Дым  из  труб  поднимается  к
небесным красноватым барашкам и незаметно растворяется.
     Внизу выходит  Михаил Петрович из частной лечебницы  и,  остановившись,
любуется на небо.
     Ему хочется погулять.
     Затем  он  вспоминает,  что сегодня условился  встретиться с Екатериной
Ивановной.  Он садится  в  трамвай;  на  театральной площади  он  выходит  и
направляется к новой Голландии.
     Дойдя до крайнего пункта набережной,  он  садится на скамью, смотрит на
уголок моря. Там виднеется здание горного института.  Сегодня он  выбрал это
место для встречи. Часто молодой зубной врач мечтал здесь о далеких морях, о
безграничных океанах. В течение шести  лет  ему  являлся корабль,  огромный,
европейский корабль.  На нем  он и видел себя отъезжающим.  Но теперь, когда
материалы собраны и отправлены, когда он чувствует себя заурядным врачом, он
понимает,  что  он  никуда  не уедет,  что  он никогда  не  пойдет  по  пути
Александра  Петровича, что  только  в зоологическом  саду его ждет экзотика:
облезлый лев, прохаживающийся за решеткой.
     Или цирк, где беззубые  звери делают то, что они никогда  не  делают на
родине.
     Мечта о путешествиях догорела и погасла.
     Вчера он получил бронзовую  настольную медаль от Тихого  Убежища. Вот и
все воздаяние за  шестилетние труды. А стихи его разве печатают?  Все только
смеются.  Правда, он  член Союза поэтов,  но какие же там  поэты! Как только
начнешь читать стихи, говорят -- это не вы, а Александр Петрович.
     Но  он  женится на  Екатерине  Ивановне. Правда,  она  глупа,  но  ведь
Александр Петрович на  ней женился в свое  время,  -- значит, и  он,  Михаил
Петрович, должен на ней жениться.
     Уже  несколько  минут  стояла  Екатерина Ивановна  и  смотрела на  юный
затылок Миши Котикова. Шляпу он держал на коленях, затем подскочила, закрыла
ему глаза руками и села рядом.
     -- О чем вы мечтаете здесь, Михаил Петрович?  -- спросила  она, отнимая
руки. -- Я получила письмо. Я  согласна. Миша Котиков смотрел на  море. -- Я
вас  давно  люблю,  -- продолжала  Екатерина Ивановна,  -- но  вы  только за
последние два месяца стали опять появляться.
     --  Дорогая  Екатерина  Ивановна,  -- как бы  пробуждаясь,  встал  Миша
Котиков.  --  Согласны? --  грассируя  спросил он.  --  Теперь начнутся  мои
обывательские дни!  -- вздохнул он. -- Но вы свяжете меня  с моим прошлым, с
романтическим периодом моей жизни.
     Екатерина Ивановна сидела рядом с Мишей Котиковым и теребила сумочку. В
сумочке  был  батистовый  платок, зеркальце  и  пудра  в  маленькой папочной
коробочке,  и карманный карандаш для  губ.  Она  достала зеркальце, поднесла
карандаш к неаккуратно окрашенным губам.
     "Ей за тридцать лет", -- повернулся Миша Котиков.
     -- Я считал вас глупой, -- сказал он, улыбаясь. -- Но за последние годы
я столько знал женщин.
     -- Во мне есть детскость, -- засмеялось личико Екатерины Ивановны. -- А
детскость мужчин привлекает. Я совсем не глупая, я рада, что вы это поняли.
     Миша Котиков, склонившись, поцеловал ее в лоб.
     -- Так, значит, -- спросил Миша Котиков, -- решено?
     -- Решено, -- ответила Екатерина Ивановна.
     Через час в другой части  города  они поднимались по мраморной лестнице
Тихого Убежища. -- Здесь, -- повернулся Миша Котиков, -- хранятся  собранные
мной материалы о жизни Александра Петровича, мои записи и дневники.

     Тоненький  старичок  сверху,  увидев  поднимавшихся  по лестнице,  стал
спускаться.
     -- Ах, какое  вы нам  всем доставили удовольствие! -- поздоровавшись  с
Екатериной Ивановной, затряс он руку Михаилу  Петровичу. -- Ваши материалы о
жизни Александра Петровича удивительны, но в  них  есть какая-то странность,
но это  ничего -- это молодость. Как жаль, что во времена нашего  солнца  не
существовал молодой человек, подобный вам. Как бы это было интересно -- день
за днем, час за часом, проследить жизнь гения.
     Старичок восторженно посмотрел на портрет.
     Старичка позвали. Он исчез в покоях.
     Заседание  еще  не началось. И  Михаил Петрович с  Екатериной Ивановной
остановились в комнате, где хранилась библиотека великого писателя.

