скелет столицы". Это вообще очень хорошо сказано - "скелет столицы".
Мне кажется даже, что в определенном настроении ты видишь окружающее
действительно как "скелет" бытия, и я начинаю доверять этому. "Опять
повалит гнусь из всех щелей, под звон трамвайных окон..."
Наум, сейчас мне не хочется говорить что-то критическое: когда любишь
книжку, хочется что-то и не замечать. Но по сути, выразительность почти
всегда соответствует у тебя сюжету. То есть я отучаюсь думать, что я,
допустим, сказал бы иначе: я бы просто увидел это иначе. А из твоего
видения вытекают и такие слова.
В каком-то смысле строй баллады прорывается почти в каждом стихотворении
- что-то такое...: видимо, в каждом стихотворении ты хочешь рассказать о
том, что переживаешь. Даже в этом маленьком "На каждой травинке..." тоже
рассказ.
В общем, я попробую все эти впечатления собрать в рецензию-рассуждение.
Но - еще раз - впечатление от стихов в книге - совсем другое чем было
прежде.
-----------------------------------------
Дела мои, Наум, не важные: не удалось обойти депрессию. Мучаюсь ужасно,
и, главное, трудным становится что-то сделать, позвонить, организовать.
И хотя "опыт" такой жизни есть - все равно пугает. Да и просто тяжело.
Терпимо, но трудно.
Когда говорим с Иосифом, я удивляюсь: он вообще считает, что культура
кончается. Правда "конец" он отодвигает далеко - когда он будет, никто
не знает. Я чувствую, что в каком-то смысле он прав. А в другом - нет:
трудно поверить, что все, что так дорого, может кончиться.
Я скорее чувствую, что возможности большие, и сделать можно много - и
так обидно, что у меня самого сил сейчас нет: болезнь оставляет только
борьбу за ежедневное существование.
Вика поехала на весь октябрь в Германию: сначала ярмарка, потом три
лекции в университете. Она просила передать тебе привет. Боря Колымагин
потерял работу в журнале, а за три года привык и теперь нервничает. О
Ване я тебе говорил, что пока помириться толком не удалось. Конечно, и я
виноват, и у него характер трудный. Я рассказал ему как ты приезжал, он
передает привет.С Андреем я еще не виделся, но увижусь, передам
фотографии, заберу "Ведуты".
Вот сегодня отдам это письмо Вадиму, а он совсем скоро уже будет у тебя.
Черт, по-дурацки я устроил жизнь: так хочется тоже слетать к тебе, а
собаки, и денег нет. Когда берешь собаку в дом, жалеешь, а потом это
связывает дико. Но конечно если бы дух был на подъеме, нашел бы и
способ...
Нина неважно себя чувствует - депрессия. Так жалко ее. Она шлет тебе
привет. Наум, ты, как будет хоть немного настроения, пиши мне. Пиши
всякие впечатления: от книг, от фильмов, от жизни. Конечно теперь можно
приезжать хоть каждый год - но письма - нечто другое.
Помнишь эпоху, когда можно было только писать, звонили-то редко-редко, а
уж приехать - и вовсе невозможно. Все-таки, хоть что-то лучше стало.
Наум, спасибо за деньги. Сейчас это очень было важно. Я помню про свой
долг, и буду собирать.
Ну, пока что все. Пиши обязательно! Передавай всем дома привет; пожелай
всем здоровья.
Обнимаю. Миша.
Вадик собирал ракушки. Я лег на песок и закрыл глаза, отгоняя демона
злости. "Я думаю там ничего особенно важного"... Потом приподнялся,
огляделся, а Вадик пропал. В море никого. Вокруг - никого. Какой-то
старичок в кепочке, с тоненькими ручками у моря присел. Вдруг выпрямился
и оказался Вадимом, бывшим чемпионом Института Связи по боксу во втором
полусреднем весе... Эта мистическая метаморфоза меня испугала...
Вечером повезли его в Яффо.
Взял отгул на три дня, отвез Вадика рано утром на экскурсию, а сам
поспешил на свиданку. Еще на пляже проболтался ему, что "она" приехала.
Он взволновался, захотел познакомиться. Однажды, давным-давно, в
результате моих рассказней, он ей приснился, что она с ним в ванне, а я
рассказал ему о ее сне, кроме ванны, три года назад, в Москве, и он был
ужасно взволнован тем, что снился кому-то в далекой стране, женщине, о
которой ничего знал... Да, свести их было бы любопытно. Но, подумав, я
решил этого не делать.
