать эту Главную книгу, высказав в
ней все, он, вероятно, больше бы  не  писал  ничего,  ибо  высказал  самое
нужное, самое сокровенное. Но человеческой жизни часто не хватает для этой
Главной книги.
   Под Главной книгой, должно быть,  надо  понимать  произведение  (роман,
повесть,  дневник,  записки,  стихи),  освещенное   ярким   индивидуальным
чувством художника, где люди в событиях и события в  людях,  -  рассказ  о
нашей эпохе, о неповторимых, чертах ее.
   Главная книга - это откровение о себе и это книга,  в  которой  ясно  и
подкупающе должны проступать все черты характера пишущего.  Это  необычный
взлет высокой души  и  это  исповедь  и  писателя  и  его  поколения.  Это
фиксирующее проникновение в настоящее и добрый взгляд  вперед,  ради  чего
было и прошлое и есть настоящее, ради чего были войны, голод, страдания  и
счастливые глаза людей после  войны.  Главная  книга  -  это  книга  самой
большой помощи людям,  это  сердце,  положенное  на  бумагу:  смотрите,  я
раскрыт, я люблю людей, я воюю и  борюсь  за  добро,  возьмите  меня,  это
должно вам помочь...
   Эта книга может охватывать всю нашу эпоху или одну страничку  ее,  один
абзац. Дело не в объеме, не в размере - ведь речь идет о самом главном.
   Бывает так, что вы  идете  домой,  торопитесь  и  испытываете  странное
ощущение  радостного  нетерпения,  будто  вас  ждет  старый,   вернувшийся
издалека, умный друг. Этот друг - книга.  Вы  читаете  ее  не  залпом,  не
сразу. Вы читаете ее не спеша, по нескольку раз одну и ту же страницу, как
перечитывают письма разделенные расстоянием любящие.
   Такова книга Ольги Берггольц "Дневные звезды". Читая, я вступал  в  мир
знакомый и незнакомый мне, - видимо, это чувство бывает, когда вспоминаешь
что-то,  когда  писатель  незащищенно  раскрывает  душу  перед   тобой   и
рассказывает все, что ты знаешь и не знаешь  о  какой-то  странице  нашего
времени.
   Как по жанру назвать эту книгу - повестью или лирическими записками? Не
знаю. И это не  важно.  Книга  пропитана  ощущением,  звуками  и  запахами
революционной  эпохи,  счастьем  и  болью,  уверенностью  в   прекрасности
человеческого  дерзания,  немыслимого  без  стремления  к  лучшему,  книга
написана отличным пахучим, доверительным языком,  и  она  оставляет  после
прочтения  тот  "отсвет  лирической  интонации",  который   часто   присущ
настоящим поэтам, когда они берутся за прозу.
   Ольга Берггольц пишет  в  "Дневных  звездах":  то,  что  она  узнавала,
становилось и ее личным. Это личное - не лучшее ли  качество  современного
писателя?
   Мы следим за героиней начиная с детства - от поездки из древнего Углича
в голодный Петроград, от рассказа старичка в холодном,  наполненном  синим
сумраком вагоне о Волховстрое, о мечте Ленина осветить Россию до  страшных
дней смерти Ленина, когда надрывались в бесконечной печали заводские гудки
Невской заставы.  От  великолепного  образа  бабушки  со  "своей  огромной
натруженной  рукой",  которая  перед  смертью  все  тянулась  благословить
внучку-комсомолку, до глубоко человеческого образа отца-доктора, в  тяжкие
дни блокады Ленинграда прорубившего ступеньки во льду, чтобы  обессиленным
людям было легче  ходить  за  водой,  -  все  это  стало  жизнью  героини,
неотъемлемо личным и поэтому своим  нерушимо  личным,  родственным  нашему
читателю,  биография  которого  во  многом  похожа   на   жизненный   путь
писательницы.
   Я убежден, что о войне, о днях жестокого  испытания  народа,  никто  не
имеет права говорить: "я видел",  "я  знал",  "мне  рассказывали".  Должны
говорить: "я делал", "я участвовал", "я стрелял", "я помогал".
   И это относится не только  к  войне.  Это  относится  ко  всему  нашему
времени, где нельзя, никто не имеет правд быть сторонним наблюдателем, где
все должны быть участниками, ибо даже в понятие  "счастье"  всегда  входит
участие не одного, а многих лиц, вложенная доля всех.
   Книгу, ставшую умным вашим другом, хочется цитировать, ибо  эти  цитаты
не утомляют. Ольга Берггольц заканчивает "Дневные звезды" так:
   "Я раскрыла перед вами душу, как створки колодца, со всем его  сумраком
и светом. Загляните же в него! И если вы увидите  хоть  часть  себя,  хоть
часть своего пути  -  значит,  вы  увидели  дневные  звезды,  значит,  они
зажглись во мне, они будут все разгораться в Главной книге, которая всегда
впереди, которую мы с вами пишем непрерывно и неустанно..."