м.
     Фармацевт, наконец, только что начал говорить; ему жалко было, что  ему
помешали. Он был огромного роста, в крахмальном белье и собственно не носил,
а преподносил свой  костюм. Тут  же, прося не  двигаться, всю группу  снимал
"кодаком" Молодой  человек, увлекающийся фрейдизмом; он даже уроки немецкого
языка здесь брал у Тептелкина, чтобы читать Фрейда в подлиннике.
     --  Господа, --  сказал Тептелкин. --  Может быть,  вместо того,  чтобы
сейчас  идти  на годовщину, еще  посидим здесь,  потому что через час ко мне
ученик из города приедет.
     Пока Тептелкин  в  башне  подготавливал  ученика трудовой школы в  вуз,
неизвестный  поэт и Костя Ротиков  сходили за пивом, все поочередно пили  из
оказавшегося  у кого-то  стаканчика, обмахивались носовыми платками,  били и
отгоняли комаров.
     Послышались мужские  шаги.  На дороге появилась  сморщенная  цыганка  в
высоких смазных сапогах. Увидев башню и компанию, она быстро побежала к ней:
     -- Дай погадаю, дай погадаю! Глаза твои заграничные!
     Ходила она между лежащими, сидящими и стоящими.
     -- Не надо, не надо, -- отвечали ей, -- мы свое будущее знаем.
     Никто не заметил, как из  башни проскользнул ученик с  физикой Краевича
под мышкой.
     --  Ля-ля,  ля-ля,  --  пел  Тептелкин, пряча  деньги  и  спускаясь  по
лестнице.
     Уже солнце садилось, когда компания приблизилась  к местному институту.
Они опоздали, научная часть кончилась,  неслась музыка  из  небольшого  зала
небольшого  дворца  герцогов  Лейхтенбергских. Стеклянные двери  в парк были
растворены,  и  красивые  и  некрасивые  девушки,  в  тщательно  сохраненных
кружевных  платьицах, вились у входа. Внутри танцевали.  Все носило чистый и
невинный характер. Радостные лица молодых девушек и  молодых  мужчин, тапер,
сохранявший медленность,  профессора,  сидящие  по  стенам и  с достоинством
беседующие  друг  с другом. Компания  гуськом вошла в зал.  Уже  давно  луна
рябит. Костя Ротиков танцует до седьмого пота; философ осторожно ходит между
танцующими и беседует с профессорами; Тептелкин выплывает из дверей в парк с
фармацевтом. Вокруг летают ночные бабочки и бьются в освещенные окна.
     Тьма. Философ, фармацевт и научная сотрудница движутся тремя силуэтами.
Фармацевт следит, как бы не оступился философ, как бы не разбился, как бы не
пропало одно из последних философских светил.
     У аккуратного крыльца два силуэта целуются с третьим.
     -- Покойной ночи, дорогой Андрей Иванович, -- говорят они.
     Утром  студенты опять  разбрелись по парку  собирать  козявок,  жучков,
всякую травку; некоторые плыли на лодках по небольшим прудам, сачками ловили
в воде водоросли. Было жарко, солнце палило. Пахло сеном.


        "Глава ХП РАСЦВЕТ"