Поехали в Иерусалим на открытие выставки Писсаро. В пять надо маму
встречать. По дороге попросилась в Латрун. Завернули. Поднялись в нашу
келью паладина. Свершили обряд у бойницы. Внизу все те же закутанные в
белые платки арабские бабы собирали маслины в решетчатые корзины. Другие
сидели под оливами на ковре, сортировали да песни пели. Постоянство
этого пейзажа со сборщиками маслин напугало. Или то, что они были совсем
рядом? Короче у меня что-то ослабел перед вводом (как у тебя с девушками
выходит? выходит хорошо, входит плохо). Однако ж с грехом пополам
свершили. Потом сидели у порога кельи, смотрели вниз, на разбег полей.
Звякнул тонко и нежно колокол. Еще раз.
- Мне этот вид иногда снится, и голос высокий одну ноту тянет, будто
воет... Недавно, перед отъездом, вот будто сижу здесь, и вдруг мама меня
зовет. А утром - звонок...
Открытие выставки Писсаро перенесли. Перекусили на скамеечке в "Саду
колокольчиков". Зашли в Монастырь Креста, где Шота Руставели пописывал
"Витязя". Побродили по пустому собору. Русская девушка ступеньки
подметает. Солнце купола плавит, а во дворике тенисто, прохладно. Потом
отвез ее домой, вернулся, и через час потащился встречать маму: опять
толпища, толкотня, духота. Дождь пошел, но духота только усугубилась.
Мерзкий дождь, горячий. Долго ждал. Появилась, наконец. Совсем
старушка...
В среду с утра поехали с Вадимом в Иерусалим. Завернули в Латрун.
Поднялись в крепость. Восхищенно глядя вокруг, спросил, был ли я тут с
ней. Рюхает. "Да это наше место". Кивнул понимающе. Еще в Эмаус
заглянули, в нише в стене византийской базилики кто-то пристроил
картинку с иконой Владимирской Божьей матери. Вадик богобоязненно
закрестился. По дороге в Старый город заехали в Синематеку, перекусить в
кафе над Геенной Огненной, дернули пива как следует, и - пешком в Старый
город, по полной программе: Еврейский квартал, Кадро, Стена Плача,
арабский рынок, Церковь Гроба Господня, Виа Долороса, Львиные ворота...
Церковью Гроба восхищался: "Средневековье!", крестился во все стороны,
свечи ставил, пару свечей домой взял: "Мама рада будет." Вернулись без
сил. И уж которую ночь сплю плохо...
Утром - на море.
- Я всегда испытываю облегчение, когда она уезжает, - делюсь с ним. - И
сейчас... На самом деле я никогда ее не любил. Никогда не был в нее
влюблен... Я вообще никогда никого не любил. А женщины, в которых я был
влюблен, иногда даже сильно влюблен, были мне настолько чужды, что даже
влюбленность не помогала. С ней этой чуждости нет, она мне близка.
Настолько, что без неё уж и не представляю себе...
- А у нас (мы просто обменивались монологами, только покачивая головами
в знак понимания) - все вместе, и страсть, и дух, такой сплав... Часами
занимаемся любовью, такого со мной еще никогда не было... А потом часами
стихи разбираем...
- Знаешь, это интересное дело, я вот тоже обычно этот процесс не
затягиваю, иной раз и рад бы, да.., вот, а с ней - такое ощущение, что
можно это делать вечно...
- Однажды была страшная гроза, мир за окном раскалывался, дождь, град,
ну знаешь, как бывает в Москве, и мы с ней в постели, и такое ощущение
накала, единства со всей этой бушующей стихией, единства с хаосом, будто
куда-то в преисподнюю несет нас.., и вдруг гроза кончилась, и стало
как-то страшно, и неловко, будто жуткую тайну узнали, будто... какие-то
мы теперь покинутые.., и даже разъединились и лежали рядом, боясь
коснуться друг друга...
- А у меня с ней тоже однажды странная вещь произошла, такое было
состояние... будто какой-то страшной тягой душу из нутра вытягивает... и
я заплакал, просто слезами облился...
- А у меня даже с ней иногда... ну знаешь, слишком... слишком много
тела. Тлен какой-то ласкаешь... я недавно утопленника видел... на глазах
синел, лежал на берегу... и я подумал: вот тело - дунул и нет.
Потом встретились у Музея с Володей. Познакомил их. Пошли в Дом Азии,
Володя сказал, что там кофеюшка есть симпатичная. Ходили по этажам,
ремонт идет, русский мат, наконец нашли кофеюшку, чинно, адвокатишки
сидят, бизнесмены. Сели у окна. Я преподнес маэстро и учителю книжицу.
