Щербы не осилил. А вот "Конец света" Бар-Малая оживил: "Доставай, Родя,
горн... Проперди им, гадам, напоследок что-нибудь пионерское." И еще
презабавна статья "На лоне мачехи-земли" с гениальной графоманью
Цетлина: "Он был бездомен, гол и зол, и в джунглях буйно он царил,
внедряя страха произвол среди мартышек и горилл". "Хоть он старик (не
карапуз), любил покушать он арбуз." Да все стихи там - убойной силы.
Только подозрение у меня, что это опять чья-то мистификация, может
Гробман балуется?
В общем в целом - мелковато. Ни одного "открытия", кроме разве что
Цетлина. Нет, кроме шуток, такая искренняя, не отягощенная рефлексией
графомания конгениальна. И чувствуешь тайное родство...
Сегодня в "Маариве" текст песни Авива Гефена, которую чуть ли не
запретить хотят (старорежимные ухватки). Звучит примерно так:
Куда приканали?
В тупик, в Никуда.
Как в бункерах жить нам в своих городах.
В бетонные лунки мы ляжем всем клином.
Голубка подавится костью маслины.
Так в чем здесь задумка? И чья тут вина?
И как называется эта война?
А кто там под мухой бредет за оградой?
Да это ж премьер наш! Он парень что надо.
............
Детишки кота подожгли, духарясь.
Папаша дочурку ебёт втихаря.
Она подвывает, когда он кончает.
Господь ни гу-гу. Вроде не замечает.
Зато наши дети одеты-обуты.
А то не беда, что слегка ебануты.
Ну и т.д. Так сказать, в вольном переводе.
Понравилась мне песенка. Такая сионистская. Понятно теперь, чего Лея
Рабин озлилась.
18.5. Лаг баомер. Всю ночь ребятня костры жгла. Юваль пришел в шесть
утра.
"Моя скорбь - мой рыцарский замок." Кьеркегор. Подошло бы эпиграфом к
моей "Романтической балладе". Как по заказу.
Жена: "Иди скорей, Пугачева с Киркегоровым выступают!"
Решил перечитать статью Каганской об отщепенстве в "Страницах". По
дороге наткнулся на статью Функенштейна "Пассивность евреев диаспоры" со
своими старыми пометками. Есть там правильная мысль о том, что
пассивность в период Катастрофы объясняется ассимиляцией (то есть
самоотказом, самороспуском), разорвавшей эмоциональные связи
национальной солидарности и заставившей евреев солидаризоваться с чужим
государством, что сделало их безоружными перед этим государством в час
испытаний. И еще он утверждает, что "тотальная пассивность евреев"
диаспоры - это миф. Стал я искать в статье опровержение этого мифа, но
не нашел, увы.
Да, так насчет отщепенства. Кроет его лихо. Мол - "русская болезнь"
("русский культурный шовинизм, заношенное до дыр русское культурное
мессианство" - раздражает, согласен). "Давно не одевается по
романтической моде героев Байрона... не живет на чердаках и мансардах
жизнью одиноких героев (почему же?)...", короче: "потеряло жанровые
признаки" (как вторичные половые), что мол для евреев - это опыт
устаревший. И в конце концов пригвоздила к кресту: "Быть отщепенцем в
Израиле - это не несчастье, не стыд и не преступление - это
бездарность." Так что, прикажете становиться в строй? А кто и куда
поведет? Или это типичные вопросики отщепенцев? В тюрьму за них, как в
доброе старое время, уже не содють, но бездарностью, не ровен час,
заклеймят.
Однако, поскольку я ощущаю себя и отщепенцем и бездарем, то остается
только, расслабившись на этом кресте, хоть позагорать напоследок. Да,
отщепенство, да, романтический герой-одиночка, к черту толпы, в том
числе и еврейские, воодушевление единством. Не надо мне вашего рая
причастности к долбаебам. И не в русских комплексах дело, а скорее в
еврейских, да, еврейское галутное отщепенство, пара ушастиков в классе,
незримо и намертво связанные всеобщей неприязнью и своими тайными
увлечениями историей погибших народов, удалыми песнями одиночеством
изнуренных...
(В июне 67-ого я места себе не находил от радости, и на семинаре по
радиоприемникам, совсем от нее обалдев, пишу впереди сидящему Гольдбергу
записку: "Наши в Иерусалиме!" Гольдберг втягивает голову в плечи, как
черепаха под панцирь, рвет записку на мелкие-мелкие кусочки и, подняв
руку, просит у преподавателя позволения пересесть.)
