слух показались
неинтересными. Собралось человек 30. Из коллег: Верник и Бараш. Бараш
поседел. Да, еще Сливняк был, задавал вопросы о "еврейском становлении"
поэта. Потом поехали к Королю домой. Машина, которая ехала за нами,
отстала и потерялась по дороге. Так что пировали в Катамонах увпятером:
Бараш, Верник, Король и мы с супругой. Верник ломался перед ней от
галантности, целовал ручки, отпускал милые гусарские грубости. Я
повествовал о Москве. Незаметно раздавили бутылку водки, стало
оживленней. Попался на зубок Бродский, и я рассказал о фильме, о позе
невозвращенца, но ирония моя оказалась неуместной - тут корифея чтили,
Бараш доказывал мне, что это не поза, а очень даже оправданная и
благородная позиция. Может быть. Может я просто злюка. Всучил Вернику
рукопись книги, авось пристроит что в альманахе. Развезли всех по домам,
супруга забыла у Короля пиджак. А он ей сборник подарил свой, "Родинка"
называется. Вроде как "На Малой земле". Полистал - слабенький. Еще он
гербалайфом занимается и набором. На вечере одна старушка спросила его
про хобби. Сказал: компьютер. "Ну, - говорю, - покажи хобби." И он
действительно продемонстрировал мне разные возможности на своем
компьютере, да и принтер у него лазерный. Маленькое издательство на
квартире, как у Пушкина на Садовой. Короче - потусовались.
С Авраамом давно пора разобраться. Сократ и Авраам. Только мыслью, или
только верою...
Героизм - вызов судьбе. Может быть - вызов жизни? Героизм - явление
языческое. Или вера в Бога, или вера в мужество. Если верить в Бога, не
нужно мужества, мир устроен по разумному и доброму замыслу, который
Всеблагой заповедовал праотцам, и нужно только быть исполнительным. А
если Бога нет, то что, кроме мужества, остается?
Сократ - раб героизма. Он идет на смерть ради "лица" своего, маски,
бессмертного о себе мифа. Этот миф - форма его души. Жизнь коротка -
форма вечна. Поступок - ваяние души.
Авраам - герой рабства.
Монотеизм инфантилен и его суть в подчинении, в отказе от свободы воли и
жертвенности. Роман об Аврааме - роман о человеке, выбравшем рабство,
ставшим рабом Божьим. (Рабство из страха перед свободой, пугающей
бессмысленностью...) С тех пор бунт еврею заказан. Его самопожертвование
не героизм, а мученичество. В его воле только выбрать или отвергнуть
Завет. Если отвергает, он просто "вне игры", он не еврей. Прошли века, и
томление закрепощенной воли выродилось в несокрушимое еврейское
упрямство.
А жертвоприношение Исаака? Конечно, это сильная сцена, но жертвы не
случилось, и она была назначена не по своей воле, а по Божьей, да и то,
сына ведь, не себя. А сына можно и другого родить, вот Иову Господь и
кучу детей опять послал, и всякого там крупного и мелкого рогатого скота
не счесть, и "сытость днями". Я когда-то ужасался милостью Божьей Иову
(не хочу другого мальчика!), не понимал, что для монотеизма люди, даже
собственные дети, что домашний скот, личности не существует, а стало
быть и страха смерти. Косим же мы траву - новая вырастет...
Иудаизм - это даже не отказ от личного бессмертия, и не презрение к нему
(о, это жест иного рода!), а полное и абсолютное его неприятие. Бог не
оставляет места личному бессмертию, в нем нет необходимости, ты
бессмертен в Боге. Еврею не нужно, как стоику, уговаривать себя быть
мужественным перед лицом смерти. Мужество отчаяния ему не знакомо,
потому что не знакомо отчаяние.
Христианство - возврат к жертвенности. Ешу - герой, бросающий вызов миру
иудеев и римлян, Богу и Кесарю, и Пилат, язычник, паганец*, преклоняется
- "се человек!". А евреи требуют распять. Вызов, героизм, личность -
есть революция, разрушение Храма. Жертвенность - вино мятежей.
С христианством выходит на сцену Бог, имеющий человеческую судьбу, Бог,
ставший человеком, человек, ставший Богом. Вера христиан - в то, что
человек может стать Богом. То-есть бессмертным. Это вера в бессмертие.
"Я есмь Воскресение и жизнь." И тут соблазн, страшный, бесповоротный.
