Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Вагинов Константин. Козлиная песнь -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  -
б с маслом, а у кровати стоит хозяйка. -- Во сне стонали вы, а утро-то какое! Действительно, над геранью, стоявшей на подоконнике, виднелось, ослепляющее прозрачностью, зимнее небо. -- Вы юноша, совсем юноша, -- помолчав, вздохнула хозяйка. -- Несмотря на то, что седеете. Сейчас, когда я уйду, должно быть, опять вскочите, достанете с полки книжку и начнете восторгаться. И шмыгнула в дверь, прошуршав платьем, как змея хвостом. "Глава XXII ЖЕНИТЬБА" Тептелкин шел по мерзлому тротуару. Прошел мимо ночного трактира. Услышал музыку. "Наверно, там сейчас играют авлетриды. -- Он прошел мимо диктериад, довольно разнузданных, грузнотелых баб, ругающихся крылатыми словами. -- Наречие притонов, -- определил он, -- интересно исследовать, откуда и как появилось это наречие". Он унесся во Францию XIII века, когда создавалось арго. Вокруг Тептелкина кружились и падали ругательства. По ступенькам вбегал в мутную дверь и выбегал народ, обросший запахом сапог, папирос "Сафо" и вина. В стороне человек бил тонконогую диктериаду кулаками, стараясь попасть в рыло, в грудь или в другое чувствительное место. Диктериада отбивалась, кричала, -- "милиционер, милиционер!" -- но милиционер показал спину и отошел осматривать свой участок. Собралась улюлюкающая толпа. Слишком били, слишком шумели. Появились два конных милиционера на дрессированных лошадях. Врезались в толпу, и лошади начали танцевать, как в цирке, разгонять подвыпивших. Тептелкин вошел в дом. Марья Петровна Далматова ждала его. Комнаты были прибраны, кисейные занавески белели. Старинный образ смотрел темными глазами. Тептелкин почувствовал трепет, входя в девичью комнату. Муся стояла. В первый раз заметил он, что у ней волосы пушистые, носик остренький, губы маленькие. -- Я пришел вам предложить... заниматься латинским языком, -- сказал он. -- Зачем? -- удивилась Муся и засмеялась. -- Чтобы лучше почувствовать город, в котором мы находимся, -- ответил Тептелкин. -- Я и без латинского языка знаю город, -- ответила Муся. -- Но я вам рада. Вы такой славный, такой славный. Дайте шляпу и палку. Они сели на старенький диван. -- Где ваш друг? -- спросила она, чтобы начать разговор. -- Он очень занят, -- ответил Тептелкин. -- Я его давно не видел. Мне передавали, что... -- Нет, нет, я так спросила, -- перебила Муся, -- лучше расскажите, чем вы занимаетесь. -- Нет, нет, не будем говорить обо мне, -- ответил Тептелкин. "Как сказать, -- думал он, -- как сказать о самом главном?" -- Моя мама скоро придет из церкви, -- сказала Муся. -- Мы напьемся чаю с вареньем. "Как же сказать о самом главном, -- сидел Тептелкин, -- сказать такому невинному и светлому существу?" Он побледнел. -- Извините, я очень спешу, -- и, почти не попрощавшись, вышел. -- Живот у него что ли заболел! -- рассердилась Муся. Ей стало скучно. Она подошла к клетке и, задумавшись, стала тыкать кенаря пальцем. Тот перелетал с жердочки на жердочку. "Экая пакость, -- подумала Муся, -- все мои подруги выскочили, а я остаюсь. Скука-то какая ! " Она подошла к пианино, стала играть "Экстазы" Скрябина. Вошла мать. -- Убери книги со стола, -- сказала она. -- Какие книги? -- продолжая играть, повернула Муся голову. -- Ах, должно быть, Тептелкин забыл. Подошла к столу, стала перелистывать книги. "Vita Nuova" -- [новая жизнь(ит.)] прочла вслух. -- Пустяками человек занимается, -- заметила мамаша. Из одной книги выпал листок. Муся подняла: Мой бог гнилой, но юность сохранил. И мне страшней всего упругий бюст и плечи, И женское бедро, и кожи женской всхлип, Впитавшей в муках муку страстной ночи. И вот теперь брожу, как