21.5. Боря напомнил, как он пришел ко мне после выборов поплакаться, что
Тхия провалилась, и сказал: "Ну что, не на ту партию мы поставили?!", а
я ему, якобы, в ответ:"Да что - партию! Я боюсь, что мы не на тот
народец поставили!"
22.5. Сегодня Рабин, перед голосованием в Кнессете, под диктовку
коммунистов и арабов отменил решение правительства, свое же решение, о
передаче 500 га под Иерусалимом на нужды строительства. Полная и
тотальная капитуляция. Даже американцев не постеснялись выставить
идиотами, те уже наложили, извиняюсь за выражение, вето на резолюцию
ООН, осуждающую передачу, и полмира на них за это обиделось.
25.5. Интересно, многие мужчины "играют" во время акта? Ну все эти
охи-ахи, когда страсть изображают? Я так лично "играю". И не вижу ничего
плохого, если партнерша "играет", наоборот. А то скучно.
Виктор пригласил на собрание в Цомет. Я колебнулся было, но не пошел.
Глупство это все. Партийной болтовни и мелочных партийных интриг с меня
хватит. Вот если б кто пострелять пригласил... Дважды меня пытались в
дело втянуть, но я струсил. Во второй раз совсем уже безумьем
попахивало. А.Л. был у нас когда-то давно в Тхие, но ушел, оказались
недостаточно радикальны. Я его изредка встречал в театре, в филармонии,
он был из старой плеяды московских отказников, на пять лет раньше наш
институт кончил, кандидатскую защитил, приехал тоже раньше меня. Один
раз я у него в гостях был: жена симпатичная, трое детей. Свою фирму
открыл, какие-то приборчики делал, но дело не очень шло, и преподавать
пытался, а потом попал в автокатастрофу, и после этого ушел от жены, и я
его встречал на тех же культурных мероприятиях с разными другими
женщинами, вокруг одной, новоприбывшей одинокой поэтессы с ребенком у
нас даже чуть соперничества не вышло, нет, во всем он был вроде
нормален, но... какой-то бешеный блеск в глазах, особенно когда про
политику разговор, а после аварии блеск стал еще страшней, и глаза
таращились. В общем, однажды он позвонил и предложил встретиться.
Сказал, что есть у него знакомый, который может взрывчатку достать, а
дистанционный взрыватель он берется сделать, так что дело за мной. А
кого взрываем, братва, весело улыбнулся я, еще слабо надеясь, что он
шутит. Мечети, сказал он. Или ихние школы. Я не на шутку струхнул, и
посоветовал лучше взять посла ебипетского заложником, чтоб Синай
освободить. Он грустно посмотрел на меня, сказал: ну, ты подумай, на
этом мы и расстались. Через год он умер от рака, быстро сгорел, лежал у
М. в больнице, жена его навещала, в Москве он за ней ухаживал, женщины
такое не забывают, а я не пошел. И на похороны не пошел.
А гражданская война у евреев лихо пойдет. Бли кунцим /без булды/.
26.5. Маринетти хорош! "...пусть прожорливые пасти вокзалов заглатывают
чадящих змей... пусть мосты гимнастическим броском перекинутся через
гладь рек. Пусть пройдохи-пароходы обнюхивают горизонт. Пусть
широкогрудые паровозы..." Фромм находит в этих текстах характерные черты
некрофилии. Мол, каждый, кто техникой интересуется и не любит смеяться -
некрофил. Ну и -? Один - некрофил, другой - шизонарцисс, и все тайны
истории разгаданы?
Можно вообще про немцев сказать, что они некрофилы: с юмором туговато,
технику любят и порядок. Клинический случай.
27.5. Если раньше я считал, что лучше читать оригинал, чем цитаты из
него, то теперь мне больше нравится догадываться об оригинале по
цитатам, если, конечно, они стоят в интересном контексте, они тогда, как
изюминки в только что выпеченных ватрушках: и съедобно и вкусно. Сам-то
оригинал зачерствел со временем, не разгрызешь, да и пахнет плесенью.
Читая нудельмановские пассажи о "черных дырах" и "белых карликах",
вспомнил, что в отрочестве увлекался не только историей, но и
астрономией, как историей Вселенной. То есть уже тогда собственная жизнь
меня не так привлекала. Кто ищет вечности, тот не любит жизни.
