свои отрывки, не потому, что считаю,
что  мои отрывки прекрасны, а  потому, что считаю, что лучших произведений в
городе  не существует, и потому что мне кажется, что девушка в них ничего не
поймет,  потому что  мне  приятно быть непонятым, а  затем отправиться с ней
куда-нибудь,  присоединиться вместе с ней  к  другой  девушке,  почитать  им
вместе мои отрывки.
     На  сон  грядущий,  каждый  вечер,  когда  я  бываю  дома, я  читаю или
перечитываю какой-либо пасторальный роман  в  древнем французском  переводе,
ибо мне  иногда  кажется,  особенно по вечерам, что я мыслю не  по-русски, а
по-французски, хотя ни на одном языке, кроме русского, я не говорю, иногда я
загибаю такую душевную  изящность,  такую развиваю тонкую философскую мысль,
что сам себе удивляюсь.
     Я  это написал  или не  я? И  вдруг подношу свою  руку к губам и целую.
Драгоценная у меня рука. Сам себя  хвалю я. В кого я  уродился, никто в моей
семье талантлив не был.


        "Глава XXXIV ПОРТФЕЛЬ"

     Еще зимой в определенный  день, в  определенный час состоялось собрание
членов  Жакта на  квартире у  железнодорожного служащего; в определенный час
явился районный инструктор.
     Тептелкин предчувствовал  несчастье  и не хотел идти. Но  его так долго
уговаривали интеллигентные  жильцы  дома, что он  решил пожертвовать  собой,
пойти и на все согласиться.
     Уже задолго  до дня собрания население  дома шушукалось по  квартирам и
под воротами. Тептелкина надо выбрать председателем, он культурный  человек,
он не вор.
     До  глубокой ночи  затянулось  собрание.  Долго Тептелкин  отказывался,
охваченный тоской. Наконец портфели были распределены. Портфель председателя
был  вручен Тептелкину, затем перешли  к пожеланиям. Все пожелали, чтоб  при
доме  был устроен красный  уголок, и стали спорить о квартире, где он должен
быть устроен. Выделить ли комнату рядом с дворницкой или устроить в одной из
коммунальных  квартир.  Не  могли  доспориться  и  занесли  в  протокол  как
пожелание. Все время районный инструктор, бывший военмор, разъяснял, пояснял
и был доволен. Он был доволен, что его слушают и ему доверяют, и жильцы дома
были довольны, что их слушают и им  доверяют. Ушел инструктор в самом лучшем
настроении, и жильцы расходились в самом лучшем настроении.  Они  спускались
по лестнице.  Впереди шел официант, новый секретарь правления;  за ним члены
новой  ревизионной комиссии -- швейцар при одной иностранной фирме, счетовод
и доктор. Позади них шел народ, позади  народа Марья Петровна и поправляющий
пенсне  Тептелкин. Во  дворе  все  стали прощаться  друг с другом: некоторые
целовали  ручки  дамам,  другие пожимали, третьи  спешили,  приподняв шляпу.
Вокруг кричали кошки, а сверху небольшая луна освещала широкий двор.
     Еще  в последних  числах июня, сидя в садике,  устроенном  им вместе  с
Марьей  Петровной, Тептелкин  чувствовал,  что вся всемирная история не  что
иное,  как  его  история.  Садик  был   прекрасен.   Он  занимал   небольшое
пространство  во  дворе  у  красной  кирпичной  стены  и  был создан  руками
супругов. В прошлом году весной подрезали деревья недалеко от зоологического
сада,  и,  увидев это, Марья Петровна вспомнила, что  если ветви, только что
срезанные, посадить, то они пустят корни.
     Вместе  с Тептелкиным  она взяла две большие ветви,  Тептелкин был  уже
председателем   домового  управления.  Ветви  принялись.  Супруги  соорудили
небольшой  забор  из  деревянных  перекладин,  сами  его покрасили  масляной
краской  в зеленый  цвет, утоптали малюсенькие дорожки,  разрыхлили землю  и
обложили  ее дерном.  Для этого они  специально ездили  за город.  Поставили
столик  и  скамейку,  посадили  незабудки,  анютины  глазки,  устроили  даже
миниатюрный  газон.  Один ключ от  садика находился  у Тептелкина,  другой у
управдома  или  дворника, чтобы  жильцы,  когда пожелают, могли  посидеть  в
садике.  Но  тихие  жильцы того дома, уважая  чужой  труд или,  может  быть,
презирая такой  малюсенький садик,  более похожий на  террариум, никогда  не
входили в него.