     На площади  перед  домом  было  тихо. Направо пахло  молодыми  почками,
налево -- догнивали  гипсовые  императорские бюсты, свезенные из  окружающих
учреждений.
     С Невы, как человек, дул  ветер. Там гуляли. Гуляли у университета, и у
Биржи   Томона,   и  у   Этнографического  музея,  и   заслоненного   домами
Адмиралтейства, и у всадника, воздвигнутого Екатериной II.
     Екатерина Ивановна и Миша Котиков подошли к окну.
     -- Как я рада, теперь мы всегда будем говорить об Александре Петровиче,
--  пробудилась Екатерина  Ивановна, облокачиваясь  на спинку  кресла. -- Не
правда ли, этот костюм ко мне идет? -- И понюхала букетик фиалок.
     Бородатые  сотрудники  Тихого  Убежища  суетились.   Они  как   муравьи
оберегали  Тихое  Убежище,  пополняли его,  смахивали  пыль,  с достоинством
показывали  приходящим,  благоговели  перед каждым, кто  оказывал какое-либо
покровительство   или  услугу  Тихому   Убежищу.  Здесь   возносились  хвалы
кульминационному пункту поэзии, недостижимому в последующие времена.
     За  Агафоновым  шли  влюбленные  пары,  в  различных   направлениях,  и
улыбались,  и  возвращались, и  стояли над Невой,  и  опять ходили, и  опять
возвращались. Они улыбались  и  солнцу,  догоравшему на  воде,  и  последним
воробьям,   скакавшим  по  мостовой,   выклевывавшим  овес  и  победно   его
поднимавшим.
     Агафонов,  не чувствуя себя, сел на гранитную  скамью,  вынул листок  и
карандаш и  стал  сочетать, как  некогда,  первые  приходившие  ему в голову
слова. Получилась первая строка. Он сидел над ней и ее осмыслял,  затем стал
удалять  столкновение звуков, затем  синтаксически упорядочивать и добавлять
вторую строку. Снова, как коробочки, для  него раскрывались слова. Он входил
в каждую коробочку, в  которой дна не оказывалось,  и выходил  на простор, и
оказывался во  храме сидящим  на  треножнике, одновременно и  изрекающим,  и
записывающим, и упорядочивающим свои записи в стих.
     Гордый, как бес, он вернулся на набережную. Пошел к Летнему саду.
     "Я  одарен  познаниями, -- снова думал он. -- Я связан с Римом. Я  знаю
будущее. Меня часто вообще нет,  часто я сливаюсь  со всей природой, а затем
выступаю в качестве человека".
     Гордо,  и даже слегка  нахально, он  прошелся по главной  аллее Летнего
сада. Статуи смотрели  на него со всех сторон. Они  казались ему розовыми  с
зелеными глазами, слегка окрашенными волосами.
     Цветы на  склонах  пруда, гранитные вазы, Инженерный замок на мгновение
привлекли  его  внимание,  но  он  повернул  обратно  и  на скамейке заметил
философа,  сидящего с полукитайским ребенком.  На  девочке было светленькое,
полукоротенькое  пальто и  соломенная  шляпка.  На  ногах  носочки с цветной
каемочкой.  На  философе было  недорогое пальто и  недорогая фетровая шляпа.
Девочка сосала шоколадку. Философ читал какую-то книгу.
     Агафонов медленно прошел мимо.  Он боялся, чтобы  кто-нибудь не помешал
ему, чтобы что-либо не прервало его состояния.
     Там, где были некогда сады и  бульвары, он чувствовал их и сейчас. Весь
день проходил он.
     Наступившая белая ночь, дрожащая, похожая на испарение эфира, все более
опьяняла  его.  Фигуры,  достаточно  отчетливые,  шли  по   панели.  Изредка
проносились автомобили  с нарядными существами.  Затем все смолкло.  В окнах
некоторых ювелирных магазинов  часы показывали точное время. О том, что  это
точное время, гласили горделивые надписи. Он вошел в гостиницу.


