а
даче, на Лахте.  Он  жил в городе и ездил  в манеже и по островам.  Однажды,
войдя на веранду, где мы пили чай, он вместо того, чтобы поздороваться, сияя
проговорил: "Все  кобылы,  на которых я езжу, забеременели". Мы прыснули  от
восторга и побежали поговорить об его глупости, но наш отец нашелся. "А что,
-- сказал он, -- как ты думаешь, жеребята будут похожи на тебя?"
     -- Однажды в  бане произошел следующий случай,  -- трогая ногу соседки,
стал  рассказывать  журналист. --  Один моющийся  облил моего  соседа ушатом
холодной воды; тот  подлетел к  нему с  поднятыми кулаками.  "Извиняюсь,  --
сказал обливший,  --  я  думал, что  вы  Рабинович". Облитый стал  ругаться.
"Экий, -- пожал плечами обливший, -- защитник Рабиновича нашелся".
     --  Во время  империалистической войны, -- зажигая  взятую у журналиста
папироску, возвысил голос Ковалев, -- одному корнету, состоявшему при особых
поручениях,  захотелось  покурить.  Офицеры  стояли  на  свежем  воздухе,  в
присутствии  только что приехавшего  командующего армией.  Корнет  отошел  в
сторону и закурил, пряча папиросу в рукав пальто.  "Корнет, кто разрешил вам
курить! Черт знает что! Дисциплина падает!"  -- закричал командующий армией.
"Виноват,  ваше  высокопревосходительство,  -- прикладывая руку к  козырьку,
пролепетал  корнет,  не  зная,  что  ответить,  -- я  думал,  что  на свежем
воздухе..." -- "Вы забываетесь, корнет, -- заорал  генерал,  --  там, где я,
нет  свежего  воздуха!  "  --  Окончив  анекдот,  Ковалев,  довольный  своим
остроумием, улыбнулся.
     Посередине  комнаты  играли  в  кошки-мышки.  Барышни,  дамы  и мужчины
носились.
     Идя  оттуда, Агафонов  столкнулся  с  Костей  Ротиковым.  Они  до  того
растрогались встречей,  что  стали провожать друг друга. Они  не замечали ни
ночного холода,  ни  того, что  улицы  пустели. Уже  третий  раз довел Костя
Ротиков Агафонова  до ворот его  дома, уже третий  раз Агафонов довел  Костю
Ротикова до ворот дома  Кости Ротикова,  и тут Агафонов оказался  в  комнате
Кости Ротикова.
     Они  сели на огромный диван; но тетушка не принесла им чая  на подносе,
ситного,  нарезанного ломтиками;  во втором  часу ночи, приоткрыв дверь,  не
заглянул  в комнату отец  Константина  Петровича,  маленький старичок, и  не
посоветовал лечь спать,  напоминая,  что завтра  Константину Петровичу  надо
будет преподавать английский  язык старушкам, и Костя Ротиков и  неизвестный
поэт  не   улыбнулись  радостно  в  ответ  и   не  продолжали   наслаждаться
метафизическим поэтом.
     Но,  взволнованные  неожиданной встречей, они разговорились. Снова луна
им казалась не  луной, а  дирижаблем, а комната не комнатой,  а гондолой,  в
которой они неслись над бесконечным пространством всемирной литературы и над
всеми областями искусства. Уже Константин  Петрович в  забывчивости протянул
руку к полке, чтобы достать поэму о сифилисе Фракасторе, чтобы сравнить ее с
поэмой о  сифилисе Бартелеми, рекламной поэмой середины XIX  века, в которой
говорилось о Наполеоне, что, собственно,  не он виноват, что теперь французы
маленького роста, а усвоенный и  переработанный нацией сифилис.  Но его рука
повисла  в воздухе, потому что в  окне появилась палка  приехавшего в Россию
ирландского  поэта и  плечо  немецкого студента Миллера,  а затем  к  стеклу
прильнули физиономии  -- одна,  снабженная  поэтической английской  бородой,
Другая -- бритая, улыбающаяся, в поднятом воротнике, истинное личико. Затем,
поднявшись на плечи друзей, в комнату заглянуло лицо.
     Через несколько минут из-под ворот вышла на улицу процессия.
     Впереди шло существо с прелестным лицом.  Оно одето было в тулупчик, до
бедер -- замшевый, от бедер -- меховой, на ножках существа сияли удивительно
маленькие лаковые туфельки, а на головке шапочка.
     За существом шел ирландский поэт в кожухе до земли.
     .За ним -- Агафонов в осеннем пальто.
     За ним -- немецкий студент в летнем пальто.
     Процессию  замыкал  Костя   Ротиков   в  шубе   на  енотовом  меху.  На
перекрестке,  окружив  существо в тулупчике,  вышедшие  стали  совещаться  о
способах передвижения:
     -- Да ист ганц эйнфах, -- заметил немец, -- мы поедем на автомобиле.
     Он быстро побежал на перекресток и стал торговаться.
     Они понеслись в бар.