Ориген, Смотрю закат холодный и просторный. Не для меня, Мария, женский плен И твой вопрос, встающий в зыби черной... В страшном волнении Тептелкин вернулся домой и тут только заметил, что забыл книги. -- Боже мой! -- почти закричал он. -- Марья Петровна прочла. -- Он сел на постель и запустил пальцы в свои седеющие волосы. В это время раздался звонок. -- Это я, -- ответил голос. В комнату вошел неизвестный поэт. -- Не отчаивайтесь, -- на прощанье сказал неизвестный поэт, -- все устроится. Девушек никто не знает. Муся прочла поднятый листок и задумалась. Быстро выпила чашку чая. Сказала, что голова болит, легла в постель. -- Какой славный Тептелкин! Значит, правда, что он девственник. Боже мой, как интересно! Это удивительный человек в нашем городе. Скотов ведь сколько угодно. Как грустно жить ему, должно быть... Обязательно выйду за него замуж. Мы будем жить как брат с сестрой. Удивительной жизнь будет наша. Утром неизвестный поэт вошел в Мусину комнату. -- Я пришел за книгами Тептелкина, -- сказал он. -- Тептелкин в ужасе, что вчера он так неожиданно ушел. Вы просматривали книги? -- спросил неизвестный поэт. -- Нет, -- ответила девушка. -- Я итальянскому языку не обучалась. -- Тептелкин очень любит вас и страшно идеализирует, -- заметил как бы про себя неизвестный поэт. -- Я тоже люблю Тептелкина, -- заметила тоже как бы про себя девушка. -- Вы составили бы счастливую пару, -- отходя к окну, как бы в пространство, сказал неизвестный поэт. Увидев, что девушка покраснела, он попрощался и вышел, унося книги. -- Они самоотверженные существа, -- проговорил неизвестный поэт, входя в комнату Тептелкина. -- Я сказал, что вы ее любите и просите ее руки. Пели певчие. На розовом атласе стояли Марья Петровна и Тептелкин. Над их головами, легкие венцы с поддельными камнями. Марья Петровна в белом платье, Тептелкин в черном костюме. Позади любопытствующие инвалиды и папиросницы, старушки от Моссельпрома. Брак совершался тайно. После свадьбы долго стоял Тептелкин на балконе, смотрел вниз на город, но не видел пятиэтажных и трехэтажных домов, а видел тонкие аллеи подстриженных акаций и на дорожке Филострата. Высокий юноша с огромными глазами, осененными крылами ресниц, шел, фонтаны глотали воду, внизу дрожали лунные дуги, а наверху дворец простирал свои крылья, а там, за аллеей фонтанов, море и рядом с юношей, почтительно согнувшись, идет он -- Тептелкин. "Глава XXIII НОЧНОЕ БЛУЖДАНИЕ КОВАЛЕВА" Зимой Наташе стало легче. Ей показалось, что Кандалыкин должен полюбить ее. Она решила, что пора бросить глупости и выйти замуж. Прошел месяц. В декабрьский вечер, по мягкому снегу, Кандалыкин пришел. Это был техник. -- Мускулы-то, мускулы-то какие, -- говорил он после чая. -- Я настоящий мужчина, не то что расслабленная интеллигенция. Мой отец швейцар, а я в люди вышел. Я теперь могу для вас обстановку создать, можно сказать, золотую клетку. Вам работать не придется; я, можно сказать, человек стал, но мне нужна жена, о которой заботиться надо. У всех моих товарищей жены -- что надо, высшие существа. -- Я не девушка, -- скромно потупила глаза Наташа. -- Вот удивила, -- ответил Кандалыкин, -- девушки за последние годы в тираж вышли. Девушек в нашем городе вообще нет. Мне надо дом на хорошую ногу поставить, с вазочками, с цветами, с портьерами. Я хороший оклад получаю. А девушка мне на что. А вы и наук понюхали, и платья носить умеете. Мне нужна образованная жена, чтоб перед товарищами стыдно не было. Вы у меня салон устроите. Я человек с запросами. Мы за границу попутешествовать поедем. Я английскому языку обучаюсь. Я энциклопедию купил, я сыну француженку нанял. У меня две прислуги, я не кто-нибудь, я -- техник. Миша Ковалев за этот год ничего не добился. Изредка