        "Глава XXXII ТРОИЦЫН"

     Шел Троицын, прослезился.  Он очень любил  Петербург. Для  него некогда
город был Сирином Райской Птицей, звал его город своими огнями.
     Раньше Троицын чувствовал Петербург сказочным городом, русским городом.
Чем же Успенский собор в Москве не русский, хотя строил его иностранец?  Или
св.  Софии  в  Киеве? В Петербурге  русские Манон  Леско, Дамы  с  камелиями
выходили любоваться на Неву, на плывущие жемчуга.
     Здесь сказки Перро и  богемная  жизнь с гитарами и  балалайками.  Здесь
были маскарады  с огнями, подобными яхонтам. Пусть теперь Троицын танцует на
балах, пусть он читает  на рассвете старые стихи свои подстриженным девушкам
и дамам, пусть, подходя к зеркалу и  гарцуя,  он самодовольно улыбается, но,
незаметно для всех, в нем умерла Сирин Птица.
     Хотя  барышня  смеялась  на  балу над Троицыным, она на  улице  все  же
согласилась  и  пошла  с  ним. Не потому, что он поэт, и не потому,  что  ее
бросил кто-либо, а потому, что -- почему же не пойти.
     У ней были как пакля волосы, вишневые губки и голубенькие глазки. На ее
тощей фигурке болталось коротенькое платье с парчовой грудкой, а на  мизинце
бутылочным стеклом пустел хризолит.
     Троицын  не угощал  барышень  вином, он их не опаивал. Приведет  в свою
комнату, достанет  шкатулку и начнет показывать всякие поэтические предметы.
Так было и на этот раз, но все же в комнате было уютно. Во дворе белая ночь,
тихая, тихая.  По стенам снимки с Кремля, и Манон Леско,  и гравюра блудного
сына. А на постели сидя целует Троицын барышню, и сапоги его стоят  у стула,
рядом с туфельками барышни.
     И  заря  осветит  их головы рядом  на подушке  с открытыми ртами,  тихо
похрапывающих в разные стороны и держащих друг друга  за руки. И может быть,
во сне она увидит свою семейную жизнь, а он -- поля, небольшую речку и  себя
гимназистом.

     В эту ночь смотрел  Агафонов из окна гостиницы  на просторный проспект,
на белую петербургскую ночь.  Сел  за столик, выпил пивца, положил  листок и
стал  читать свои последние стихи вслух. А когда прочел, то ясно увидел, что
стихи плохи,  что юношеский расцвет его кончился, что с  падением его  мечты
кончилась  его  жизнь.  Он пососал,  неизвестно  для чего, дуло  револьвера,
отошел в уголок комнаты и выстрелил в висок.

     Троицын спал в постели с барышней, когда Миша Котиков, бросив все дела,
прибежал стучаться. Троицын в наскоро натянутых брючках вышел в прихожую.
     -- Ах,  какое  потрясающее  происшествие!  Сегодня  ночью  в  гостинице
Бристоль застрелился последний лирик. И вдруг заплакал  Троицын. -- Всех нас
ждет такая же участь. Я ведь тоже последний лирик.
     Забыв о барышне, он отправился вместе с Мишей Котиковым в гостиницу.
     Поцеловали  они покойника  в лоб  и заплакали,  и, сморкаясь, незаметно
стянул Троицын галстук и  положил в карман, а Миша  Котиков вынул  из манжет
голубенькие  эмалированные запонки  покойного  и спрятал их в портсигар,  и,
спрятав, они переглянулись и почувствовали себя несколько удовлетворенными и
успокоенными.
     И  тогда  Троицын  вспомнил  о  своей барышне  и побежал  домой и  стал
извиняться.
     -- Какое же это  уважение, --  сердилась барышня, -- оставлять  женщину
одну?
     Но когда узнала и увидела Троицына плачущим и  рассматривающим галстук,
то тоже заплакала.

     Воскресный день. Утро.
     -- У меня экзотическая профессия, -- говорит Миша  Котиков, идя рядом с
Екатериной Ивановной по  шумящему парку. -- Все время приходится  возиться с
золотом и серебром и даже  с жидким серебром. Стоишь и видишь внизу перстень
на пальце -- изумруд какой-нибудь -- и видишь какую-нибудь страну,  где ,все
увешано изумрудами, -- танец живота возникает.  Или придет молодой человек с
бирюзой на мизинце, подбираешь ему по цвету зубы,  а сам думаешь о Персии, о
знойных движениях.  Я  моей  мечтой создаю  здесь  Африку. Не  правда  ли, я
сильный человек, Екатерина Ивановна?
     -- Только зачем же вы избрали эту профессию?
     -- Не я  ее избрал, она меня выбрала, --  покачал головой Миша Котиков.
-- Думал я  сначала, что это все так, пустяки, временный заработок, вечерние
курсы, а потом зубным врачом оказался.
     -- Мой брат вот сапожник, а какой он сапожник, когда он кавалергард.
     И тихо, тихо по парку идут Миша Котиков и Екатерина Ивановна.
     Дорожки Павловского парка тихи и безлюдны. Здесь Миша  Котиков когда-то
ездил на трехколесном высоком велосипеде.
     --  Мы,  конечно,  были  угнетатели,  --  говорит  он  и чувствует, что
распропагандирован.
     И тихо, тихо идут они. Полдень.
     В оживившемся центре города вздыхает Троицын о великой любви Дон-Жуана,
смотря на прибывшую весну во двор. Прыгают дети, обрадованные весной.
     Он видит, как открываются форточки и высовываются  сырые детские головы
со  слабыми  волосиками,   а  затем  скрываются.  Ручки  дверей   шевелятся,
появляются на нетвердых ногах дети.