     -- Я вас очень люблю, -- сказал ирландский  поэт. -- Все здесь странно,
я останусь, здесь можно жить поэту. Здесь -- мировые вопросы. Здесь ходишь в
чем  тебе угодно -- и никто не обращает внимания. А у  нас в газетах: у  вас
все  разрушено,  голод,  трава на  улицах.  За  поэзию!  --  чокнулся  он  с
Агафоновым.
     -- У вас Толстой,  Горький,  -- подтвердил немец. Собственно,  разговор
уже велся не на одном языке, а на всех языках одновременно: вдруг вспыхивало
греческое xai, то вместо гимназии палестра, то почему-то раздавалось -- urbs
то актэ, то лились итальянские звуки, то произносились в нос  французские. У
дверей бара седая сухая нищенка пела.

     Теперь, сидя за столиком  перед бутылками, мучился пьяный Агафонов. Ему
казалось, что вся  поэзия его, пользовавшаяся таким успехом среди друзей, не
что  иное, как плод ядовитых грез,  порождение  яда. Он вспоминал  тот день,
когда  впервые  он  приступил  к  опыту,  т.  е.  в точности он  дня не  мог
вспомнить, но ему казалось,  что это  было  в солнечный осенний день,  после
летних каникул,  что его друг  Андрей  и  он  стояли,  на лестнице гимназии,
освещенные  солнцем, у огромного окна  недалеко  от  учительской,  что внизу
проходили преподаватели в  форменных сюртуках с блестящими пуговицами, что в
коридорах стояли надзиратели, Спицын  и  барон, что в учительской беседовали
классные  наставники  и  преподаватели,  что  над  ними  на  лестнице  стоял
директор,  а совсем  внизу в  прихожей, между многочисленных вешалок,  сидел
швейцар Андрей Николаевич.
     Тщетно  напивался   Агафонов.   И  в   опьянении   он  чувствовал  свое
ничтожество,  никакая  великая идея не  осеняла его, никакие бледные розовые
лепестки не складывались  в венок, никакой пьедестал  не появлялся  под  его
ногами. Уже не чисто он  подходил к вину, не с самоуважением, не с сознанием
того, что он  делает  великое дело, не с предчувствием того, что он раскроет
нечто  такое прекрасное, что  поразится  мир, и  вино теперь  раскрывало ему
собственное его творческое  бессилие, собственную его  душевную  мерзость  и
духовное запустение, и в нем было дико и страшно,  и вокруг него было дико и
страшно, и хотя он ненавидел вино, его тянуло к вину.
     Пешком возвращался Агафонов. Он выбирал самые узкие темные улицы, самые
бедные. Он хотел снова почувствовать себя в 1917, 1920 годах. Он снова готов
был прибегнуть к  какому угодно ядовитому веществу, чтоб перед ним появилось
видение. В  нем нарастала жажда опьянения. Он  не выдержал, сел на трамвай и
доехал до Пушкинской улицы.  Но она  изменилась за эти годы. Стаи бродяг уже
не  бродили по  мостовой. Условный  свист не раздался  при его появлении. Не
было Лиды,  стоящей в подворотне, курящей папироску. Он  вспомнил: здесь она
взяла у него палку и кольцо поносить и через два часа принесла их. Здесь она
ругала  своих подруг, а он упрашивал  ее не  ругаться,  потому что  ругаются
только ломовые извозчики. В этом зеленом доме он стоял у  окна, а она сидела
на  скверной  постели  и  бессмысленно  качала  головой. Вскочила  и  хотела
выброситься  из окна.  Там,  на перекрестке, в последний раз он встретился с
ней, ее уводили в концентрационный лагерь, а он стоял как парализованный. Он
знает здесь каждую подворотню, но теперь нет ни одного знакомого лица.
     Поздно ночью фиалковые глаза блеснули из пролета.
     -- Лида, -- вскричал Агафонов, просияв, и побежал.
     К  нему  повернулось  совсем юное  лицо. --  Лида,  --  вскричал  он  в
отчаянии, -- мы еще страшно молоды! -- И бежал за ней, спотыкаясь.
     И вдруг остановилась одна фигура,  раздался звук  пощечины, повторенной
эхом запертых  ворот, а затем  послышались  быстрые  шаги, тоже  повторенные
эхом, на  месте остался стоять человек  с палкой, украшенной аметистом. И на
небе были звезды, голубые, желтые, красные, но дома не стремились вверх и не
падали, и  не падал хлопьями снег, и  не остались лежать карты,  забытые  на
подъезде.