работал на поденной. В такие дни вставал он в шесть часов утра, застегивал прожженную шинель, отправлялся носить кирпичи, ломать разрушающиеся здания, возил щебень на барки. Только к концу года добился он постоянной работы, прошел в профсоюз, стал старшим рабочим по бетону. Все чаще подумывал он о женитьбе. Начал копить деньги. Решил в первый пасхальный день просить руки Наташи. Утром в первый день Пасхи, как всегда в этот день, он вытащил китель с бомбочками из глубины шкафа, достал из-под половицы погоны с зигзагами и вензелями, осмотрел китель, покачал головой, осмотрел чарчиры и еще более задумался. Они были изрядно поедены молью. Достал иголки, нитки; привел свое достояние, насколько мог, в порядок, оделся, вымыл руки дешевым одеколоном, качая головой, смотрел на свои поредевшие волосы, застегнул поношенное, купленное по случаю статское пальто и, махнув рукою, вышел. Он даже нанял извозчика, ехал и думал: вот опять он взбежит по лестнице, ему, как всегда в этот день, откроет дверь Наташа, он вскочит в комнату, похристосуется, "извините", -- скажет он, сбросит пальто, наденет шпоры. Затем они опять споют вместе "Ах, увяли давно хризантемы", затем он один споет пупсика, затем он скажет, что получил постоянное место, и предложит ей руку и сердце. Извозчик остановился. Михаил Ковалев расплатился и быстро побежал вверх. Долго стучал он. Наконец ему открыла бывшее ее превосходительство. Он прошел в переднюю, поцеловал мягкую руку, поздравил, сказал: "Простите, Евдокия Александровна, я сейчас". Надел шпоры, снял пальто, повесил. Вошел в комнату. Генеральша тщательно за ним заперла дверь. -- Какое идиотство, -- вскричал, быстро вставая, генерал Голубец, вместо приветствия, -- на седьмом году революции щеголять в форме. Вы еще нас подведете. Не смейте являться ко мне в форме! Выходя, рассерженно хлопнул дверью. -- Где Наташа? -- спросил растерянно Ковалев. -- Наташа вышла замуж, -- ответила рыночная торговка. "Как же я?-- подумал Миша Ковалев. -- Что же мне теперь делать!" Постоял, постоял. -- Вам лучше уйти, -- тихо сказала рыночная торговка. И поднесла платок к глазам. -- Иван Абрамович сердится. Протянула руку. Долго возился Миша в полутемной передней, чуть не позабыл снять шпоры, застегнул пальто, поднял воротник, надел мягкую летнюю шляпу. -- Что будет, что будет? Вспомнил присмотренную комнату для совместной жизни. Вспомнил, как на прошлой неделе приценялся к столику, двум венским стульям, потрепанному дивану. Прислонился к перилам. Летняя шляпа полетела вниз. Он сошел по ступеням, поднял ее, вышел из дома, остановился, посмотрел на освещенное окно в верхнем этаже. Никогда, никогда не войдет он больше туда. Никто его ласково не встретит, и нет у него жены, и нет у него формы, никогда он больше ее не наденет. "Какая страшная жизнь", -- подумал он. Всю ночь блуждает Ковалев перед темной массой зданий женской гимназии. Погасли все огни, забылся тяжелым сном город. Сквозь тяжелую дрему пришли к Ковалеву кавалеры и дамы. Кавалер-юнкер крутит усы и танцует мазурку. Как он быстро опускается на одно колено! Как барышня несется вокруг него! Фонари маскарадные горят -- все в полумасках, у всех дам бутоньерки. И взвивается серпантин вокруг люстр и цветной падает. "Как быстро пала империя, -- думает Ковалев. -- Отреклись от нас отцы наши. Я не ругал последнего императора, как ругал отец мой, как ругали почти все оставшиеся в городе штаб-офицеры". -- Да будет ли он любить ее так, как я? -- прислонился он головой к женской гимназии. -- Как она несчастна! -- почти плакал он. И все искал по городу успокоения. И опять возвращался к женской гимназии, и стоял, и грустно крутил гусарские усики. Наташа распоряжалась. Стол ломился от закусок. В хрустальных графинах стояло 30° вино. Мерцали бокалы, купленные по дорогой цене у одного разорившегося семейства. Огромная пальма осеняла своими листьями Кандалыкина, сидевшего посредине. Вокруг сидели подвыпившие друзья Кандалыкина. После ужина пела знакомая певица из Академического театра. Длинноволосый поэт читал стихи, в которых повествовалось о цветах нашей жизни -- детях. Затем он читал о свободе любви, затем зашел разговор о последних новостях на заводе, об очередной растрате. Затем Н. Н. подрался с М.