А любовь к астрономии, к чудным звездным цветам грибовидных туманностей
и
спиральных галактик - страсть садовника к мифическому Райскому саду.
Сады звезд.
29.5. Конечно в механизированном разрушении отчуждается смерть,
отодвигается ее зловонная пасть, можно даже наслаждаться танцами
прекрасных машин...
Уже много лет я перед сном представляю себе (ох, не зря А. Л. мне
гнусные предложения делал) всевозможные разрушительные и смертоносные
теракты против арабов, как "мы", взрываем их мечети, собрания,
университеты, больницы, школы, со всем их вонючим отродьем, базары,
митинги, похоронные процессии... Иногда просто не могу заснуть без этих
мечтаний. Постоянный "фильм" перед сном, только он меня
успокаивает-усыпляет. А еще, после долгого жаркого дня, сбросив дома
потные трусы, люблю их обнюхать, особенно ту, смрадную, полустертую
полоску, этот обморочно сладенький запашек. Похоже пахли трупы
расстрелянных христиан в брошенной деревеньке под Бахамдуном. (Труп
посадишь в садах Аллаха и к утру зацветает труп... Да, это у вас про
ливанскую славно получилось, Михаил Самуэльевич.) Я делаю это уже
автоматически, жена возмущалась, а теперь посмеивается: "Что, хорошо
пахнет?" Так что, товарищ Фромм, в некрофилы меня запишете? Валяйте.
Фашист и некрофил. Не могу, правда, сказать, что люблю покойников. Но
вот зачистку тотальную от человеко-крыс организовать - о, это тайная
мечта! Чем-нибудь химическим, или нейтронным, лучами какими, тепловыми
волнами, всё это их мерзкое копошение... Ну, а кое-кого можно и пулюшкой
угостить-попотчивать, в головенку, чтоб пораскинул мозгами. По отношению
к некоторым готов лично-с, да с превеликим удовольствием, ежели,
конечно, гарантируют безопасность. (Я несколько раз смотрел "Подранки",
фильм-то не Бог весть, но ради сцены гибели мальчика, еврея Вали, так
мечтавшего о мести и подорвавшегося на собственной взрывчатке, как он
вдруг потерял волю и заплакал в ожидании взрыва, когда динамитные
палочки, неумело связанные веревкой, вдруг рассыпались, уже подожженные,
заплакал от обиды на несбывшиеся мечтанья, и я каждый раз плакал вместе
с ним, и над ним, над тем, что месть - не возмездие, а обиды
неутолимы...)
Лимонова показывали по ТВ, постарел, высох. Тоже трусы нюхал, только ее.
Скитается теперь по Расее, живое кровавое дело ищет. Не, я не такой
смелый.
Вчера по ТВ, в "Таверне", импозантный мужик с седой бородой и в шляпе с
бляхами пел старую испанскую песню о Иерусалиме. Эх, хороша песня!
Крик-вой под гитарные переливы... С отрочества, едва страстишки
вылупились, млею по Испании. Кровь предков? Мама говорит, что отец ее
перед смертью от голода в зимнем Ленинграде 42-ого поведал, что мы из
рода Абарбанелей, может бредил? Хорошо пел, голос сильный, вой
тоскующий, бесшабашный. И я подумал (редкие минуты любви к евреям), что
вот ведь какая наша нация, ведь какие песни поем!, хучь - испанские,
хучь - русские, хучь какие. Будто душа наша отражениями всех душ мировых
переливается, и нонешних, и давно сгибших. Такая вот, мировая, можно
сказать, душа.
Получил твою посылку и письмецо.
Ну да, Разум чист. Есть в нем геометрическая такая честность. И
неумолимость. Не купишь, не запугаешь...
30.5. У евреев отсутствует одно важное качество, без которого мудрость
истинная невозможна. Нет в них цинизма. Все есть: наглость,
изворотливость, истеричность, надломленность, тоска, ну, и всякое такое.
А вот цинизма - нет.
А когда смотришь на эти толпы, несущиеся в бешеном коловращении, то
остается только одна надежда - на энтелехию. Да, (и Гитлер с прискорбием
подмечал), есть в них эта биологическая сила ("биологически активная
нация", зовут их русские фашисты), этот энергетический напор, эта
сексуальная жадность, так и бьет через край. Будто непонятная
"биологическая правда", воистину божественная, являет в нас свою
неудержимость...