Володя поблагодарил. Покрутил в руках: обложка, печать, аннотации.
"Ничего,- сказал. - Я дома внимательно посмотрю. Потом поговорим."
Заказали по чашке кофе, двойной экспрессо, и круасончик на всех, Вадим
попросил еще пиво. Володя: "Кофе с пивом?!!" Вадим страшно смутился, как
деревенщина, попавший на завтрак аристократа. Потом долго мучился своей
промашкой, что Володя про него подумает. Дома попросил Володин сборник.
Остался в недоумении. Потом бросился свою рукопись править. "А ты
знаешь, я тут девиц видал, из Африки они что ль? ну точно как у меня в
стихах "из-за дамы с сотнею косичек я большие муки претерпел", вот я
сейчас переделал:" из-за дамы с тысячью косичек" - правда лучше?" Я
кивнул. "Только слово "дама" к такого рода существам не подходит. Уж
лучше "дева". "Да?" Задумался. Вечером заставил меня есенинские романсы
петь и любин "освяти поцелуем обратный мой путь", изнасиловал. Я даже
позволил себе критическое замечание. Но потрясенный встречей с Володей,
он в глубоком припадке неудовлетворения собой даже Любу не защитил: "Да,
да, "букашки" - это нехорошо, неконкретно, я скажу ей..."
А когда с Володей распрощались, пошли в Музей.
- Аа, импрессионисты, - кисло сказал Вадик, - не люблю я их... С них-то
все и началось...
- Все это безобразие, - говорю.
- Вот именно, - поддержал он на полном серьезе.
16.10. Ночью лил дождь, но с утра распогодилось. Поехали на Север.
Накрапывало. Поднялись на Фавор. Вкусили грозовых далей Преображения.
Потом - на гору Арбель над Тивериадой. По дороге показал ему место, где
Саладин крестоносцев разбил, объяснял ему стратегический смысл позиции,
и про жару, как латы у них прокалились, что людям и лошадям пить было
нечего, Вадиму их жалко стало, а я сказал, что ребята они, конечно, были
крутые, но на мой вкус чуток грубоваты. Вадим рассказал, что прочитал у
Ливия жуткое описание битвы при Каннах, молчаливую, многочасовую резню
стиснутых легионов. Оставили машину у фермы, где ослов сдают на прокат,
и пошли в гору пешком. Ну, гора - это громко сказано, так, подъем
пологий на полкилометра, манил вид на округу. Шли неспеша, впереди
группа туристов, молодые, кажись немчура. Ласково ворчал гром. Густела
мгла, часть озера уже пропадала в ней, легкая тревога охватывала, но мы
шли, как и тогда, через Клухорский, не отступать же. Уже почти поднялись
на вершину, немцы дружно, почти бегом, спускались навстречу, поглядывая
на небо, еще небольшой подъем и мы станем у края, одни, над миром. И тут
небо ка-ак рявкнет! Прямо над нами. И кривой посох молнии в тьму над
озером как вонзит! И дождь - потоком! А кругом ни деревца, глина да
камни, да золотая трава. Попробовали идти дальше, к краю, но куда там,
кеды облипли грязью, скользили, того и гляди вниз смоет, а вверх -
только на четвереньках карабкаться. Стало страшно. Молнии рвали небо,
как папиросную бумагу, вонзаясь в землю совсем рядом, гром ярился, дождь
хлестал волнами, тьма заволокла все вокруг, дорога превратилась в мутный
ручей, который все набирал силу, увлекая за собой камни и превращаясь в
оползень, разыгрался ветер, похолодало, вдруг дождь перешел в град.
Скользя и переваливаясь, качаясь под ветром, смеясь и ойкая от уколов
больших градин, мы побежали назад. Кеды, обросшие глиной, превратились в
маленькие лыжи. Вадим гоготал и возбужденно махал руками:
- Как тогда на Перевале!
Я кивнул, потому что тоже подумал про Перевал, вот, еще один круг
замкнулся, только на этот раз мы не дошли до конца, мы отступили, и хоть
вроде бы не из трусости, но какая разница, все равно осталось чувство
незавершенности, поражения, нет чувства ужаснее, даже если ты и не
виноват, просто оказался слабее... Поражения быть не должно, победа или
смерть, и мы могли, могли на самом деле... Поэтому я только кивнул,
промолчал, горько ухмыльнувшись. А Вадим все охал восхищенно, все
бормотал, что сие неспроста, знак, предупреждение или благословение?