     Марья  Петровна  с  лейкой  каждое  утро спускалась  и  поливала цветы,
Тептелкин вечерком сидел в нем без  шляпы, иногда они даже  обедали  в  нем.
Тогда  Тептелкин сидел  за  столиком,  накрытым  белой  скатертью,  а  Марья
Петровна  спешила сверху по лестнице с дымящейся миской, и играющие во дворе
дети с любопытством смотрели. Теперь Тептелкин уже  совсем  умиротворился  и
прогуливался  по садику, если можно так выразиться, --  собственно, он мог в
нем еле-еле повернуться.
     Так наступила самая страшная  ночь для Тептелкина, когда он чувствовал,
что культура, которую он  защищал, была не его, что он не принадлежал к этой
культуре, что он не принадлежал к миру светлых духов, к которым он причислял
себя  до сих пор, что ничего ему не дано сделать  в мире, что пройдет он как
тень и не оставит по себе никакой  памяти или оставит  самую дурную. Что все
конторщики так же чувствуют мир, лишь  различно варьируя, что нет бездны меж
ним  и бухгалтером, что все они, в общем, говорят о культуре, к которой  они
не принадлежат. И  на каком-нибудь  концерте заезжего дирижера нечто  мутное
струилось  по щекам  Тептелкина, но  не  от музыки он  плакал. Хотел  бы  он
навсегда остаться юношей и  смотреть на мир  в  удивленья.  И когда казалось
ему, что нет разницы между ним и скулящим обывателем,  тогда он делался  сам
себе противен и тогда тошнило его, и он беспричинно злился на Марью Петровну
и даже иногда бил тарелки.
     Марья Петровна страшно заботилась о Тептелкине. Она  следила,  чтобы он
вел только нужные знакомства.
     -- Мы  ведем только нужные знакомства, --  иногда говорила она. -- Ведь
ненужные -- не нужны. Не правда ли?
     И Тептелкин, помолчав, отвечал обычно, шевельнув губами:
     -- Да, ненужное -- не нужно, конечно.
     И хотя почти не верил в  загробное существование,  сон Сципиона был для
него  пленителен; музыка  пела  и  рвалась  и падала  каскадами,  и  хотя он
чувствовал, что его любовь к Возрождению смешна и необоснованна, он никак не
мог расстаться, порвать с широтой горизонта.
     Спешит лысый в книжный магазин, как за водой живой.
     -- Не правда ли,  Марья  Петровна, мы  не можем жить  без Цицерона,  --
говорит он и греет ноги у кафельной печки. А огонь трещит, трещит.
     Когда уходила в  гости Марья  Петровна, Тептелкин страшно волновался: а
вдруг  она под  трамвай попадет. А  вдруг она почему-либо  раньше из  гостей
уйдет и на нее нападут грабители. Ведь у нее сердце слабое, очень слабое.
     Не  только по  вечерам, но и днем волновался Тептелкин. Стоит  у  окна,
стоит и ждет.  Иногда  даже доставал старенький  бинокль из высокого черного
комода  и смотрел из  окна вниз на улицу, даже толпу глазами  прощупывал, не
идет  ли за толпой Марья Петровна. Все  беспокоится.  Видит,  Марья Петровна
торопится, а у ней какой-нибудь сверток под мышкой.
     И вот на лестнице уже  слышны шаги, топ, топ, и газета в руках, плохая,
конечно, газета, с ругательствами, да и везде вообще теперь  на свете плохие
газеты. И начнет Тептелкин газету читать, и взгрустнется ему, что в Мексике,
когда генерала вешали,  военный оркестр  играл, а другие  генералы  и  народ
мороженое кушали. И не  потому только,  что генерала  вешали,  а потому  что
вешанье сопровождалось музыкой, гуляньем народным и едой мороженого. Или еще
прочтет,  что  Авиахим  организует мушиную  кампанию,  и  поразится бедности
человеческих дел. Или что завтра открывается трехдневная  выставка и конкурс
пения  кенарей или что в какой-то провинциальный кооператив привезли вуаль к
зимнему сезону вместо  мануфактуры.  Забудет  Тептелкин,  что вся  жизнь его
сплошная  неурядица,  беспокойство и метанье, погрузится  в вечный  вопрос о
соотношении  великого и  малого,  но уже готов обед, скромный обед, и уже  в
кастрюле  суп  подается, и  уже  Марья  Петровна хлопочет, и  суповую  ложку
опускает, и тарелки перетирает. Садится и спрашивает: "Вкусно?" -- и дует на
ложку и улыбается.
     -- Корешки-то я  поджарила, --  говорит она:  -- смотри,  какой  цвет у
бульона!