        "Глава XXX МИША КОТИКОВ"

     Миша Котиков поднял кресло с пациентом. Электрическая  машина задудела,
и   на   резиновой   трубочке   игла  с  зубчатым  утолщением   завращалась;
электрический свет освещал потолок  и  мягко падал вниз; лицо пациента  было
пронзительно освещено подвижной лампочкой.  Через полчаса корень был вычищен
и можно было надеть коронку.
     Миша Котиков  достал  флакончик,  зачерпнул  немного жидкости  стальным
инструментиком,  насыпал  из двух флакончиков две кучки на  толстое  матовое
стекло.
     Он приготовлял пасту,  и тут появились рифмы.  Но быстро сохнущая паста
не позволяла ему на них сосредоточиться и требовала к себе внимания.
     Михаил   Петрович   заполнил  зуб  пациента  предохраняющим  веществом,
наполнил золотую коронку  пастой и ловким  движением надел ее на  еле видные
стенки зуба.
     Стал держать двумя пальцами и смотреть в окно.
     Теперь он на некоторое время  свободен. Котиков долго искал темы.  "Нет
для этого внешнего толчка", -- вздохнул он. "Сейчас", -- сказал  он и  вынул
руку. Заглянул в рот. Коронка сверкала, как плоскогорье из чистого золота.
     Обрадовался Миша Котиков и опустил кресло с пациентом.
     Миша Котиков в  восторге подошел к окну.  --  Вот что  мне  надо  было:
золотое  плоскогорье, один момент есть  для стихотворения. --  Следующий, --
приоткрыл он дверь. Вошла домашняя хозяйка и стала охать. -- Какой зуб у вас
болит?
     -- Передний, сынок, -- раздалось из глубины кресла.
     -- Запущен,  -- внезапно пробасил Миша Котиков.-- Придется удалить. Что
ж вы раньше не пришли?
     -- Денег не было, только вчера племянник из Китая возвратился.
     -- Из Китая? -- удивился Миша Котиков.