Генерал Лебедь, эдакий удав Каа с мертвым лицом, давал в Москве интервью
молоденькой шустрой корреспондентке. Чувствовал себя еще неуверенно
после отставки, пускаясь в новое для него политическое плавание, цедил
слова, едва опуская нижнюю челюсть. Корреспондентка: "А вы вообще
когда-нибудь улыбаетесь?" Лебедь: "Чо? Да я вообще человек веселый, да."
Корр. :"Что-то я этого не заметила в нашем интервью." Лебедь: "А ты чо,
хочешь шоб я тебе козу заделал?" Корреспондентка поперхнулась и неловко
захихикала: "Да нет уж, козу не надо." Лебедь: "Вот и я говорю.
Неправильно нас поймут."
Розанов считал Толстого гениальным, но неумным. Толстой просто не был
циничен. Гениальность наивна. Она раздражает своей целеустремленностью и
нежеланием считать цинизм признаком мудрости. Толстой до последних дней
своих остался живой ракетой, порывом к спасению. Остался дураком. У него
был иммунитет против цинизма. Все та же гениальность? Мудрость цинизма
бесплодна, это мудрость бессилия. А иногда и лени.
По русскому ТВ (во дают!) показывали передачу о Хаиме Герцоге, как он
Германию брал вместе с английскими войсками. Показывали кадры лагерей с
горками трупов. И я подумал, что это садизм - требовать от них
сопротивления, подлость и садизм. Конечно, это все от бессилия, свое
бессилие переносишь на них, требуешь от них то, на что сам не способен,
подвига, подлец, требуешь. Ты-то гуляешь себе, бумагу мараешь, а над
ними уже надругались, до предела насытились надругательством. А такие же
горы трупов не громоздились в России, не сидели там в лагерях миллионы и
безропотно умирали? И ни какие-нибудь там трусливые еврейчики (вроде
Мандельштама!), а честное русское воинство, герои и витязи.
А сейчас, тут, не идет ли свободный народ сам в пропасть? (Барнеа вчера
в "Маариве" остроумно высказался, что, мол, конечно, правильной дорогой
ведут народ нынешние вожди, только почему они ведут его за нос?) Скажут
- нет, есть сопротивление, оппозиция, демонстрации. Да не смешите меня.
Настоящее сопротивление, а не игра в него, это насилие, это жертвы и
самопожертвования. А ты сам-то, щелкопёр, взял бы револьвер? Слабо?
В последнее время от этой либиды - одна тошнота. Вчера днем, когда она с
Б. разговаривала, мы это в последнее время частенько практикуем, когда
она по телефону разговаривает, с мамой, или с Б., или с другой подругой,
когда с мужиками говорит, я не решаюсь, боюсь вызвать ненужные рефлексы
и ассоциации, у самого уже рефлекс выработался, как у собаки Павлова:
чуть звонок и воркование в трубку, Благонамеренный - что твой суворовец
по стойке смирно, вот и вчера, трубку-то она потом положила, побоялась
себя выдать голосом, положила и прям измучила меня всего. Устал. Как-то
вот морально устал. И опять бессонница одолевает.
Да, так с А.Л. это был второй случай, а в первый раз меня втягивали в
разные безобразия люди посерьезней. Городишко, где мы поначалу жили,
состоял из старых неприглядных кварталов "иракцев", нового квартала для
"русских", поаккуратней, и нескольких вилл работников местной
администрации из старожилов (городок был под контролем Мапам,
Революционной Рабочей Партии), у "Банка рабочих" красовались заросшие
руины крепости крестоносцев, рядом музей, краеведческий. Директором
музея и его единственным работником был бодрый старикан Шапиро. Кроме
редких визитов школьников в музее никогда никого не было, так что он был
рад моей заинтересованности, еще больше его утешали мои политические
взгляды, он любил говорить о том, что вся надежда на русскую алию. По
вечерам он прогуливался со старой чешской винтовкой времен Войны за
Независимость и повязкой "гражданская оборона", во что и меня втянул, уж
больно я любил его байки. Старик был что надо. Кремень. Из бейтаровцев,
вечный диссидент, ничего не нажил, ни добра ни славы, но по-прежнему
горел революционным огнем. Жизнь неизбежно сводила его со многими,
теперь - "историческими" фигурами, а в ту пору все были партизанской
рванью. Я взял у него интервью и напечатал в "Круге", я тогда активно
печатался, отчаянно пытаясь оповестить сограждан о том, что сионизм в
кризисе. Он свел меня с некоторыми любопытными личностями, из той же
плеяды заядлых диссидентов, которые умудрились и к Бегину войти в
оппозицию и остаться на обочине, хотя сотрудничали с ним еще со времен
войны с англичанами, а кое-кто - с Польши. Один из них был из старших
офицеров Эцеля и утверждал, что в короткий период после смерти Разиэля
возглавлял организацию, хотя был тогда моложе 25-и лет, и что лично
передал бразды правления Меридору. Утверждал он также, что после
отставки Меридора организация высказалась за избрание его командиром, но
он уступил Бегину, за что Бегин отплатил ему черной неблагодарностью.