     Но сегодня  обед  был великолепен. На второе  была уточка  с брусничным
вареньем, а на третье -- печеные яблоки. А после обеда встала Марья Петровна
и говорит:
     -- Что  я для  тебя достала! Иду по рынку и  вижу  --  книжечка "Поль и
Виргиния" с гравюрами.
     И садятся они рядом, пьют чай и рассматривают гравюры.

     Первое  детство. Сидят  две  матери  с грудными младенцами, между  двух
хижин. Верная собака лежит у колыбели, а вдали пальмы и горы.
     Второе  детство. Маленькие дети идут под дождем, накрывшись юбкой,  а к
ним спешит молодой человек, босой, элегантный, в широкополой шляпе.
     Вот плантатор бьет раба палками, а Поль и Виргиния умоляют не бить.
     И вспоминает Тептелкин статью  добряка Маколея  о неграх, еще в детстве
прочитанную.  И чувствует он,  что в прошлом у  него  были высокие порывы, и
возвышенное празднество духа, и стремление к чему-то донельзя прекрасному: и
опять идут картинки.

     Тептелкин  сидел в своем кабинете-садике. Небо  ли  слишком  ясное, или
Марья  Петровна, выпустившая из дровяного сарая коз  погулять  во двор,  или
иное какое-либо  явление, или какой-либо  разговор, бывший  у него с  Марьей
Петровной,  до  ее  появления  во дворе, но только  Тептелкин сидел  в своем
кабинете-садике, опустив  книгу, и не мог  сосредоточиться. Трудно  сказать,
думал ли в этот  момент  Тептелкин. Если б его в этот момент спросили, то он
не  сразу  бы ответил, а подумал бы, о чем собственно он думает, и с горечью
должен был  бы  констатировать,  что  ни  о  чем  он не  думает.  Ассоциации
сменялись ассоциациями, то солнце ему напоминало арбуз, то цветы на кофточке
Марьи Петровны напоминали ему  пароход,  то козел, бодавший кирпичную стену,
вызывал в нем неотчетливое представление о другом козле. И  Тептелкин  время
от времени вставал со скамеечки, опирался на забор, поводил носом и  шевелил
губами:
     -- Я нечто предчувствую.
     И  с сознанием собственного  достоинства, многозначительно  смотрел  на
проходивших  мимо  садика. И Марья Петровна, обняв козла, бежала с козлом по
двору  к   садику,  и  Тептелкин,  несколько  отойдя  от  своих  возвышенных
переживаний  и от растворения в природе, от поглощения космосом,  выходил из
садика  и, перекинувшись  двумя-тремя словами с Марьей Петровной, выходил за
ворота на улицу.
     Выйдя из  подобного  состояния,  ощущал  Тептелкин  сладчайшую прелесть
мира. Ему казалось, что и солнце светит ярче, да и все в мире более ярко, да
и  он  сам  человек возвышенный,  достойный  во  всех  отношениях.  И  тогда
сострадание  к живым существам охватывало его,  и он прощал недостатки  всем
другим,  и безграничная любовь его к Марье Петровне  пылала,  и  он говорил:
"Марья Петровна,  не пойти ли нам поискать игрушек!" И тогда важно он шел по
улице с  Марьей Петровной, подходили они к витринам игрушечных магазинов, и,
остановившись, Марья Петровна прикладывала  носик к стеклу, и входили они  в
магазин.
     -- Вам для какого возраста? -- спрашивал приказчик.
     -- Нам нужны художественные игрушки, -- отвечал Тептелкин.
     И  склонившись  над  прилавком,  Марья  Петровна  и  Тептелкин начинали
выбирать игрушки.
     -- А  нет ли деревянной  птички? --  спрашивала Марья Петровна. --  Или
деревянного льва с условной гривой?
     -- А что ж я не вижу у вас матрешек? -- перебивал Тептелкин.
     И принеся игрушки домой, супруги сообща любовались ими.
     Но  иногда  Тептелкин,  сидя  в  садике,  замечал,  что  Марья Петровна
стареет, что у нее уже не такой чистый цвет  лица, что ей совсем не  хочется
гулять. Что она говорит: "Ты уж один пройдись, подыши  чистым  воздухом, а я
тем  временем  обед для  тебя  приготовлю.  Хочешь,  раковый суп я для  тебя
приготовлю?"
     И тогда  Тептелкин  привлекал к  себе Марью Петровну и, приложив  нос к
носу, смотрел в ее глаза, и Марья Петровна, молоденькая, совсем молоденькая,
шла по парку, как Диана, совсем как Диана.