Воскресение - бунт против жизни.
Вроде фильмов о гепардах или летучих мышах, показывали фильм о евреях.
Один, уже немолодой, заползший ночью в густой кустарник, как раненый
волк, горячо, взахлеб молился: "Господи, Боже ты мой, помоги, помоги
мне, я хочу быть в порядке /лигйот беседер/, я хочу быть хорошим
мальчиком /лигйот елед тов/". Он причитал, похныкивая, как маленький...
12.8. Инна.
Набегавшись целый день с книгами, в полчетвертого встретился с Викой на
Новослободской и мы пошли к Сапгиру. У Сапгира гостил родственник, зять
что ли, из Парижу (он, Сапгир, и сам недавно оттуда вернулся), профессор
истории, полный, с бородкой, удивил меня не только чистым от сленга
русским языком, по которому безошибочно узнаешь старую эмиграцию, но и
бойким ивритом. Оказывается его тема - антисемитизм. Соответственно -
частые визиты в Израиль, а в Москву приехал на конгресс по борьбе с
антисемитизмом. Ну что, говорю, ваши многочисленные визиты в Израиль не
сделали из вас антисемита? (Шах для начала разговора!) Он решил, что я
так шучу. Брызгал слюной на русских "фашистов", устроивших им в
аэропорту провокацию. Ну, насчет фашистов я спорить не стал, а вот
насчет антисемитизьма не преминул заметить, что по моему непросвещенному
мнению никакого антисемитизма в природе не существует. Нет, евреев,
конечно, не любят, это мы понимаем, так разве обязаны? Или есть за что?
За муки? Ну да, насилие мы, разумеется, никак не поддерживаем, но
считаем, что это забота евреев - не становиться жертвами насилия,
драться надо уметь, а не на антисемитизм жаловаться. Антисемитизм -
жупел евреев-ассимилянтов, пытающихся переложить ответственность за свою
судьбу на народы, среди которых они живут. Народы при этом обвиняются в
"темных инстинктах", а опора создается среди космополитически
настроенной интеллигенции "туземцев". Они естественно пропагандируют
"общечеловеческие" ценности и миролюбивую политику (во время войны
"темные инстинкты" просыпаются и евреям может влететь), а воевать готовы
только за доктрины, ведущие к упразднению наций, например, коммунизм.
Ему такая точка зрения показалась оригинальной и мы сцепились. Потом
перешли на влияние Израиля на "традиционный антисемитизм", и так рьяно
все это обсуждали (я, конечно, сел на своего загнанного конька о
неспособности евреев к государственным формам жизни, ну нет у них
уважения к границам, ни к чужим, ни к собственным), что окружающие,
вначале подключавшиеся, полагая, что нащупана приятная тема для легкой
светской беседы с юморком, потом отстали и заскучали, заговорив
вперехлест о светских новостях. Мы с профессором догадались, что нас
исключают из общества и решили спор отложить. Я пригласил его заглянуть
ко мне в гости, когда будет в Израиле, вот тут-то, говорю, мы с вами,
батенька, и поспорим. Но разговор (под коньячок и печенье) невольно все
сползал (народ взбудоражился) на политику. Сапгир, и русская жена его,
настроенная весьма агрессивно, жаловались, что в Париже на них нападали
за поддержку Ельцина, что "там" совсем оторвались от нашей
действительности, хоть и ездят в Россию чуть ли не каждый год (кажется
тут были и камешки в огород зятя). "А я - за Ельцина!" - громко заявил
Сапгир, и, подняв голову, повернулся к глухой стене, будто знал, что там
микрофон. "Да, я - за Ельцина!"- добавил он еще более решительно. Потом
сел на своего любимого осла "растущей славы": как его теперь ценят, как
много печатают, приглашают, вот недавно с триумфом прошла его поездка с
группой писателей по Дальнему Востоку, показывал статью из "Хабаровской
правды", где отмечались его заслуги по борьбе, при этом вдохновенно
говорил, что Россия встала на правильный путь, все идет хорошо, трудно,
конечно, но хорошо, посетовал, что вот на Ближний Восток никак пока не
получается с организованной, то бишь оплаченной, поездкой, что вот, мол,
Гробман обещал, и Генделев обещал, а воз и ныне там. Потом рассказал,