Когда мы пришли в начале мая в Домбай, добираясь из Пятигорска на
автобусах и попутках, и стали узнавать, как перейти Клухорский, нас
подняли на смех. Инструктор турбазы даже сводил нас на местное кладбище
и показал могилы героев-альпинистов. Нет, все правильно вы спланировали,
Военно-Грузинская дорога через перевал существует, но сейчас все под
снегом, лавины сходят, надо недельки две переждать, или, говорит,
езжайте поездом, через Анапу. Ждать мы не могли, отпуск кончался, а
отход через Анапу казался... Если отступим, сказал Вадик, никогда себе
не простим. Срубили по два березовых посоха, заточили их, и часов в семь
утра вышли. Горная тропа, гордо названная дорогой, была перерезана
лавинами, снег на солнце таял и леденел. Поскользнуться было не
желательно: лавины кончались далеко внизу, в ущельях. К двенадцати мы
поднялись на самый верх, там была метеостанция, из нее в испуге выбежал
парень:"Вы куда?!" Мы объяснили, что хотели бы в Сухуми. А далеко до
ближайшей деревни, или турбазы? Он стал кричать чтоб мы немедленно
возвращались, дороги до Южного Приюта нет, все в снегу, не видите что
ли?!
Небольшую долину обступали горы. Черные скалы рядились в блистающие на
солнце снежные шубы. Мы сказали ладно, только погуляем тут немного и
пойдем обратно. У края долины торчал каменный крест. За ним шло вниз
огромное ущелье, по краю кое-где виднелась тропа. Мы присели у креста на
камни и съели продзапас. И вдруг перед нами оказался мужичок, голова
бритая, в руках сумка, в тапочках. "Откуда?!" Он махнул рукой в ущелье.
"До жилья далеко?" Он пожал плечами. "Нэ надо ходить", - сказал он. "Но
ты-то прошел?!" Он опять пожал плечами. "Я все врэмя хожу." "Ну что,-
сказал я Вадиму, - если он прошел, то значит пройти можно." И мы пошли.
Не раз теряли дорогу, портилась погода и шел холодный колючий дождь,
когда стемнело, провалились куда-то, выбирая путь наобум, вертолет
кружил, смутно видимый в сумраке, а мы истошно орали, думали заночевать
на краю неизвестно чего, но поняли, что замерзнем. Нам повезло, к часу
ночи вдруг увидели огонек... А утром мы почувствовали себя другими
людьми, окрыленными, для которых нет непреодолимых преград. И это
чувство стоило риска.
17.10. Жена: "Вадик - эдакий плей-бой. Мне еще тогда Марина (его первая
жена) рассказывала, как он ее кремами мазался. Вообще он не прочь женщин
поэксплуатировать. Я его спросила, откуда он деньги достал на поездку,
говорит мать дала, для нее это престижно, что сын в Святую Землю поедет.
Вот так вы все, играете на бабьих чувствах. А уж на счет сыграть - это
он умеет. На доброе слово щедр."
- Плей-гой, - говорю.
Вчера вечером, когда вернулись, водочки тяпнули, а тут и свет потух,
гроза-с. Доели-допили при свечах. Потом спели. Поездка нас сблизила, а
вернее меня с ним несколько примирила.
Пришли почти все посылки, около ста книг. Не хватает еще двух-трех. С
утра раскладывал их по полочкам. Вадик, поглядывая на оргию сию, обронил
осторожно-иронично: "Бастионы строишь?" В точку попал. Все-таки он поэт.
И умнющий-хитрющий, как поэту и положено быть. И даже стихи иногда
увлекают.., хоть и муть, а вот он мути этой, бреду своему о "сумеречной
земле", "вороньих стаях", "дорогах вдаль" - предан. Наивно предан.
Только вот барства русского я не люблю, якобы "презрения к деньгам",
мол, Бог пошлет, как манну небесную. И самое интересное - посылает. А ты
тут корячишься... Значит, Господу нелюбезен.
Вадим, погуляв по Тель-Авиву: "Девки у вас тут с-сытые, з-здор-ровые!"
20.10. Вчера взорвали автобус, когда Вадик по Тель-Авиву гулял. 22
убитых. Куски тел на ветвях, кровавыми плодами висели. Народ
повозмущался немного, но в рамочках. Опять же объяснили ему, что, мол,
происки врагов мира.
Москва ушла совсем. Пропала куда-то.