Н. и долго и упорно били друг друга по морде. А потом заплакали, помирились. Под утро длинноволосый поэт говорил Наташе о необходимости бороться с порнографией. -- Подумать только, -- высказывал он новые и оригинальные мысли, -- скоро, чего доброго, у нас появится новая Вербицкая. И чего это цензура смотрит. У нас должна быть жесткая и неумолимая цензура. Никакой поблажки порнографам. -- Но вы ведь пишете о свободной любви, -- задумчиво вращая кольцом с бриллиантиком, сказала Наташа. Молодой поэт стал играть носком желтого ботинка. "Глава XXIV ПОД ТОПОЛЯМИ" Снова весна. Снова ночные встречи у барочных, неоримских, неогреческих архитектурных островов (зданий). Толщенные деревья Летнего сада, молодые деревца на площади Жертв Революции, кустики Екатерининского сквера напоминают о времени года рассеянному или погруженному в сутолоку жизни. Пробежит какая-нибудь барышня, посмотрит на деревцо: -- А ведь весна-то... -- и станет ей грустно. Пробежит какая-нибудь другая барышня, посмотрит на деревца: -- а ведь весна-то? -- и станет ей весело. Или посидит какой-нибудь инвалид на скамеечке, бывший полковник, получающий государственную пенсию, и вспомнит: здесь я ребенком в песок играл, или: там в экипаже ездил. И вздохнет и задумается, вытащит пыльный платок, издающий целую серию запахов: черного хлеба, котлет, табаку, супа, и отчаянно высморкается. Спрячет платок -- и нет в воздухе целой серии запахов. Или пройдут по аллейке -- ученик трудовой школы, нежно обнявшись с ученицей трудовой школы, и сядут рядом со старичком, и начнет ученица щебетать, и длинношеий ученик на ее макушку петушком посматривать и кукурекать. Или опять появится Миша Котиков, известный биограф, и сядет вот на ту скамеечку у небольшого кустика и начнет пробивающуюся бородку пощипывать, раскроет записную книжечку, опустит голубенькие глазки и примется список оставшихся знакомых Заэвфратского просматривать. Неизвестный поэт за последние годы привык к опустошенному городу, к безжизненным улицам, к ясному голубому небу. Он не замечал, что окружающее изменяется. Он прожил два последних года в оформлении и осознании, как ему казалось, действительности в гигантских образах, но постепенно беспокойство накапливалось в его душе. Однажды он почувствовал, что солгали ему -- и опьянение и сопоставление слов. И на берегу Невы, на фоне наполняющегося города, он повернулся и выронил листки. И вновь закачались высокие пальмы. Неизвестный поэт опустил лицо, почувствовал, что и город никогда не был таким, каким ему представлялся, и тихо открыл подсознание. -- Нет, рано еще, может быть, я ошибаюсь, -- и как тень задвигался по улице. -- Я должен сойти с ума, -- размышлял неизвестный поэт, двигаясь под шелестящими липами по набережной канала Грибоедова. -- Правда, в безумии для меня теперь уж нет того очарования, -- он остановился, склонился, поднял лист, -- которое было в ранней юности, я не вижу в нем высшего бытия, но вся жизнь моя этого требует, и я спокойно сойду с ума. Он двинулся дальше. -- Для этого надо уничтожить волю с помощью воли. Надо уничтожить границ между сознательным и подсознательным. Впустить подсознательное, дать ему возможность затопить светящееся сознание. Он остановился, облокотился на палку