что в Грузию пригласили, но он не поехал, там разруха, эти сумасшедшие
абхазы. Тут я не удержался, не могу спокойно сидеть, когда абхазов
обижают, говорю нет никаких "абхазов" в природе, весь этот кризис - плод
работы укромных российских служб, которые теперь потихоньку решили
русские земли опять собрать, вот и учат грузин уму-разуму. Жена Сапгира
возмутилась, тут же записала меня в "оторвавшиеся" и "непонимающие нашей
действительности", что, мол, Россия уже не та, уже распростилась с
имперскими поползновениями, "Россия никогда не поддержит
мусульман-абхазов против грузин-христиан", геополитически веско обронил
Сапгир, "мы никого не держим", ярилась жена-демократка (не в жидов ли
рикошетом?), "вот чеченцы провозгласили независимость, и никто их не
трогает"... "Да чеченцы на очереди", - говорю, -" вот с грузинами
разберутся, возьмутся за Чечню, и чтоб вы меня правильно поняли - я
вовсе не против, даже наоборот, всячески поддерживаю, и мечтаю, что
Израиль войдет полноправным членом в Лигу мирового казачества, как
передовой воюющий форпост против бусурман". Демократка решила, что я
шучу, что-то меня всерьез в этом доме не воспринимали, и криво
улыбнулась, а Вика тут же ловко перевела разговор на замечательное
вишневое варенье, и вообще она всячески льстила, поддакивала и
жеманничала, пытаясь втянуть меня в славословия великому Генриху, я
покорно качал головой и все больше озлоблялся. В промежутке позвонил,
как договорились, Инне. Она уже была дома. "Ну? Так я к тебе приеду?"
(Муж на даче). Она слабо сопротивлялась, мол, простудилась, боится меня
заразить, хотелось мне ввернуть, что целоваться не будем, но удержался,
наседал конвенциональными методами, наконец, сдалась. К восьми мы стали
откланиваться, тут позвонил Холин, Сапгир сказал ему "заходи", но жена
возмутилась и "ушла к себе". Я в последний раз позвонил Инне и сказал:
"Иду на вы". В лифте Вика шепнула, что жена Сапгира терпеть не может
Холина, я же не скрыл от нее, что Сапгир на этот раз меня не порадовал,
уж чересчур распирает его от самодовольства. Вика согласилась, не любит
спорить. На одной из станций она вышла, а я поехал дальше, к Инне. Когда
вышел из метро, небо ударило золотым светом. Дорога всплыла в памяти.
Тревожные минуты перед проникновением в чужое логово, и на соседей бы не
наткнуться, не подставить подружку. Прокрался успешно. Общее смущение.
Обниматься не полез.
- Кушать хочешь?
- Хочу.
Накормила. Вкусно. Повинился за неувязочки три года назад. Сказала, что
не за что. Расспрашивала о житейском, о новостях, общих знакомых.
Показала семейные фотографии. Сидели на кухне. Вовнутрь не приняла. Окно
было открыто, короткий дождь прошумел. Идея ночлега таяла, как свет за
окном. Я стал откланиваться, смирившись. Оно может и к лучшему. В
коридоре все-таки обнял ее, почти по-дружески. Поцеловал. Мягко
отстранилась. "Ну что, я пойду?" Кивнула. "А может остаться?" - я уже
издевался, только вот над кем? Покачала головой, на меня не глядя. И я
ушел. Как тогда, двадцать лет назад, несолоно хлебавши. Может месячные?
На полдороги вспомнил, что забыл зонтик. И опять, тайно пробираясь...
Уже ждала меня, с зонтиком в руке. Поулыбались, как японцы, и - в путь.
Пивная церемония вокруг столика у ларька, шелуха от воблы, собаки
стайками, дети на велосипедах, пенсионеры в тренингах, злобная
старушенция с авоськой набитой пустыми бутылками, лотки с колониальными
товарами у метро. Ну и ладушки.
Как-то в ноябре, слякоть напомнила Пасху, когда мы познакомились, только
еще тоскливей была, бесприютней, я провожал ее домой, в квартал хрущоб
за Лефортовскими казармами, промозгло было, мрачно, пустынно. И вдруг:
"Хочешь зайти?" Квартира, как у моих: две проходные, совмещенный
санузел. Даже мебель похожа.
- А родители где?
- На Кавказе. Скоро приезжают.
Заварила чайку.
- Хочешь Шопена послушать? У меня есть пластинка Рихтера.