     Миша  Котиков  мыл руки.  Только  что  ушел, не  закрывая рта,  молодой
человек с серебряной пломбой. Миша Котиков достал афишу из кармана:
     "Сегодня в  8 часов в Академии Наук состоится лекция профессора Шмидта:
"На островах Лиу-Киу".
     -- Черт знает, какое поразительное сочетание, -- удивился Миша Котиков.
--  Вот  то, что я  ищу. Вроде  пения соловья и  мяуканья  кошки. Вот  бы  в
стихотворение вставить.
     Он  перетер инструменты, положил их  в стеклянный  шкафик на стеклянную
полочку и отправился домой переодеться.
     Он  надел  единственные шелковые розовые  кальсоны и  носки  в полоску,
постукал себя по молодой груди, подошел к зеркалу.
     -- Я  джентльмен,  -- осмотрел он  себя,  -- меня зовут, меня хотят,  я
должен идти. Он перечел письмо  Екатерины Ивановны. -- Ну да, я знаю женщин,
-- снисходительно улыбнулся он.
     По  пути  разразился  весенний  ливень. Михаил Петрович  принужден  был
скрыться в первый попавшийся подъезд. Там он встретился с Троицыным.
     Троицын, сияя, перечитывал измокшую записку.
     Миша Котиков похлопал  его  по  плечу. --  Меня преследуют женщины,  --
обратился Троицын к Мише Котикову, -- просто я нарасхват.
     -- Должно быть, последствие  войны,  -- объяснил Миша  Котиков. --  Мы,
мужчины, теперь нарасхват.
     Они, взяв друг друга под руку, прислонились к стене.
     --  Да, нас,  мужчин, теперь мало, -- растрогался  Троицын  --  А жаль,
сколько прекрасных убито!
     --  А  знаете, Александр Петрович считал женщин низшими существами,  --
высунулась на улицу голова Троицына.
     --  Как мне не знать этого! -- выскочил на улицу Миша Котиков. -- Слава
богу, я жизнь Александра Петровича подробно изучил.
     Подставил руку под дождь.
     Голова Троицына высунулась на улицу.
     И вдруг, без перехода,  молодые люди  стали хвалить  стихи  друг друга.
Причем Троицын хвалил неумеренно, Миша Котиков -- умеренно.
     -- В ваших стихах дышит Африка, -- говорил Троицын.
     -- Ну и ваши стихи прелестны, -- отвечал снисходительно Котиков. -- Они
красивы, -- как бы размышляя, продолжал он.
     Дождь, хотя и мелкий,  шел. Миша  Котиков снова  вошел  в парадную.  Но
несмотря  на  то,  что  голова  Троицына и  фигура Миши Котикова пробыли под
дождем  недолго,  их заметил  стоящий  в  соседнем  подъезде  член  коллегии
правозаступников, выучивший некогда Петискуса наизусть и до сих пор писавший
мифологические стихи. Он поправил воротничок и галстук, взял палку под мышку
и  перебежал в парадную, где  укрывались  настоящие поэты. Подобострастно он
подошел к ним.
     -- Ах, -- сказал он, -- как мы давно не встречались! Я занят совершенно
никчемными  делами.  Сегодня я  защищал своего управдома.  Почитаемте стихи,
пока идет дождь.
     Все трое стали, поочередно, читать стихи.
     Троицын подвывал восторженно.
     Михаил Петрович читал голосом Александра Петровича.
     Правозаступник -- с ораторскими жестами.
     Дождь  перестал.  Проглянуло  солнце.  Поэты  отправились  в  ближайшую
пивную. Там завязалась жаркая беседа.
     -- Вы ведь читали, если не ошибаюсь, свои старые стихи? -- заметил член
коллегии правозаступников Троицыну.
     -- Я моих  новых стихов  никому  не  читаю, -- обиделся  Троицын. -- Не
поймет моих новых  стихов современность. Я теперь сам  для себя пишу  стихи.
Одни  стихи для себя и для потомков,  настоящие, романтические стихи, другие
-- для современников.
     -- Я вижу, --  гордо заметил Миша Котиков, --  что только я пишу  новые
стихи и читаю их всем, кому угодно.
     Он  с удовлетворением посмотрел  на  лысеющие  головы  своих приятелей.
Затем он сказал, что спешит, извинился, уплатил за пиво и вышел.
     Троицын взял  правозаступника  под  руку, они  сели  в  трамвай,  решив
продолжать свою беседу в более романтической обстановке.
     На островах уже цвели подснежники и мать-мачеха.
     --  Да, --  говорил Троицын, идя по  дорожке,  вдоль  моря.  -- В ваших
стихах есть неровность, свойственная молодости.
     -- Позвольте,  -- перебил  юрист, -- я  совсем  не молодой,  мы с  вами
вместе начали литературную карьеру.
     -- Я не в том смысле, -- поправился Троицын. -- Я хотел сказать, что  у
вас малая техника.
     -- И с этим я не согласен, -- возразил юрист.
     Но тут  Троицын увидел  барышень, сидящих на зеленой скамейке.  Барышни
подталкивали друг друга плечами и пересмеивались.
     -- Славные девочки, -- остановился юрист.
     -- Я сам думаю о том же, -- склонился Троицын.
     Они  подсели с разных  сторон. Юрист снял  черную  перчатку и  обмахнул
сапог.
     Троицын спросил:
     -- А как вы относитесь к театру Мейерхольда?
     Все ближе и ближе подвигались лысеющие молодые люди к барышням. Девушки
заливались смехом.
     Троицын, как бы случайно, поцеловал плечо своей соседки.
     Юрист, как бы невзначай, подставил свой сапог под туфельки барышни.
     Уже,  болтая ногами и  приготовляя  анекдот,  шел  правозаступник,  уже
изогнувщись шел  Троицын, уходили  попарно по траве молодые люди. На стрелке
появился Тептелкин с Марьей Петровной, они шли медленно и важно.
     Тептелкин сел на скамейку.  Марья Петровна подошла  к морю, стала  петь
арию из оперы "Руслан и Людмила".
     Тептелкин сидел в задумчивости и считал воробьев.
     -- Марья Петровна, -- обратился  он к ней, когда  она  кончила петь, --
где у нас бутерброды?