     Через  южный   городок  лихо  шли  отряды   матросов,   суетливо  полки
красноармейцев, оборванных и усталых.  Тянулись артиллерия и обозы. Врангель
высадил десант.
     Он  был  в 16-ти  верстах,  когда  в  актовом зале  двухэтажной женской
гимназии,  рядом   с  больницей,  против  собора,  открылось   торжественное
заседание. За длинным столом, накрытым традиционным  зеленым  сукном, сидели
петербуржцы. Сначала, вскочив, произнес речь только  что назначенный ректор,
затем  говорили только  что избранные  деканы,  потом  только что  избранные
профессора   и  преподаватели.  После   третьего  преподавателя  поднимается
Тептелкин.
     --  Граждане, --  говорит  он,  -- вы  почтили  нас  священным  званием
профессоров   и  преподавателей;  от  голода,  от  повальных  болезней,   от
морального  страдания  на  севере  Петербург  погибает.  Там  книгохранилища
опустели,  музеи  больше не  посещаются.  В университете бродят,  серые, как
тени, студенты, там нет  ни  собак, ни кошек, вороны  не летают,  воробьи не
чирикают.  Там  всю  зиму не раздеваются, сидят у буржуек, как эскимосы.  На
улицах  валяются дохлые  лошади  с  поднятыми к  небу  ногами  и  совершенно
прозрачные,  опухшие  люди  режут их на части и,  запрятав куски  за пазуху,
тайком возвращаются по домам.
     Здесь, среди южной природы, в благодатном  климате, в  изобилии  плодов
земных, мы разовьем интеллектуальный сад, насадим плоды культуры.
     Тептелкин останавливается, поднимает лицо, ломает руки.
     -- Здесь,  на  юге, культура взойдет многоярусной  башней, южные  ветры
будут овевать  ее,  невинные цветы усеют ее подножие, в  окна будут залетать
птицы,  летом мы  будем  уходить  в степь целыми  толпами  и  читать  вечные
страницы философии  и поэзии. Война, разруха не должны смущать вас. Я думаю,
вы чувствуете тот пафос, который одушевляет нас.
     Пожилой  человек,  знаток  сумеро-аккадийских  письмен,  не  выдержал и
захохотал; старичок, которого увлекала античность не своими  грамматическими
формулами, а своей эротикой, прыснул и закрыл лицо руками; биолог, известный
Дон-Жуан,  посмотрел  иронически  и поправил  пробор. Но  весь  актовый  зал
аплодировал Тептелкину, и в учительской ему пожимали руку и беседовали.
     По краткому собеседованию со студентами, Тептелкин решил читать курс по
Новалису.
     Великолепна была первая лекция  Тептелкина. Он склонялся на фоне  досок
над кафедрой и время от времени заглядывал в свои листки.
     -- Коллеги, -- говорил он, -- мы сейчас погрузимся в прекраснейшее, что
существует  на  свете.  Мы  выйдем  из  связанного  по  рукам  и   по  ногам
классицизма,  чтобы  услышать  пленительную музыку человеческой души,  чтобы
лицезреть, еще покрытый росой, букет юности, любви и смерти.
     Голос Тептелкина переливался как пение соловья, его  фигура -- высокая,
стройная,  без малейшей сутулости,  его  руки, соединенные в виде лодочки за
спиной, его вдохновенные глаза, -- все вызывало в слушающих восторг, а когда
Тептелкин на следующей лекции стал читать оригиналы и тут же переводить их и
комментировать,  привлекая бог знает скольких поэтов  и на  скольких языках,
многие  юноши окончательно были потрясены, а барышни влюбились в Тептелкина.
Всю учащуюся молодежь охватила физическая жажда юности, любви и смерти.
     Всю зиму лекции Тептелкина  были переполнены. Уже настала весна,  и  на
мостовых  меж  кирпичей  пробивалась  сорная  трава;  уже солнце грело;  уже
Тептелкин носил летний костюм и белые парусиновые туфли.
     Когда проходил он по улице, за ним следовали  барышни с букетами цветов
и говорили о  юности, любви и смерти. Когда он заходил  к учащейся молодежи,
его встречали почтительными поклонами.
     Тептелкин  стал кумиром города. Некоторые  студенты  принялись  изучать
итальянский язык, чтобы читать о любви Петрарки и Лауры в подлиннике, другие
повторять латынь, чтобы читать переписку Абеляра и Элоизы, иные стали грызть
греческую грамматику, чтобы читать "Пир" Платона.
     Все чаще устраивались экстраординарные доклады Тептелкина.
     -- Расцвет, расцвет, -- волновался он и как дирижер носился по городу.
     То он  с  кем-нибудь читал о любви и толковал о прегнантном обороте, то
кстати  разбирал  Данте  и,  дойдя  до  середины  пятой  песни,  до  Паоло и
Франчески, потрясенный, ходил по комнате, то комментировал прощание  Гектора
с Андромахой, то читал доклад о Вячеславе Иванове.
     Год просуществовал университет в  городке. Врангель был отогнан, и было
получено распоряжение о том,  чтобы в  университете было  не  меньше  десяти
марксистов.  В  то время  марксистов не оказалось, все они  были  заняты  на
фронте.  И университет закрылся. Закрылись аудитории, помещавшиеся в лабазе,
кончились торжественные заседания и экстраординарные доклады в актовом  зале
женской гимназии. Тщетно  прекраснейший климат и южные степи звали Теп телки
на остаться. Он, захватив свои пожитки, вернулся в Петербург.