     День.
     Над каналом, против Домпросвета ходит Костя Ротиков по аукционному залу
и  читает  сонник.  Две-три фигуры неторопливо  прохаживаются  и осматривают
выставленные вещи.
     Листья шумят за стеклом. Белесое небо постепенно темнеет.
     Костя Ротиков взглянул на часы -- пора закрывать.
     Запоздавшие  спускаются по  лестнице.  Он  сходит вниз. Что-то  говорит
привратнице. Он  едет в трамвае и думает о том, что  жизнь прекрасна, что, в
общем, его  работа не тяжела,  что, в общем,  даже интересно покупать дешево
фарфор и картины, а затем выставлять  их в аукционном зале, что случайно  им
купленная и перепроданная чашечка дает возможность жить.
     Он входит в дом и осматривает вещи. Хозяйка, некогда присвоившая фарфор
исчезнувших господ, выходит замуж, уезжает, все продает.
     "Ну с  этой  стесняться нечего", --  думает  Костя  Ротиков  и покупает
несколько безделушек за бесценок.
     Ему хочется рассмотреть свою покупку, нюх у него тонкий,  он знает, что
купил уважаемые всеми вещи. Кладбище недалеко, он  расставляет там чашечки и
фигурки на скамейке, садится на корточки. "Дорогой сакс", -- бормочет он.
     Птицы  заливаются  на  деревьях.  Он  упаковывает.  Принимается  читать
сонник.
     Чудно опускает  он книжечку на колени и поднимает глаза к птицам, тепло
мещаночки поют.
     Затем он начинает гулять и  рассматривать надгробные памятники и читает
эпитафии. Перед одной он начинает прыгать и ржать.


Твоя любовь была ко мне безмерна,
Я ею наслаждался как супруг.


     Вынимает книжечку и записывает.
     Вечер.
     Ковалев  идет с молодой женой  в  оперетку.  Вчера он встретил  Наташу.
Наташа уезжала за границу на два месяца.
     "Да, -- подумал, -- она устроилась".

     По вечерам  Миша Котиков рисовал -- ведь рисовал в свое время Александр
Петрович. Старался Миша  Котиков брать те же краски, писать  теми же тонами,
по  возможности  теми же  кистями. Они нашлись в комоде  Екатерины Ивановны.
Кроме того, он добывал заграничные краски у бывших любителей,  детей богатых
семейств, и по вечерам он  сидел с кистью в  руке  перед мольбертом, а когда
уставал рисовать, читал книжки, которые любил читать Заэвфратский. Вся жизнь
для него была в образе Заэвфратского.
     Чудный вечер.
     Солнце садится.
     Марья Петровна в избушке на примусе кипятит молоко.
     Стрекочут кузнечики. Переливается озеро.
     --  Нет,   хорошо  в  деревне  летом.  Тептелкин  с  открытым  воротом,
широкогрудый, сидит  в туфлях перед избушкой и чертит палочкой с  рукояткой,
украшенной обезьянами, на песке какие-то фигуры.


        "Глава XXXIII МЕЖДУСЛОВИЕ УСТАНОВИВШЕГОСЯ АВТОРА^"