        "Глава XXXI МАТЕРИАЛЫ"

     Уже давно Миша  Котиков  подумывал о том, чтобы отправить  собранные им
материалы в  Тихое Убежище,  но  сегодня, вернувшись  от Екатерины Ивановны,
решил окончательно.
     До  глубокой ночи  он в хронологическом  порядке складывал  карточки  и
перевязывал  их бечевками.  На  обратных  сторонах  карточек  были пейзажи с
избами  и  гармонистами  и  девушками и части  географических карт.  Лицевые
стороны  карточек  были  разлинованы  и  заполнены  почерком  Заэвфратского,
усвоенным Михаилом Петровичем. Когда все было  перевязано, остались дублеты,
Михаил Петрович придвинул лампу и на фоне пакетов перечел:

     1908 г.  мая 15-го. Среда.  В 3 часа  дня.  Александр Петрович обедал в
Европейской гостинице.  В  5 часов  дня  из Европейской  гостиницы Александр
Петрович  отправился  в  Гостиный  двор  с  Евгенией   Семеновной  Слепцовой
(балерина). Купил ей лайковые перчатки, кольцо с сапфиром.
     Сейчас (1925 г. 5 января 6  ч. дня)  Слепцова --  хорошо  сохранившаяся
брюнетка. Груди  у  нее  небольшие,  плечи  шире бедер,  ноги,  как  у  всех
балетных, мускулистые.  По  собранным  сведениям,  в  свое  время  она  была
удивительна. Из ее слов  я мог заключить, что А. П. отличался необыкновенной
мужской  силой. Из ее слов я  также мог заключить, что из Гостиного двора А.
П. поехал к ней.

     1912 г.  Апрель 12, пятница. С  8-ми до 10-ти часов вечера  А. П. читал
лекцию  в своем Особняке.  Точно установить тему  лекции не удалось, не то о
Леконте-де-Лиле, не то об аббате де-Лиле. После лекции лакей подошел к А. П.
Гюнтер и  доложил, что А. П.  просит ее  пожаловать в кабинет,  по поводу ее
стихов об Индии.
     Удалось   установить,  что   небольшой  столик   красного   дерева  был
сервирован, что пили шампанское, что А. П. рассказывал, как он путешествовал
по Индии.
     P.  S.  Гюнтер  маленькая  блондиночка.  Сейчас  (1926  г.  февраль 15)
преждевременно состарившаяся. Теперь  она не пишет стихов.  Вспоминает об А.
П.  с благодарностью,  как о первом наставнике.  Говорит, что это был  самый
интересный мужчина.

     1917  г.  Зима.  Вечером,  перед отъездом  (куда  --  неизвестно),  час
неизвестен. Связь с  маникюршей Александрой  Леонтьевной Птичкиной. Птичкина
говорит, что  она  никаких  подробностей  не  помнит. Глупая, необразованная
натура. Говорит, что А. П. был как все мужчины.

     Но тут Михаил Петрович посмотрел на часы.
     -- Какое весеннее утро. Подумать только, что я вызываю из небытия жизнь
Александра Петровича.
     Утром, перед уходом в лечебницу, еще не  совсем одетый, Михаил Петрович
сел.  Стал творить  почерком  Заэвфратского  стихи  об  Индии. В  них была и
безукоризненная  парнасская   рифма,  и  экзотические   слова  (Лиу-Киу),  и
многоблещущие  географические названия,  и  джунгли,  и золотое,  отражающее
солнце  плоскогорие,  и  весеннее  празднество  в  Бенаресе,  и  леопарды  и
тамплиеры Азии. и голод, и чума.
     Стихи были металлические.
     Голос был металлический.
     Ни одного ассонанса, никакой метафизики, никакой символики.
     Все в них было, только Михаила Петровича в них не было.
     Если б  их, в свое время, написал Александр Петрович, то одни бы нашли,
что это  стихи замечательные, что в них  проявляется  стремление культурного
человека в экзотические страны, от повседневной серости, от фабрик, заводов,
библиотек,  в  загадочную,  разнообразную  жизнь, другие,  что в  Александре
Петровиче жил дух открывателей,  что  в старые  времена  он  был  бы великим
путешественником  и,  кто знает, может  быть,  вторым  Колумбом. А третьи бы
говорили, что в стихах проявилась наконец совершенно  ясно  полная  чуждость
Александра Петровича традициям русской литературы и что, собственно, это  не
русские  стихи, а французские,  что они  находятся  по  ту  сторону  русской
поэзии.
     Окончив  стихотворение,   устремил   глаза  Миша  Котиков  на   портрет
Заэвфратского.
     Заэвфратский был изображен на фоне гор между кактусов.
     "Крепкий старик", -- подумал он.
     Михаил Петрович  вспомнил,  что  пора идти, что  его ждут,  что, должно
быть,  скопилось  много  больных,  что опять  придется  запускать  пальцы  в
раскрытые рты и ощупывать десны.
     Михаил Петрович взял палку, за ним щелкнул американский замок.
     По лестнице поднималась девушка,  остановилась  на  площадке, прочла на
металлической дощечке "Зубной  врач Михаил Петрович Котиков.  Прием с  3-- 6
ч.". Позвонила.
     Весенний вечер.  Ни  малейшего  ветерка.