        "Глава XIII ОСЕНЬ"

     Все  лето прожил Тептелкин в  своей башне, в милой  для него дворянской
окрестности.
     Поздней  осенью,  когда багряные  листы  стали кружиться  в  воздухе  и
шуршать  под  ногою,  сложил  свои книжки, единственное  свое  достояние,  в
брезентовый   чемодан;  обошел  в  последний  раз  приходящий  в  запустение
английский  парк, маленький,  но  сложный, как  лабиринт.  Прошел в соседний
парк,  посмотрел  грустно на Еву, прикрывавшую рукой  лобок;  между  рукой и
телом видны были черные прутья (шалость местной детворы), взглянул на Адама,
продолжение спины Адама было запачкано нечистотами.
     Сел на  скамейку. На этой скамейке несколько дней тому назад он сидел с
Мусей Далматовой,  но не говорил о любви, а говорил о  том,  что хорошо жить
вдвоем,  что он больше не боится  женщин.  Он вспомнил золотые  слова  Марьи
Петровны в ответ:
     -- Жена как мать должна относиться к своему мужу.
     Ведь  Тептелкину  нужна  была  мама, которая  любила бы его  и ласкала,
целовала бы в лоб и называла своим ненаглядным мальчиком.
     --  Боже  мой,  как  прекрасен  парк,  как  прекрасен...  --  прошептал
Тептелкин, вставая со скамейки.
     И хотя он не  был дворянин, ему  стало жаль дворян, разрушенных усадеб,
коров с кличками Ариадна, Диана, или Амальхен, Гретхен;  всех многочисленных
родственниц и  приживалок, вечно зябнущих  в  серых, коричневых  или  черных
платках,  самоваров,  варений, альбомов, пасьянсов, раскладываемых  дрожащею
рукой.
     -- Разве  теперь, -- думал он, -- когда это все отошло,  не трогательны
розовые  сады, где-нибудь в  Харьковской губернии.  Подростки женского пола,
читающие только Пушкина, Гоголя и Лермонтова  и мечтающие о спасении Демона;
и не ужасна ли жизнь этих бывших подростков  теперь, когда прежний  быт, для
которого  они  были созданы,  кончился? Не обступает ли их теперь ужаснейшее
отчаяние?


        "Глава XIV ПОСЛЕ БАШНИ"

     Снова  для Тептелкина наступила  пора занятий в городских  библиотеках,
чтения писем и сочинений маленьких сотрудников гуманистов,  скромных  солдат
армии, предводителями которой были Петрарка и  Боккаччио. Видел он, Петрарку
бродящим вместе с  Филиппом  де Кабассолем по  окрестностям Воклюза, занятых
разговорами  о научных, религиозных  вопросах  и  проводящих целые  ночи  за
книгами, и появлялся Клемент VI, награждающий за латинские стихи пребендой.
     Затем он  с  грустью  читал  отчеты  о спорах.  Он чувствовал,  что при
крайнем  упадке гуманитарных наук и при  крайней  скудости в хороших  книгах
возможна только пустая болтовня, а не ученый спор.
     Иногда он  перелистывал  новые, выходившие  книги.  Его поражала  форма
изложения.
     "Современники, -- думал он, -- отличаются невозможной формой изложения,
полным  отсутствием   духа  критики,  крайним  невежеством   и  чрезвычайной
наглостью".
     Стали приходить к Тептелкину Аким Акимовичи и  на ухо сообщали сведения
о его  друзьях.  Один  живет  со  своей матушкой  и занимается оккультизмом;
другой -- к песикам  неравнодушен; третий бывший наркоман, и прозрения его в
высшей степени  подозрительны. Четвертый  подхалимствует  в  чуждых  сферах.
Смеялся Тептелкин.
     -- Мои друзья -- избранники, никогда клевете не поверю. Нет ничего выше
дружбы.
     Но  он  стал  замечать,   что  молодой  человек,  увлекающийся   радио,
действительно  как-то слишком страстно целуется  со своей  матушкой.  Сидят,
сидят и вдруг язык  с языком соединяется, и напряжение  языков у них до того
сильно, что  оба они,  и сын и  мать,  от натуги краснеют.  И  действительно
заметил, что  другой  его  знакомый с  непочтенными людьми  на  "ты"  и  при
встречах  с ними виляет задом.  А третий часто неестественно нервный. То все
же убеждал  сам  себя Тептелкин, что все это пустяки, дружба  выше всего  на
свете. И тут произносилась цитата из Цицерона.
     Неизвестный поэт поджидал Костю Ротикова в Екатерининском сквере.
     Постоял.
     Прошелся по саду.
     На одной скамейке заметил Мишу Котикова с актрисой Б. Сидит и что-то на
ухо  нежно  шепчет  и  уголком  рта,  заметив  неизвестного поэта,  нехорошо
улыбается.
     "Все  биографические сведения о  Заэвфратском собирает", --  повернулся
неизвестный поэт спиной и пошел к калитке.
     Купил газету.
     Сел на скамейку.
     Почитал.
     Опустил газету.
     Затем вспомнил философа с пушистыми  усами и мысленно преклонился перед
его стойкостью;  в  прежние  времена этого  философа ждала  бы  великолепная
кафедра. Почтительную молодежь было  бы не  оторвать от его книг.  Но теперь
нет ни кафедры, ни книг, ни почтительной молодежи.
     Зевнул.
     Лениво подумал: "Это ересь, что с победой христианства исчезли сильные,
языческие  поэты  и  философы.  Они нигде  не  встречали  понимания,  самого
примитивного  понимания,  и  должны   были  погибнуть.   Какое   одиночество
испытывали последние философы, какое одиночество..."
     Он заметил Марью Петровну Далматову на скамейке.
     Встал. Подошел.
     -- Что делаете вы тут? -- спросил он.
     -- Вашу книгу читаю, -- улыбаясь, ответила Муся.
     --  Вы  лучше Троицына почитайте.  Для девушек это полезнее. Охота  вам
читать такой сухой вздор.
     "Я разучиваюсь говорить, -- подумал он, -- совсем разучиваюсь".
     И вдруг грустно, грустно посмотрел вокруг.