        "Глава XXXV СМЕРТЬ МАРЬИ ПЕТРОВНЫ"

     Марья Петровна вышла из дверей огромного, изнутри освещенного люстрами,
лампадами и свечами здания, похожего не то на перечницу, не то на письменный
прибор,   расстегнула  жакетку   и  вынула  сплющенный  китайский   фонарик,
расправила  его,  встала между  колонн и,  защищая  огонь от ветра, вставила
свечку в фонарик.
     Часть  толпы  направилась  к  проспекту 25-го  Октября, часть пошла  по
проспекту  Майорова.  Некоторые, в том  числе  Марья  Петровна  и Тептелкин,
направились по Галерной к мосту лейтенанта Шмидта. Высохшие от морозца улицы
отражали  звездное  небо, с крышки  чернильницы доносился колокольный  звон,
дрожащие огни  свечечек освещали лица,  руки, улицы,  улички  и  переулки, и
Марье Петровне, утратившей религиозное чувство, казалось,  что она участвует
в  карнавальном  шествии.  Не будучи уже христианкой, она любила  церковь за
обряды,  как  архаический   театр  и   условное  представление.  По  тем  же
соображениям она предпочитала церковь Тихона живой церкви.  Она считала, что
возвышенное представление требует особого  языка и некоторой непонятности, в
то  время как живая церковь, не  поняв  этого, стремилась к опрощенству, тем
самым уничтожая  психическую рамку,  низводила высокое  действие  на степень
быта.  В  искусстве  должен  быть  момент иррационального. Так думала  Марья
Петровна, идя со своим мужем по мосту лейтенанта Шмидта и держа фонарик, как
участница возвышенного театрального действа.
     Тептелкин тоже нес  зажженную свечку  в  картузе  из вчерашней вечерней
"Красной газеты". И, расплываясь в мечтах, уносился в свое детство. Он видел
себя  в  гигиенической  комнате,  окрашенной  масляной  краской,  икону  св.
Пантелеймона  с  малиновой многогранной лампадкой. Охраняя  огонек,  свернул
Тептелкин  на 1-ю линию  Васильевского острова, а  Марья Петровна, смотря  в
фонарик  и  приняв  чужую спину  за  спину  своего мужа,  свернула  в другую
сторону.  И вдруг почувствовала, что кричать  надо. Изнутри  тянуло, качало,
вокруг  было  жарко,  веки не  размыкались, и,  удерживая  тошноту, услышала
голоса:
     --  Топай  в аптечку,  доложи  штурману --  человек за бортом  был. И в
отдалении другой голос: -- Только что  вошел по трапу на палубу, слышу крик,
што ли, смотрю -- человек  за бортом, я сиганул в воду,  зюйдвестку  побоку,
дождевик  тож,  а  вода-то,  мать честна, холодна. Насилу выбрался,  груз-то
велик, может, она и мало весит, да знатна, судорога прихватила.
     -- Сидим мы,  это  самое,  скучаем,  как бы бутылочку  раздавить  одну,
другую. Сережка  бултыхается,  смотрю  и думаю  --  тащить надо.  Смотрю, за
волосы  бабу  волокет,  рыбу-кит  тащит.   Ой  пожива,  думаю,  во  христово
воскресение; саданул стаканчик водки, пыхтеть начал,  зарумянился, поди,  то
святое крещение принял, иорданское.
     Марья  Петровна  приподняла  тяжелую  голову   и  обвела  глазами.  Два
человека,  баня,  остальные в  дверях, в полосатых  тельняшках,  иллюминатор
сверху втягивает воздух, какой-то человек фонарь идет заправить на корму.
     -- Вишь, гляделки открыла, отдай иллюминатор; вирай ее на воздух.
     Закутали они Марью  Петровну. Матросы хотели проводить ее, но она пошла
одна. И уходя, слышала:
     --  Кипяточку наладили, в камбузе чайку подзаварили,  напоили бабоньку,
отойдет чего, бывают в жизни огорченья, похрипит, покашляет, воспрянет.
     Тептелкин между тем то бегал по улице, то забегал домой. Марьи Петровны
все  не было. Он уже раз  пятнадцать сбегал к Исаакиевскому собору, уж много
раз стоял то на одном  конце моста  лейтенанта Шмидта, то  на другом, иногда
останавливался у двух сфинксов, смотрел на черную полоску воды между берегом
и льдом, предчувствие сжимало его сердце.
     "Боже мой, где же она? Где?", -- плакала его душа.