с большим аметистом. -- Придется навсегда расстаться с самим собой, с друзьями, с городом, со всеми собраниями. В это время к нему подбежал Костя Ротиков. -- Я вас ищу, -- сказал он. -- Мне про вас сообщили ужасную новость. Мне сказали, что вы сошли с ума. -- Это неправда, -- ответил неизвестный поэт, -- вы видите, уме я в здравом, но я добиваюсь этого. Но не думайте, что я занят своей биографией; до биографии мне дела нет, это суетное дело. Я исполняю законы природы; если б я не захотел, я бы не сошел с ума. Я хочу -- значит, я должен. Начинается страшная ночь для меня. Оставьте меня одного. Ибо человек перед раскрывшейся бездной должен стоять один, никто не должен присутствовать при кончине его сознания, всякое присутствие унижает, тогда и дружба кажется враждой. Я должен быть один и унестись в свое детство. Пусть явится мне в последний раз большой дом моего детства, с многочисленностью своих разностильных комнат, пусть тихо засияет лампа над письменным столом, пусть город примет маску и наденет ее на свое ужасное лицо. Пусть моя мать снова играет по вечерам "Молитву Девы", ведь в этом нет ничего ужасного, это только показывает контраст ее девических мечтаний с реальной обстановкой, пусть в кабинете моего отца снова находятся только классики, несносные беллетристы и псевдонаучные книги, -- в конце концов не все обязаны любить изощренность и напрягать свой мозг. -- Но что будет с гуманизмом? -- трогая остренькую бородку, прошептал Костя Ротиков, -- если вы сойдете с ума, если Тептелкин женится, если философ займется конторским трудом, если Троицын станет писать о Фекле, я брошу изучать барокко, -- мы последние гуманисты, мы должны донести огни. Нам нет дела до политики, мы не управляем, мы отставлены от управления, но мы ведь и при каком угодно режиме все равно были бы заняты или науками или искусствами. Нам никто не может бросить упрек, что мы от нечего делать взялись за искусство, за науки. Мы, я уверен, для этого, а не для чего иного и рождены. Правда, в пятнадцатом, в шестнадцатом веках гуманисты были государственными людьми, но ведь то время прошло. И Костя Ротиков повернул свои огромные плечи к каналу. Тихо качались липы. По Львиному мостику молодые люди прошли на Подьяческую и принялись блуждать по городу. "Восемь лет тому назад, -- думал неизвестный поэт, -- я так же блуждал с Сергеем К." -- Но теперь пора, -- сказал он, -- я пойду спать. Но лишь только Костя Ротиков скрылся, лицо у неизвестного поэта исказилось. -- О-о... -- сказал он, -- как трудно мне было притворяться спокойным. Он говорил о гуманизме, а мне надо было побыть одному и собраться с мыслями. Он был жесток, я должен был пережить снова всю мою жизнь в последний раз, в ее мельчайших подробностях. Неизвестный поэт вошел в дом, раскрыл окно: -- Хоп-хоп, -- подпрыгнул он, -- какая дивная ночь. -- Хоп-хоп! -- далеко до ближайшей звезды. Лети в бесконечность, В земле растворись, Звездами рассыпься, В воде растопись. Чур меня, чур меня, нет меня > -- он подскочил. Лети, как цветок в безоглядную ночь, Высокая лира, кружащая песнь. На лире я, точно цветок восковой, Сижу и пою над ушедшей толпой. -- Голос, по-видимому, из-под пола, -- склонился он. -- Дым, дым, голубой дым. Это ты поешь? -- склонился он над дымом. Я Филострат, ты часть моя. Соединиться нам пора. -- Кто это говорит? -- отскочил он. Пусть тело ходит, ест и пьет -- Твоя душа ко мне идет. Ему казалось, что он слышит звуки систр, видит нечто, идущее в белом, в венке, с туманным, но прекрасным лицом. Затем он почувствовал, что изо рта его вынимают душу; это было мучительно и сладко. Он приподнял веко и хитро посмотрел на открывающийся город. Улицы были затопл

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору