зрезанными, из кусочков составленными, лентами волновали его и приводили  в
восторг  безвкусностью  своей  композиции.  Рецензийки,  написанные  заезжим
провинциалом, в которых проявлялся дурной вкус, безграмотность и нахальство,
заставляли его смеяться  до слез,  до возвышеннейшего и чистейшего восторга.
Он ходил на все собрания и тщательно подмечал во всем безвкусицу. Он получал
восторженные письма  от  молодых  людей, зараженных, как  и он,  страстью  к
безвкусице. Иногда ему казалось, что он открыл философский камень, с помощью
которого можно  сделать  жизнь  интересной,  полной переживаний и  восторга.
Действительно,   весь  мир   стал   для   него   донельзя  ярким,   донельзя
привлекательным.  В  его  знакомых  для  него  открылась  бездна  любопытных
черточек, для  него привлекательных по-новому. В их речах он открывал тайную
безвкусицу,  не  подозреваемую  ими.  И  тут  он  стал  получать  письма  из
провинции. Провинциальная молодежь,  до которой неведомо какими путями дошли
слухи об его занятиях, просыпалась, уже  в  медвежьих углах начали  собирать
безвкусицу, чтоб исцелиться от скуки.


        "Глава XXVIII ЧЕРНАЯ ВЕСНА"

     На Карповке, в двухэтажном доме, бывшем особняке, похожем на серый ящик
с дырками, увенчанный фронтоном  и гербом со сбитой короной, по-прежнему жил
философ. В доме, кроме него, жили китайцы, приехавшие  из провинции Шандунь,
делающие бумажные веера, которыми кустари украшают ту стену, у которой стоит
зеркало.
     Андрей Иванович  ясно чувствовал, что он  освещает вопросы  философии и
методологии  совсем  не перед  той  аудиторией,  перед  которой разрешать их
должно,  что,  в  общем, это  какая-то  дикая  забава.  К  чему  методология
литературы  его вечному  спутнику фармацевту?  Зачем он читает свои трактаты
вечно  подвижным и практическим людям? Но все же  философ стал готовиться  к
лекции. Некоторые положения уже давно были набросаны, надо было развить их.
     Он  смотрел  вниз  на вечерний  город,  на  движущиеся  толпы  с  иными
движениями, с размашистой походкой, с трубками во рту.
     Колокольный звон донесся со стороны.
     -- Здесь я сотрудничал в специальных философских журналах, которых было
почти достаточно. Здесь напечатана была моя работа,  в свое время известная,
здесь я защищал ее на звание профессора.
     Философ прошелся по  большой комнате, оклеенной дорогими, но выцветшими
обоями.  Он  увидел  гостиную  в  ее прежнем  виде.  Услышал  философские  и
литературно-философские разговоры.
     Вот едет он в поезде. Против него сидит Петр Константинович Ротиков. Он
вспомнил первую встречу с женой в имении под Москвой, где он гостил у одного
из приятелей.
     Снова он чувствовал легкую прогулку среди высоких, золотых полей.
     Она идет с ним рядом в длинном платье, в соломенной шляпке, под светлым
зонтиком и радостно смеется.
     Сложив зонтик,  бросается бежать по  дороге и,  обернувшись, предлагает
поймать ее, и он, поймав, долго держит ее за  руки,  она стоит, не говоря ни
слова.
     После этого происшествия они почувствовали, что они близки друг другу и
дороги.
     Философ прошелся,  наткнулся  на  стул,  расхлябанный  стул с золоченой
спинкой -- стул из спальни жены.
     За дверью кто-то царапался.
     Вошла четырехлетняя босоногая малютка и стала шагать рядом с философом,
напевать и хлопать в ладоши.
     -- Я русська, я русська.
     За стеной завздыхала гитара.
     Мимо дверей прошла метельщица, одноглазая, с косым ртом.
     Он остановился. Ребенок  остановился тоже. Он посмотрел  вниз.  Рядом с
ним крохотная девчурка -- дочь соседа китайца и метельщицы.
     -- Детка, уйди, -- сказал он, -- дяде надо побыть одному.
     Но ребенок сосал палец и не уходил. Он вывел девочку и запер дверь. Сел
в кожаное кресло -- кресло из кабинета, развернул лежавший на столе пакетец,
нарезал сыру, сделал бутерброды.
     "Не пойду, -- подумал он, -- не пойду, на кой черт им всем мои лекции!"
     На салфетку, заткнутую за ворот, сыпались  крошки,  но все же через час
он вышел. На набережной он столкнулся нос к носу с фармацевтом.
     -- А я за вами! -- радостно произнес фармацевт.

     Дом на Шпалерной был освещен.
     Лифт действовал.
     Дом был  построен в модернистическом стиле.  Бесконечное число  пузатых
балкончиков, несимметрично расположенных,  лепилось  то  тут, то  там.  Ряды
окон, из которых каждое  было причудливо по-своему, были освещены. Кафельные
изображения   женщин   с   распущенными  волосами  на  золотом   фоне   были
реставрированы.
     Он нажал на  металлическую  ручку  двери с гофрированными стеклами,  на
которых изнутри были освещены лилии.
     По главной  парадной он поднялся в  первый этаж, в  просторные  палаты,
занимаемые семьей путешествующего инженера N. Фармацевт следовал за ним.

     После лекции должно бы было начаться обсуждение.
     --  Позвольте  вам,  Андрей  Иванович,  передать  варенье,  --  сказала
молоденькая жена инженера.
     Комик из соседнего театра с презреньем ел печенье.
     --  Ну  что,  Валечка,  развлеклась? --  после ухода  философа  спросил
инженер.

     Китаец, скопив деньжат или, может быть,  вызванный событиями,  уехал на
родину.
     В тот же вечер метельщица сошлась с другим китайцем.
     Через два месяца она умерла от неудачного аборта.
     Русська устроилась в уголке,  в  комнате философа, на положении  кошки.
Иногда он покупал ей молока.
     Сам выпускал ее во двор и видел, как она бегает вокруг дерева.
     Это не было актом милосердия. Он просто знал, что ей некуда деться.
     Он даже ей купил как-то игрушку и смотрел, как она с игрушкой возится.
     Постепенно появилось в углу  нечто вроде постели, а на ребенке ситцевое
платьице и туфельки.

     В эту весну Екатерина Ивановна сильно грустила. Когда Заэвфратский  был
жив, ей  ребенок  не  нужен был. Она сама себя  чувствовала девочкой рядом с
этим большим, путешествующим человеком.
     Все чаще ночью охватывал ее ужас нищеты  и  улицы. Иногда,  ночью,  она
вставала,  подходила  в одной рубашке к  окну и, широко, как окна, растворив
глаза, смотрела  вниз. Напротив шумел  и блестел  ночной  клуб,  безобразные
сцены разыгрывались у входа.
     -- Был Миша Котиков, -- иногда вечером  вспоминала Екатерина  Ивановна,
--  но и он исчез, а с ним можно было поговорить об Александре Петровиче. --
Она доставала портрет Александра Петровича.
     --  Миша Котиков просил  меня  подарить  ему какую-нибудь  рукопись, --
вспомнила она.  --  Но у меня нет  ничего, все друзья  Александра  Петровича
взяли. Вот разве альбом с пейзажами.
     Днем во  дворе заиграл  шарманщик, с  дрожавшим и нахохлившимся зеленым
попугаем,  по-прежнему  вынимавшим счастье. Со двора нечувствительно повеяло
возвращением с дачи или из-за границы; черная весна похожа на осень.
     -- Хорошо было  бы  пойти в балет, -- встала  она  в классическую позу.
Закружилась. -- Хотя, ведь балет  устарел. -- Михаил Петрович давно говорил,
что он устарел.
     Она остановилась, села на постель и заплакала.