        "Глава XV СВОИ
     Совсем глубокой осенью,  после того, Тептелкин покинул башню и переехал
обратно в город, неизвестный поэт вошел в его комнату.
     Тептелкин,  как  всегда, в часы занятий  сидел  в китайском  халате, на
голове его возвышалась тюбетейка.
     --  Я  изучаю  санскрит, -- сказал  он. --  Мне необходимо проникнуть в
восточную  мудрость;  я  вам  сообщу  совершенно  по  секрету,  я пишу книгу
"Иерархия смыслов".
     -- Да, -- опираясь подбородком на палку, засмеялся неизвестный поэт. --
Дело в том, что современность вас осмеет.
     -- Какие вы  глупости говорите, -- вскричал, раздражаясь, Тептелкин. --
Меня осмеют! Все меня любят и уважают!
     Неизвестный поэт поморщился и забарабанил пальцами по стеклу.
     -- Для современности, -- повернул он голову, -- это только забава.
     -- Возьмем Троицына.  Можно  спорить об его величине, но все же он поэт
настоящий.
     -- Я слышал, как Троицын  собирает  поэтические  предметы, -- смотря на
затылок неизвестного поэта, заметил Тептелкин.
     -- Что ж, это от великой любви к поэзии. Для посторонних великая любовь
часто бывает смешна.
     -- А Михаил Александрович Котиков? -- задумавшись, спросил Тептелкин.
     От Тептелкина неизвестный поэт пошел по полученному утром приглашению.
     Сидели  на  железных  неокрашенных  кроватях   безумные   юноши.   Один
поблескивал  пенсне, другой пел птичьим голосом свое  стихотворение. Третий,
ударяя в такт ногой,  выслушивал свой пульс. Посредине сидела их  общая жена
-- педагогичка второго  курса. На  голой  стене  комнаты  отражалось окно  с
цветком. Неизвестный поэт вошел.
     --  Мы  хотим поговорить с вами  о поэзии.  Мы  считаем  вас своим,  --
прервали они свои занятия.
     -- Даша, брысь со стула, -- сказал человек в пенсне.
     Педагогичка повернулась и хлопнулась на постель.
     --  Гомперцкий,  --  протянул  руку  человек  в  пенсне, --  изгнан  из
университета за академическую неуспешность.
     -- Ломаненко, сельскохозяйственник, -- пропел птичьим голосом второй.
     -- Стокин, будущий оскопитель животных, -- представился третий.
     --  Иволгина,  -- протянула  руку педагогичка  и поцарапала пальцем  по
ладони неизвестного поэта.
     -- Даша, смастери чай, -- пробасил будущий фельдшер в сторону.
     -- Я слушать хочу, -- скривив голову набок, засмеялась Даша.
     -- Говорят  тебе!  --  истерическим голосом провизжал человек в пенсне,
сделал пируэт и грациозно шлепнул ее носком сапога ниже спины.
     Педагогичка скрылась.
     "Попался,  --  повернулся  к  окну  неизвестный  поэт.  -- Здесь нельзя
говорить о сродстве  поэзии  с опьянением, -- думал  он, --  они  ничего  не
поймут, если я  стану говорить о необходимости заново образовать мир словом,
о  нисхождении  во ад  бессмыслицы,  во  ад  диких  и  шумов  и  визгов, для
нахождения  новой мелодии мира. Они не поймут, что поэт должен  быть, во что
бы то ни стало, Орфеем и спуститься во ад, хотя бы искусственный, зачаровать
его  и  вернуться с  Эвридикой -- искусством,  и что,  как Орфей, он обречен
обернуться  и увидеть, как милый призрак исчезает. Неразумны те, кто думает,
что без нисхождения во ад возможно искусство.
     Средство  изолировать  себя  и  спуститься  во  ад:  алкоголь,  любовь,
сумасшествие..."
     И  мгновенно перед ним понеслись страшные гостиницы, где  он, со  стаей
полоумных  бродяг, медленно  подымался по бесконечным лестницам,  освещенным
ночным,  уменьшенным светом.  Ночи  под  покачивание  матрацев,  на  которых
матросы, воры и бывшие офицеры, и женские ноги то под ними, то на них. Затем
прояснились заколоченные,  испуганные  улицы вокруг гостиницы.  И  бежит  он
снова,  шесть  лет тому назад, с опасностью для  жизни, по снежному  покрову
Невы,  ибо должен  наблюдать  ад,  и  видит он, как  ночью  выводят  когорты
совершенно белых людей.