Когда мы с Вадимом с горы Арбель вниз скользили, он все твердил
молитвенно: "...неспроста это все... неспроста... Бог все знает, он
знает..." А я ему сквозь клекот дождя и гром кричу: "Это мне напоминает
анекдот: архангел Гавриил Господа спрашивает, про группу женщин
поступивших, куда, мол, их, в рай или ад? Господь говорит: а ты спроси
их, мужу изменяли? Ну, архангел по-военному: кто изменял - шаг вперед.
Все вышли, кроме одной. Господь и говорит:"Всех в ад." "А эта ведь не
вышла?" - удивился архангел. "И эту глухую блядь тоже!" - разозлился
Господь.
Вадим гвардейски захохотал, потом смолк и пробормотал: "Ох, прости
Господи."
22.10. Противно было смотреть, как наши вожди облизывали короля Хусейна,
не в силах (да с дуру и не считая нужным) скрыть своей детской радости,
жалкой еврейской радости "быть признанными", наконец, "стать своими".
Всё их "стремление к миру" - это галутное еврейское несбыточное
стремление "стать своими" среди чужих. Не стать собой, а стать своим...
А этот плебейский восторг общения с королем! Пусть хоть с бидэинским.
Король Хусейн принял, король Хусейн поздравил, король Хусейн приветливо
улыбнулся.
В 75-ом убил полгода, домогаясь одной старой лесбиянки, которую в
трамвае склеил, кандидата искусствоведческих наук, только лапать давала
и альбомы листать. Лет сорок ей было? Пару раз я на ней кончил от
трения, так и не дала. Поучала, что Фальк - это Мандельштам в живописи,
а Филонов - Платонов.
26.10. Подписали мир с Иорданией. Клинтон по такому случаю потрудился
притащиться в пустыню. Тёр слезившиеся глаза - во время церемонии
разыгралась песчаная буря.
Ездили с Вадиком в Вади Кельт. Монастырь – ящерицей к скале прилепился.
Потом на Мертвое море. Долго лежали в нем без движения. Снизошел покой и
сонливость. Вадима этот расслабон вдохновил. "Теперь я знаю, что на этой
земле все возможно! Здесь все дышит тайной чуда!" Поднялись на Масаду.
Его взволнованность шла по нарастающей. Следы римского лагеря внизу,
скворцы на ограде, портик Ирода над кручей, розовые горы на закате - все
восхищало. "Я прям вижу это ужасное противостояние: наверху - тоска, а
внизу - скука."
Вечером он еще раз попросил сборник Володи. "Не, не пойму ничего. Ты мне
говорил, что рецензию написал на его первый сборник? Дай почитать."
Почитал. Сказал, широко улыбаясь:"По-моему рецензия лучше, чем книжка."
Ну, я спорить не стал.
А утром, в последний раз поехали к морю. Шли редкие большие волны. Бабка
в шляпке ловила рыбу леской. Два парня с досками ждали волну, чтоб
оседлать. Вадим уже предвкушал свидание с Любой, свои рассказы, "она
поймет, как никто". После работы я отвез его в аэропорт, торчали там
часа три - вылет задержали, таможенники тянули резину. Еле доплелся до
кресла. Устал. Ужасно устал. Утром еще писал письма. И грустно. Он
странный. И есть какая-то магия в его стихах, в упор не видящих этот
мир, упрямо цепляющихся за милые образы-образа...
Бесконечные жухлые травы.
Неоглядного неба пустырь...
Не бывает сильнее отравы,
Чем дорожная русская пыль!
Или:
Хорошо б хоть раз без толка
мне пожить в степной глуши!
Быть влюбленным да и только,
без оглядки, от души!
/две строфы пропускаю/
И пурге над полем внемля,
о подруге не вздыхать,
лишь заснеженную землю
легким шагом целовать...
5. 11. Смотрел "Аолам лефи агфа", нашумевший и набравший призов фильм
Аси Даяна, олицетворяющего собой израильскую гниль. Все как по
писанному: дети героя и отца-основателя ненавидят основанный и
отвоеванный для них мир. Этот сынок генерала - лихой бездарь: ни школы,
ни эстетического чутья, типичная израильская голытьба от искусства, но.
Да, есть но. Его клокочущая истерика убедительна, почти увлекательна в
своей омерзительности. Фильм примитивненький, но гниль дана со смаком. И
неважно откуда она взялась, для него эта гниль, а еще лучше - хара
(вроде русского "говна", только вонь познатнее) - нечто неизбывное,
вечно царствующее, материя, из которой воздвигли Вселенную, будто
Большой Хлопок был взрывом кучи дерьма, которое с тех пор наполнило
Космос. В конце фильма пьяная израильская военщина, доведенная до
отчаяния захватническими война