     И скакал он и торопился по снегу, и  когда совсем рассвело, в двадцатый
раз побежал он по лестнице к своим дверям, увидел: Марья Петровна с повязкой
на  голове сидит на ступеньке и дрожит в лихорадке. У  ней не было  цветного
фонарика  в руках и лицо было  страшно  бледное, а на голове  странно сидела
шляпа.
     -- Деточка, -- вскричал  он,  -- что с тобой? -- и  обхватил за  плечи,
ввел в квартиру.
     Марья Петровна разрыдалась.

     Градусник  торчал  из-под  мышки,  Марья  Петровна  лежала на  постели.
Тептелкин, грустный и сосредоточенный,  ходил по  комнате. Небритое лицо его
дрожало.
     "Как  быстро уходит  семейное  счастье,  -- думал  он,  -- какой-нибудь
пустяк, случай, может разрушить его".
     Ему жалко было, что вот молодая жизнь уходит так бесцельно.
     -- Марья Петровна, -- садился он на стул и брал ручку Марьи Петровны.
     --  Сокровище  мое,  --  раскрывала  глаза  Марья  Петровна:  --  милое
сокровище  мое, ухожу  я  от тебя. -- И  что  совсем  странно  было  --  она
действительно ушла.
     Это сопровождалось странными явлениями.  Она просила, чтоб Тептелкин на
руках носил ее по комнате. Он подносил ее  к каждой вещи, и она, одной рукой
Обняв  его за шею,  другой ощупывала  предметы, ножички для разрезания книг,
книжечки,  спинки   стульев,  цветы  на  окошке,   занавеску,  пепельницу  с
цветочками, затем она требовала, чтобы он вращал ее,  ей не хватало воздуха.
Тептелкин был бледен; он исполнял ее требования, вращал  ее и вращался  сам.
Напротив  из двух труб, прикрепленных  к балкону, неслась  радиогазета,  что
было затем, Тептелкин потом никак вспомнить не  мог, потому  что он заметил,
что Марья  Петровна успокаивается. Он  осторожно уложил ее в постель,  и сел
рядом, и стал смотреть на скляночки, на абажур лампы, на  освещенное личико,
заметил, что пыль осела на скляночках, и стал перетирать скляночки, лампу со
всех сторон окружил бумагой, оставил только узенькую щель,  чтобы свет попал
в сторону. Поцеловал  Марью Петровну  в  лоб  и сел на  подоконнике. И  стал
смотреть на свой  садик во дворе, покрытый хлопьями снега. В дремоте ужасало
Тептелкина то, что все говорят о гниении, а  никто не говорит о возрождении.
Ночью он поднялся  со стула,  сел на подоконник. Вселенная, чуткий  сад, где
бродят  Данте и Беатриче, не является ли некая  жена путеводной  звездой для
человека, и  не открываем  ли  мы своей жене некий  образ,  явившийся  нам в
детстве,  удивительно гармонический?  Еще  размышлял  Тептелкин,  что  жизнь
супругов была бы  невозможна, и на цыпочках, огромный и печальный, прошел он
в  соседнюю  комнату  и  стал читать  свою  рукопись.  И  начало его  мучить
несоответствие его  фигуры идеальному образу, худоба мучила  его  -- по  его
мнению, она мешала ему стать героическим.
     "Что бы  было, --  думал  он, -- если б у меня были мускулы,  и если  б
затем  у меня  было  аскетическое  лицо, и  если б  я  носил  вериги. --  И,
освещенный луной, Тептелкин  возвел горе очи, и еще  большая печаль овладела
им.  --  Что бы  было,  -- подумал он,  --  если б моя  фамилия была  бы  не
Тептелкин, а  совсем иная.  Два слога "тептел" несомненная ономатопея, слово
"кин" могло бы быть зловещим в роде кинг, но этому мешает  консанантная "л",
а если б здесь было  слоговое "л", то получилось бы Тептеолкин,  это было бы
страшно заунывно. Господи, --  выпрямился  Тептелкин,  опуская  книжечку. --
Никто не думал о Возрождении, только я. За  что  же  такая мука!" И опять он
провалился в реальность.
     Он вспомнил, что та ночь была донельзя тихая, что, ища  Марью Петровну,
он оказался у сфинксов, что феерические  чудовища напоминали ему другие ночи
-- египетские,  даже  тогда.  И  положив книгу, он вошел в соседнюю комнату.
Марьи  Петровны  не  было  в  постели.  Он  огляделся.  Марья  Петровна  без
посторонней  помощи  двигалась ощупью по  комнате и  садилась на все, на чем
посидеть можно. Она садилась  и на стулья, и на  стол, и на подоконник, и на
сундучок, прикрытый зе