     Я  дописал   свой  роман,  поднял  остроконечную   голову   с  глазами,
полузакрытыми  желтыми перепонками, посмотрел на свои уродливые от  рождения
руки: на правой руке три пальца, на левой -- четыре.
     Затем  взял  роман и поехал  в  Петергоф перечитывать его,  размышлять,
блуждать, чувствовать себя в обществе моих героев.
     От вокзала  старого Петергофа я  прошел  к башне, присмотренной мной  и
описанной. Башни уже не было.
     Во  мне,  под  влиянием  неблеклых  цветов  и  травы,  снова проснулась
огромная  птица,  которую  сознательно  или  бессознательно чувствовали  мои
герои.  Я  вижу  своих героев  стоящими  вокруг  меня  в  воздухе,  я  иду в
сопровождении толпы в Новый  Петергоф, сажусь у моря,  и, в то время как мои
герои   стоят  над   морем   в  воздухе,  пронизанные  солнцем,  я   начинаю
перелистывать рукопись и беседовать с ними.
Возвратившись  в город,  я  хочу распасться,  исчезнуть,  и, остановившись у
печки, я начинаю бросать в нее листы рукописи и поджигать их.
     Жара.
     Я  медленно   раздеваюсь,  голый  подхожу  к   столу,  раскрываю  окно,
рассматриваю  прохожих и город и начинаю писать.  Я пишу и наблюдаю  походку
управдома, и как идет нэпманша,  и как торопится вузовка. Забавляет меня то,
что я сижу голый перед окном, и то, что на столе у меня стоит лавр с мизинец
и  кустик  мирта.  А между  ними чернильница с пупырышками  и книги,  всякие
завоевания Мексики и Перу, всякие грамматики.
     "Я добр, -- размышляю я, -- я по-тептелкински прекраснодушен. Я обладаю
тончайшим   вкусом   Кости   Ротикова,   концепцией    неизвестного   поэта,
простоватостью Троицына". Я сделан из теста моих героев, и я тут же на столе
принимаюсь варить шоколад на примусе -- я сладкоежка.
     В  своей квартире  из двух  комнат я хожу  весь день  голый (аттические
воспоминания)  или  в  одной  рубашке, туфли ношу  монастырские,  бархатные,
тканные золотом.
     Кончив  варить  и  напившись,  я перетираю книги  и,  перетирая,  между
прочим, читаю  их, сегодня одну, завтра -- другую. Сейчас десять строчек  из
одной,  через  несколько  минут -- несколько  строчек  из  другой. Сейчас из
политики  по-французски,  затем  какое-нибудь  стихотворение  по-итальянски,
потом отрывок из какого-нибудь путешествия по-испански, наконец какое-нибудь
изречение или фрагмент  по-латыни,  --  это я  называю перебежкой  из  одной
культуры в другую.
     Я полагаю, что по всей Европе немало найдется таких чудаков. В общем, я
доволен  новой жизнью, я живу в героической стране, в героическое время, я с
любопытством слежу за событиями в Китае.
     Если Китай  соединится  с  Индией  и СССР,  несдобровать  старому миру,
несдобровать.
     Иногда я смотрю на свои уродливые пальцы и удовлетворенно смеюсь:
     -- Ведь вот, какая я уродина!
     Руки  мои всегда  влажны,  изо рта пахнет  малиной.  Ношу я  толстовку,
длинные немодные брюки, на  пальце кольцо с бирюзой,  люблю я это кольцо как
безвкусицу. Иногда я ношу модный костюм, желтые ботинки и часы с браслеткой.
     Я люблю также  пряники  с сахарными, в  коротеньких  юбочках  фигурами,
реминисценции классического балета, у меня  на письменном столе всегда лежит
такой пряник  с балериной рядом с чернильницей в пупырышках и какой-то голой
женщиной, изображающей  Венеру, у  подножия ее  стоит тарелочка  с остатками
танагрских статуэток. Тут же дремлет бутылка коньяку и наклоненный сверток с
цветными мятными пряниками в виде рыбок,  барашков, колец, коньков, которыми
я заедаю коньяк.
     Моя голая фигура,  сидящая  на  стуле  перед  столом, пьющая  коньяк  и
заедающая мятными пряниками, уморительна. В жизни я оптимистически настроен.
Я  полагаю,   что  писание   --   нечто  вроде   физиологического  процесса,
своеобразного очищения организма.  Я не люблю того,  что я пишу, потому  что
ясно  вижу, что пишу с  претензией,  с метафорой, с поэтическим  кокетством,
чего бы не позволил себе настоящий писатель.
     То, что моих произведений почти не печатают, меня нисколько не смущает.
В прежние времена меня тоже бы не печатали.
     Ведь вот возьмем Англию,  --  углубляюсь я в вопрос, --  там  настоящих
писателей  тоже не печатают, разве два-три друга  издадут изящную книжечку в
200 экземпляров со всякими намеками на неизвестные тексты, да ее  тоже никто
не читает. Все заняты фокстротами и чтением эфемерных романов.
     Я мог бы жить неплохо на средства, получаемые от разных профессий, если
б не мое любопытство. Люблю я походить, посетить  театры  и  зрелища, клубы,
послушать музыку на концертах, поездить по окрестностям, профокстротировать,
усадить  девушку на диван, почитать ей