     -- Все, что я люблю, давно устарело...
     -- Никто меня не понимает...
     -- Да понимал ли меня Александр Петрович, такой умный, такой умный!
     -- Может быть, он всегда меня несколько презирал?
     -- Ведь мужчины на меня всегда свысока смотрят...
     Мокрое  от слез  лицо  она  подняла  и,  как вполне  взрослый  человек,
устремила в пространство.
     В дверь  постучали и передали  письмо. "Дорогая Екатерина Ивановна, мне
удалось для вас  выхлопотать пенсию. Извините, что раньше  я ничего не писал
вам. Это было очень трудно и до последнего момента..."
     Письмо было от дореволюционного друга Александра Петровича из Москвы.
     Это было так  неожиданно, что  Екатерина  Ивановна вдруг почувствовала,
что она постарела.
     Она подошла к зеркалу.
     Морщинки  бежали  вокруг глаз  и  вокруг  рта. Волосы были  редкие.  Ей
захотелось быть снова молоденькой.
     Она надела  шляпу и  светлую  жакетку,  еще раз посмотрела в зеркало  и
подкрасила губки, бледные и слабые. Пошла в особняк Заэвфратского. Екатерина
Ивановна  поднялась  по  мраморной   лестнице,  установленной  всевозможными
восточными уродинами, еще не убранными. Сейчас здесь был Домпросвет. Был час
занятий, и девушки  в красных  платочках бегали  по лестнице туда  и  сюда и
звали  других девушек и юношей на  собрание. Молодые люди в пальто ходили по
всем комнатам. Садились на скамейки слушать лекции.
     Гостиная, где некогда беседовал Заэвфратский, была превращена в зал для
собраний и украшена плакатами.
     Открыв  дверь  в  спальню  Заэвфратского,  Екатерина  Ивановна  увидела
Тептелкина. Склонившись над кафедрой,  он старательно читал  краткую историю
всемирной литературы.
     Она села на заднюю скамью и стала рассматривать его.
     "Как  он обрюзг", -- подумала она. Воробей залетел в открытую форточку,
посидел на раме и принялся летать по комнате. Ученики и ученицы поднялись со
скамеек  и принялись  выгонять воробья. Тептелкин  стоял  у  кафедры и ждал.
Грузноватой походкой Екатерина Ивановна подошла к нему.
     -- Екатерина Ивановна?! -- удивился Тептелкин. -- Вот встреча-то!
     -- Я не знала, что вы здесь  читаете, -- стала строить глазки Екатерина
Ивановна.
     -- В этом ничего удивительного нет...
     Но вдруг молодость захлестнула Тептелкина, и он почувствовал, что снова
вступает  в  ночь  на  высокую башню, а затем,  -- он,  Тептелкин, заурядный
преподаватель, лектор при различных клубах.
     Воробей был изгнан, и лекция возобновилась.
     Екатерина Ивановна,  одна,  возвращалась из Домпросвета.  Ветер рвал ее
юбочку. Посидев в скверике  под  весенними снежными хлопьями, она  вернулась
домой.
     "Милый Михаил  Петрович, --  писала она Мище Котикову, -- дорогой  друг
мой, не согласитесь ли вы зайти ко  мне,  поговорить. Я для вас нашла альбом
Александра  Петровича.  Мы  поговорим об  его стихах.  Надеюсь,  что  вы  не
откажете зайти".