Еще на западе земное солнце светит... --


     скажет  потом  одна поэтесса, но он твердо  знает,  что  никогда старое
солнце не засветит, что дважды невозможно войти в один и тот же  поток,  что
начинается новый круг  над двухтысячелетним  кругом,  он  бежит все глубже и
глубже в старый, двухтысячелетний круг. Он пробегает последний век гуманизма
и  дилетантизма, век  пасторалей и Трианона, век философии и критицизма и по
итальянским  садам,  среди   фейерверков   и  сладостных  латино-итальянских
панегириков, вбегает  во дворец Лоренцо Великолепного. Его приветствуют там,
как приветствуют давно отсутствовавших любимых друзей.
     -- Как ваши занятия там, наверху? -- спрашивают его.
     Он молчит,  бледнеет  и исчезает. И уже  видит  себя.  стоящим в рваных
сапогах, нечесаным и безумным перед туманным  высоким  трибуналом. "Страшный
суд", --  думает он. -- Что делал ты там, на земле? -- поднимается Данте. --
Не обижал ли ты вдов и сирот?
     -- Я не обижал, но я породил автора, -- отвечает он тихим голосом, -- я
растлил его душу и заменил смехом.
     -- Не моим ли смехом, -- подымается Гоголь, -- сквозь слезы?
     --  Не твоим смехом, -- еще тише, опустив  глаза,  отвечает неизвестный
поэт.
     -- Может быть, моим смехом? -- подымается Ювенал.
     -- Увы, не твоим смехом. Я позволил автору погрузить в море жизни нас и
над нами посмеяться.
     И качает  головой  Гораций  и  что-то  шепчет  на  ухо  Персию.  И  все
становятся серьезными и страшно печальными.
     -- А очень мучились вы?
     -- Очень мучились, -- отвечает неизвестный поэт.
     -- И ты позволил автору посмеяться над вами?
     --  Нет  тебе  места  среди  нас,  несмотря на все твое  искусство,  --
поднимается Дант.
     Падает неизвестный  поэт. Подымают его привратники и  бросают в ужасный
город. Как тихо идет он по улице! Нечего делать  ему больше в мире.  Садится
за столик в ночном кафе. Подымается Тептелкин по лесенке, подходит.
     -- Не стоит горевать, -- говорит он. -- Мы все несчастны в  этом  мире.
Ведь я тоже думал донести огонек возрождения, а ведь вот что получается.
     Снова неизвестный поэт в комнате.
     --   Вы  стремитесь  к  бессмысленному   искусству.  Искусство  требует
обратного.  Оно  требует  осмысления  бессмыслицы.  Человек  со всех  сторон
окружен бессмыслицей. Вы написали  некое сочетание слов, бессмысленный набор
слов, упорядоченный ритмовкой, вы должны вглядеться,  вчувствоваться в  этот
набор  слов;  не проскользнуло  ли в нем  новое  сознание  мира, новая форма
окружающего, ибо каждая  эпоха  обладает  ей одной свойственной  формой  или
сознанием окружающего.
     -- На примере, конкретно! -- закричали присутствующие.
     "Надо попроще, -- подумал он, -- надо попроще".
     -- Окна комодов, деревья садов... что это значит? -- спросил он.
     -- Ничего, -- закричали с постелей, -- это бессмыслица!
     -- Нет, -- ощупывая  листки  в  кармане, сказал он.  --  Всмотритесь  в
ко