Валяй. Задребезжал переносной проигрыватель "Аккорд", платье на ней было
широкое, лампа под желтым абажуром на письменном столе - далеко, и
оттого в комнате сумрачно, сидим рядом на диване с чашками в руках,
Шопена слушаем, поставил я свою чашку на пол да и лег головой на колени
ее, лицом к животу, к лону поближе, и приняла она мою буйну голову, и в
кудри пальчики пускала гулять, да ноготком профиль кондотьерский ото лба
к подборотку царапала, а потом поцеловала, я уж подумал было, что
наконец-то, но чем настойчивей себя вел, тем неуверенней она
становилась, настороженней, а сопротивление ее - тем упорней и
бессмысленней. И она сказала "нет". "Я так не хочу." Я не стал выяснять
как же именно она хочет, молча собрался - она так и осталась полулежать
на диване живописно растерзанная, Шопен кончился, стучала иголка - и
ушел в промозглую ночь, мокрый снег, ледяной туман.
Такси в такое время и в таком месте не ошивались, и я отправился на
Сортировочную в надежде перехватить последнюю электричку. Эх, слободские
вы мои булыжные окраины, покосившиеся заборы да избы деревянные,
переулочки грязные да фонарики тусклые, редкие, под вуалью косого снега,
черный мой романс, родина моя непутевая, окаянная! А снежок-то с градом
разгулялся, будто назло, расхулиганился, наотмашь лицо хлестал. Шел я
нахохлившись, боком к ветру, с ухмылочкой-разрезом на поллица, гуинплиен
эдакий, все повторял "есть в мире сердце, где живу я", в том смысле, что
нет в мире такого сердца...
На платформе было скользко и абсолютно безлюдно. Стою под секущим
дождем-градом-снегом, как среди стеклянных колосьев, танцующих на ветру,
по лицу хлещущих, спрятаться негде от жути. Показался вдалеке поезд,
медленно приближающийся, столпом света тьму таранящий, по мою душу полз.
Но, поравнявшись с платформой, не замедлил бег, а прибавил, пронесся
мимо бешеным табуном ярко освещенных вагонов и, толкнув меня вихрем,
издал такой вопль безысходной ярости на всю вселенную, что я улыбнулся -
вот кто спел мою песню...
13.8. Жена недавно спросила: "А хочется вернуться в прошлое, стать опять
молодым?" Я задумался, стал искать такую точку в жизни, в которую мне
хотелось бы вернуться и не нашел. И к молодости никакой тоски не
почувствовал. Вот странно. Потому что "это кино мы уже смотрели"?
Заметка для "ГФ":
"Восходившим" в 70-ых казалось, что возникнет непременно и скоро такая
израильская литература на русском, которая будет явлением, подобным
латиноамериканской на испанском. Надо признать - началось все лихо,
кураж был. Уж очень хотелось утереть нос метрополии. Не мы ли им дали
Мандельштама-Пастернака-Бродского, не говоря уже о багрицких и бабелях,
да и Фет каких-то неопознанных кровей, даже Пушкин из наших, из
"эфиопов", в разбитных русскоязычных газетенках тщательно анализировался
состав крови Лермонтова. Были надежды подключить к сионистской телеге
знатного литбиндюжника Бродского, но последний проигнорировал,
предпочитая катать телеги в Рим, на манер Назона, рассчитывая, не без
оснований, на лавры неоклассика. (Говорят на столбовой дворянке
женился.) В результате сложилась некая областная ближневосточная русская
литература, на манер скажем дальневосточной, со своими журналами,
газетами, альманахами, литкружками и объединениями, со своими местными
талантами, рвущимися прозвучать в Москве, со своими изгнанниками и
отшельниками, удалившимися от столичной суеты в поисках экзотики,
колорита и гордых литературных поз. "Встречи" с аборигенами не
произошло. Местная литературная братия, организованная вполне
по-советски, готова была поучать и перевоспитывать, но никак не внимать.