        "Глава XXIX АГАФОНОВ"

     Бывший  неизвестный  поэт  ходил по комнате. Дом двухэтажный,  широкий,
построенный в 20-х  годах прошлого столетия французским эмигрантом, до войны
предназначался на  слом. Теперь  в нем  отдыхал, сидя во дворе,  почтальон с
курносым  семейством; шитьем существовало разноносое, разноволосое семейство
бывшего камергера, обслуживаемое натурщиком; смеялась и скакала по лестницам
женщина, гуляющая с матросами по кинематографам и по набережным, и беседовал
старичок -- бывший владелец винного магазина Бауэр, теперь служащий в винном
магазине  Конкордия,  у  которого по  средам и  по  воскресеньям  собирались
винтящие старички, бухгалтера и бывшие графы.
     Неизвестный поэт снимал светлую продолговатую комнату у этого винтящего
старичка.  У этого  кооперативного служащего была  супруга с  подрумяненными
щечками   и   старшая  сестра,  80-летняя   дистенге  [изысканная  (от   фр.
distingiee)] . Старичок некогда был испанским консулом.
Уютна была некогда квартира, принадлежавшая испанскому консулу Генриху Марии
Бауэру.  В  гостиной,   освещенной  газом,  в  столовой,тяжелой  и  дубовой,
украшенной  птицами  из  папье-маше,  на  тарелочках,  литографиями  в рамах
черного дерева,  с  чучелами  птиц  по стенам,  с круглым  дубовым столом на
круглой  ноге  и  с  8-ю  вспомогательными  ножками,  было  приятно  бывать.
Испанский консул чувствовал себя лицом официальным, в гостиной стояла мебель
красного дерева, в кабинете  были  диваны  и  портреты монархов: германского
императора,     российского     самодержца,     испанского     короля.     И
гальванопластические  изображения  Лютера  и апостолов. На бархатном столике
лежал огромный фольянт на немецком  языке  -- Фауст Гете,  с иллюстрациями в
красках.  На  кухне   необыкновенной  чистоты  стояли  Гретхены,  Иоганхены,
Амальхены,   пузатенькие,  со   всевозможными  ручками,   со   всевозможными
горлышками.  Испанский  консул  не   говорил  по-испански.   По  вечерам  он
отправлялся  в  немецкий  клуб,  Шустер-Клуб.  Там,  в особой  комнате,  так
называемой немецкой,  пил  он пиво  из кружки,  и  все другие  пили  пиво из
кружек,  по стенам  не  было  никаких украшений,  только висел  огромный,  в
тяжелой золотой раме -- портрет Вильгельма II во весь рост.
     Третий год  жил бывший  неизвестный  поэт в семье  винтящего  старичка,
наблюдал по средам и воскресеньям за игрою.
     Венгерский граф  играл  с  достоинством,  иногда  он  мягким  движением
расправлял  свои  бакенбарды.  Какая-то   неуловимая  мягкость  была  в  его
движениях. На  нем великолепно сидел жакет, шитый  в  первый  год революции.
Граф великолепно говорил по-французски.  Рядом  с  ним  сидела  его супруга,
похожая на маркизу в белоснежном  высоком парике, вся в  черном, и  говорила
тоже по-французски. Дальше сидел бывший пограничник с лихими усами, с явными
армейскими движениями, затем бухгалтер со сказочными доходами. Никогда здесь
не говорили о современности.  Разговор всегда шел или о дворе, или о гвардии
и  армии, или о придворных  торжествах в Петергофе  при приезде французского
президента, или об ухищрениях контрабандистов.
     Лысеющий молодой  человек  пил чай  со  старичками. Разговор все  время
возвращался  к концу  XIX века  и к началу  XX. Старичок, сюсюкая, рассказав
анекдот,  начал  засыпать,  убаюканный воспоминаниями,  и  даже похрапывать.
Восьмидесятилетняя дистенге посмотрела на часы.
     Все вставали из-за стола.
     Наступала тишина.
     Вычищенные гущей  и песком, на кухне блестели Иоганхены, Вильгельмхены,
Гретхены -- кухонная посуда на полках.
     Утром  бывший  неизвестный поэт, высунувшись  из окна, позвал татарина,
ходившего по двору с поднятым лицом и кричавшего.
     --  Вот что,  друг, -- сказал он, когда  татарин  с пустым  мешком  под
мышкой появился в комнате, -- у меня накопилось много дряни, хочешь вазочку,
пепельницу,  книги, вот горсточка старинных монет. -- Татарин хмуро ходил по
запущенной  комнате,  где  стояла вечно  не  прибранная постель,  где  книги
валялись на  полу, где денежки Василия  Темного лежали на тарелочке вместе с
раскатавшимся  куском  мыла,  а  стекла  были  до  того  мутны,  что еле-еле
пропускали пыльный луч.
     Татарин опытной  рукой,  подойдя  к постели, нащупал одеяло, подошел  к
столику, постучал, посмотрел, не проели ли столик черви.
     -- Не годится, -- сказал он. -- Пальто есть? Брюки  есть? Пальто, брюки
куплю.
     -- - Да  что ты,  я  тебе уже все  давно продал! --  рассердился бывший
неизвестный поэт.
     -- Зачем неправда говорит, в шкапу  что? -- Татарин, подойдя, распахнул
дверцы.
     -- К чему тебе? потом новые купишь! -- Он стал рассматривать брюки.
     -- Да вот ковер в углу, -- согласился хозяин комнаты.
     -- Кровать продаешь? -- спросил татарин.