Все его товарищи стали министрами (тот же Меридор) и послами, а он
оказался выброшенным центробежными силами на обочину (помню такой
аттракцион в Парке Культуры и Отдыха: сажали нас, детей, на большое
колесо и раскручивали). На вечере, даже можно сказать вечеринке, которую
давал для соратников Ланкин, новоназначенный посол в Южную Африку, я
познакомился с вдовой моего кумира Авраама Штерна, красивой, даже
величественной, седовласой женщиной, прекрасно говорившей по-русски, я
взял у нее телефон, сказал, что хочу написать о Штерне, а заодно и у неё
взять интервью, но закрутился, и дело заглохло, а, да, меня в армию
взяли. Еще я познакомился тогда с сыном Ахимеира, он теперь член
Кнессета, жена у него русская, как-то даже пыталась мне помочь с
поездкой в Россию через Сохнут. Так что получается, что если б я был
порасторопнее, то можно было бы и в Ликуде пробиться. Только толкотню не
люблю, кишения пресмыкающихся... Ну вот, так у этого бывшего командира
Эцеля был дома такой политический семинар, собиралось каждый раз человек
десять, в основном "отщепенцы", но и кое-кто из старых боевых товарищей
занимавших государственные посты среднего звена, и обсуждали "текущий
момент". Командир этот подарил мне несколько своих книг о том, как нам
обустроить Израиль, разваливающийся на глазах, и вообще относился ко мне
с подчеркнутой внимательностью, надеялся, что стану проводником к
русской алие. Я действительно приводил на семинар единомышленников
(тогда всех объединяло неприятие соглашений в Кемп-Девиде), даже
Кузнецова привел, Командир тогда всерьез рассматривал идею "идти в
Кнессет" и варганил всякие политические комбинации. Готов был поставить
Эдика на второе место в свой список, но Эдика это не воодушевило. Потом
многих участников семинара я встречал в Тхие, у Рафуля, у Ганди. Он мне
нравился, Командир. Лет ему было за шестьдесят, а выглядел сорокалетним:
боевой такой темный бобрик на черепе багородных форм (ни одного седого
волоса!), спортивная выправка, лицо решительное, настоящий боевик,
основательный такой, рассудительный. Однажды он попросил меня остаться
после семинара, в Иудее и Самарии прошла серия терактов, настроение было
взвинченное, "территории" волновались. Сначала он прощупал меня на
предмет моей оценки ситуации. Я выразил тревогу. Тогда он сказал, что
надо что-то делать. Я сказал, что конечно, надо что-то делать. И тут он
неожиданно пустился в откровения, сказал, что "семинар" - это некий
предбанничек, "фильтр", за ним стоит более серьезная организация, и он
предлагает мне перейти в следующий класс. Первой моей мыслью было:
"органы" меня проверяют, это провокация. Нужно было быстро и элегантно
"делать ноги". На любые "органы" у меня идиосинкразия. Чувство
лабиринта, ночные кошмары Кафки. Оттого я и тайны всякие не люблю (как у
Декарта, у меня от них портится настроение) - где тайны, там и органы. Я
не собирался жить двойной общественной жизнью (половой - еще туда-сюда,
знаете этот анекдот: дедушка, а правда, что ты был в молодости членом
суда? Да-да, членом суда, членом туда, эх, молодость-молодость...),
такая жизнь всегда казалась мне неоправданно сложной. Я избрал линию
"дяденька, я еще маленький", сказал, что не совсем понял, о чем он
говорил, но в любом случае у меня нет сейчас возможности расширять свою
общественную деятельность, да я и не вполне считаю себя вправе, я меньше
двух лет в стране (тут же нарвался на сомнительный комплимент, что
говорю лучш