Пришельцы же отнеслись к "коренным", как к "пробудившейся Африке",
которую представители великой цивилизации, случайно занесенные на берег
кораблекрушением, должны обучить грамоте. Пошумели гусаки, пошумели, и
завяли. Часть "ушла в переводы", на русский - ивритской классики, в
богоугодные усилия по просвещению репатриантов, в массе своей совершенно
темных в области национальной культуры (это был социальный заказ и он
оплачивался), другая - влилась в широкий и мутный поток "эмигрантской"
русской литературы, который с перестройкой быстренько иссяк. Большая
часть из наиболее талантливых и масштабных литераторов из страны по тем
или иным причинам уехала (Юрий Милославский, Анри Волохонский, Леонид
Гиршович). Местный Борхес не явился. "Толстые" журналы постигла участь
их российских аналогов: часть закрылась, часть переместилась в Россию и
там усохла ("Время и мы"), часть безнадежно устарела и дышит на ладан
("22" - последний оплот неувядающих израильских "шестидесятников", а на
дворе уже другое тысячелетье).
Впрочем жизнь еще теплится. В более камерных формах. Группы приятелей и
единомышленников пытаются издавать свои групповые журнальчики или
альманахи. Так например, удачно прозучал "Иерусалимский поэтический
альманах" группы Бараш-Верник, так сказать прогрессивно-традиционной, в
русле Бродского. Бараш в этой группе наиболее авантажный, он же и
"прогрессивный". Талантливая поэтесса Дана Зингер вместе с мужем,
художником Некодом, при участии книготорговца и прозаика Малера начали
издавать "неоэклектический" журнал "И.О.", оформленный в стиле
"самиздат", что должно продемонстрировать его независимость и уважение к
эксперименту, журнал ёмкий, посвященный современному литературному
процессу в Израиле, как русскоязычному, так и на иврите, через переводы.
Вышел уже 3-й номер (оформление действительно симпатичное). Продолжает
посильную (а сил, то бишь средств, почти нет) издательскую деятельность
Владимир Тарасов, своеобразный поэт и культуртрегер "новой" литературы,
ни на кого не похожий, мужественно, почти в одиночестве, строящий свою
космическую поэтику. Начав с великолепного альманаха "Саламандра",
составленного вместе с Шаргородским, он недавно выпустил, вместе с
вездесущим Малером, третий "Слог", изящный журнальчик, интересный, но
несколько "разбросанный", не проявивший лица.
(Вообще-то мода на эклектизм и маргинальность не случайна. В ней есть
прагматическая тоска по блаженным временам самиздата, нищие короли
которого стали внезапно классиками "новой" литературы, тщеславное и
тщетное желание повторить этот славный вираж. Но в ней и растерянность,
характерная для нашей зыбкой эпохи, когда человек вплотную подошел к
мучительному пределу своей индивидуальной свободы, и ощущение беспредела
воли, не находя достойных форм культуры, взрывает личность, рвет старую
культуру в эклектические клочья, которые "неоэклектики" , притворяясь
"наивными", складывают в свои цветные калейдоскопы.)
15.8. Дикая влажность. Гнетущая. Только ближе к ночи можно вздохнуть.
Утром, заскочив по дороге на почту (письма нет) и в банк, поехал к
Володе. Рассказал ему о вечере Короля, о нашей, с Барашем и Верником,
беседе о Бродском, который мне кажется позером (ввернул "невозвращенца",
над чем и посмеялись), а им - последовательно и мужественно отстаивающим
свою позицию. Поплакался ему, что заметка идет с трудом. "Да, - сказал
Володя, - нелегко писать о живых, если хочешь быть честным." По дороге
на почту (обычный маршрут наших прогулок) он рассказал, что тоже пишет
серию статей о русскоязычных литераторах, о Дане, о Бокштейне, о
Генделеве, Волохонском, сетовал, что никто о нем не пишет, что вообще
никто не пишет о текущем литературном процессе, ругал за это
Гольдштейна, побеседовали о литературных позах, я говорю, что
литературный мир в виде сада скульптур, мне неинтересен, хочется живого
тепла взаимодействия, ведь плодотворный культурный процесс всегда
результат усилий целой группы, "плеяды", как любили говорить на Руси,
вспомнил (мы шли по бульвару Бен-Цви, загребая сандалиями песок) его
восклицание многолетней давности: "Ты что, Наум, среди литераторов
друзей ищешь?!", как смутился по-юношески его иронией, и только теперь
ясно осознал, что да, ищу. И вспомнил про Мишу. Володя понимающе кивал.
Сказал с горечью: "Все только преследуют свои интересы, вот что
противно."
Заказов для него по новому каталогу на почте не было, я вообще
удивляюсь, как ему удается кое-что таким манером подзаработать, и мы
зашли в книжный напротив. Я там выкопал "Португальские п