     Походив    вечером   по    комнате,   бывший    поэт    отправился    в
достопримечательнейшее здание.
     Он поднялся по лестнице. Согнувшись, уплатил мзду.
     -- Ах, Агафонов, -- протянул ему руку Асфоделиев, -- где вы пропадаете?
     -- Я занят.
     -- Чем же вы заняты? -- удивился Асфоделиев.
     -- Не будем об этом говорить, -- уклонился лысеющий молодой человек, --
я пришел сюда поразвлечься, а не говорить о занятиях.
     Асфоделиев посмотрел на него. "Нервничает", -- подумал он.
     -- Прекрасна жизнь, -- начал философствовать Асфоделиев.  -- Надо брать
от жизни  все то,  что  она дает. Посмотрите на эти прекрасные пальмы, --  и
плавным движением Асфоделиев указал на чахлые растения: -- слышите, музыка!
     Он подошел с Агафоновым к стеклянным дверям. Оттуда неслась шансонетка.
     --  Взгляните  на лица, дышащие азартом, посмотрите, как  горят  у  них
глаза, как скребут игроки ногтями сукно.
     Но  всего  этого бывший поэт не видел. Он видел, что крупье опускают  с
каждого  круга  десять   процентов  в  разрез  стола   на  нужды   народного
просвещения,  а всякую подачку прячут в жилетный карман,  говоря: мерси. Что
все  они  лысы,  упитанны,  одеты  по  последней  моде,  что  растратчики  и
взяточники  толпятся  у  столов и  проигрывают  деньги  на  нужды  народного
просвещения, что  они, присвоив деньги в одном ведомстве, добровольно отдают
их другому.
     -- Вы романтик, -- обернулся бывший неизвестный поэт к Асфоделиеву,  --
вы скверный,  большой ребенок, неужели  вы  не  чувствуете огромной  серости
мира. Я прихожу сюда, потому что  мне нечего  делать, потому что после того,
как я не сошел с ума, я чувствую себя кукишем.
     --  А вы пытались сойти с  ума?  Какой вы романтик! --  уязвил  бывшего
поэта Асфоделиев.
     -- Конечно,  я не  пытался,  --  пошел на попятную,  -- я это  к  слову
сказал. Что вы, в самом деле считаете меня дураком?
     -- Бросьте, -- сказал Асфоделиев. -- Никто так не уважает вас, как я, и
никто не любит  так ваших писаний. Человеку нужна мечта,  вы даете мечту  --
чего же боле?
     -- Никакой никогда мечты я не давал, -- отвечал Агафонов.
     Уже несколько  часов сидели прибывшие  в  ресторане при клубе. Уже было
выпито около  дюжины  пива  и отдельные  рюмочки  скверного  коньяку, и  уже
приступили к красному вину. И  на эстраде появился хор цыганок  и запел свои
старые песни, и ходил цыган с гитарой и, топая, аккомпанировал, и отделились
от толпы две цыганки в своих  пестрых платьях, обутые в красные  туфельки, и
началось трепетание.
     --  Ерунда, какая ерунда, --  пробормотал Агафонов  и прошел  в игорный
зал, сел на освободившееся место.
     Две цирцеи встали позади него.
     Чувствуя, что на его плечи облокачиваются, Агафонов повернул голову.
     -- Не мешайте, -- оттолкнул он, -- прошу вас!
     Те, вздернув носики, отошли. Агафонову стало неприятно: раньше я совсем
иначе относился к ним.
     К вставшему крупье подлетели два игрока и стали извиняться и упрашивать
дать  в  долг.  Тот  отходил,  отказывая,  они  следовали  за ним  по пятам.
Асфоделиев и Агафонов уходили. За ними шли две цирцеи, затем цирцеи отстали.
     -- Прелестно, -- говорил Асфоделиев, -- прелестно...
     --  Вот что, -- прервал Агафонов Асфоделие-ва,  -- не смогу ли я  у вас
переночевать?
     В кабинете у Асфоделиева горела фарфоровая люстра.
     Огромный, александровского времени,  письменный  стол, с канделябрами в
виде  сфинксов,  стоял против дверей.  На  нем до  середины  высоты  комнаты
пирамидами  возвышались  недавно  вышедшие  книги, книжки  и  книжечки,  все
аккуратно  разрезанные и снабженные бумажными закладками. На шкафах красного
дерева,  недавно доставленных,  стоял  Гете  на  немецком  языке и  Пушкин в
Брокгаузовском издании. На столах лежали иллюстрированные "Евгений Онегин" и
"Горе от ума" в издании Голике и Вильборг.
     -- Извините, -- сказал Асфоделиев, -- моя жена спит.
     Поставил бутылку водки и огурцы. До  глубокой  ночи Агафонов произносил
свои стихи.
     -- Как это глупо, -- прервал он себя, -- ничего я не слышал.
     В три часа ночи он встал:
     -- Какое идиотство считать вино средством познания.
     Он увидел себя блуждающим:
     -- Что я для города и что он для меня?
     -- Утро! -- подошел он к окну. Сел на диван и раскрыл рот.
     Лучи чуть  теплого  солнца  осветили заметную лысину. Агафонов лежал на
диване. Одна нога в фиолетовом носке высовывалась из-под одеяла.
     Лучи спустились  и осветили  плечи,  затем  чуть-чуть вспыхнула рюмка у
пустой бутылки.
     Агафонов проснулся -- его трогали за плечо.
     -- Извините, милый  мой,  -- сказал  Асфоделиев.  -- Мне привезли  шкаф
маркетри.
     За Асфоделиевым стоял шкаф; два носильщика курили махорку.
     Вечером Агафонов, ища ночлега, пошел в мало знакомое ему семейство.
     После чая молодые  люди  и барышни сели в уголок  и  стали рассказывать
друг другу анекдоты. Девушка с  волосами, обесцвеченными перекисью водорода,
первая начала.
     -- Один глупый молодой человек  любил  ездить  верхом. Мы жили тогда н