тво, можно
сказать, в опасности, народ переживает, а тут какие-то дурацкие шутки с
дурной ебли. Ветераны: Гершон, Вальдман, были против, но предотвратить
не смогли. Злые ушли. В общем, хана нашему "Возрождению". Да чего там,
народ на всех парах рвется к светлому интернациональному будущему, а мы
тут бубним про родину, независимость, состарившиеся пионеры,
пионервожатые и звеньевые.
В субботу ты приезжаешь.
Ночью Вадик звонил, говорит: сижу, твои записи слушаю, реву в три ручья,
и чтоб непременно еще напел и прислал, и о том, какие у него были летом
романы, я обалдею, и что книжку издает. И я сразу затосковал по Москве,
закручинился, затомился завистью: романы, книжки...
19.2. Неполадки с хуем. Страх. Супруге ночью приснилась летающая на
ветру большая черная шляпа. С широкими полями. Хрестоматийная...
Встретились у Музея (рейс задержали из-за непогоды). "Пойдем в Музей?" -
говорю, ибо боюсь. Подняла на смех. "Что ж я новое английское белье для
Музея надела?" Пришлось приступить к исполнению. По полной программе.
Ритуал в "Р.-А.". Там уже дерут 170 сикелей. Прошло успешно. Хоть в
решительный момент я было дрогнул. Белье помогло, голубое, с причудами,
трусики с разрезом, снимать не надо. На следующий день ритуал в Яффо,
закусон у Дани. Почти никого. Море изумрудное. Солнечно. Чаек до хера.
(Как это, вопрошает иностранец, отправившись на рыбалку, воды у вас - по
колено, а рыбы - до хера? Кто ж тебе такое сказал, спрашивает местный
житель, Михеич что ль? так у него хер ниже колена.) Все крутилась у
стола кормящая сука, похожа на гончую, худая, рыжая. Мы накидали ей
турецкой просахаренной хуйни, которую у них к кофе подают. Кофе сносное.
На следующий день я ездил на базу, на этот раз за освобождением от
милуима, кончилась моя служба отечеству. Опосля подхватил ее по дороге и
поехали в Музей. Там выставка Маппельфорпа. Здорово. Особенно этот хуй с
иголочки, во фраке хуй. И цветочки, как хуечки. Полное охуение.
Авангардно. Потом зашли в буфет, опять же никого. Бутылочку винца
полакали. Ну меня и понесло...
Говорят, народ переживает, когда из армии увольняют. Как бы списали тебя
в беззубые. И правда, если вспомнить, то больше было интересного, и люди
симпатичные попадались, да и многие годы единственное время было, когда
почитать удавалось.
25.2. Буфетчица Мальвина. Крутобедрая. Лицо - забрало. Равнодушие и
отгороженность особенно распаляют. Рассказал про "артистку". Не все,
конечно. Но о травме поведал, плакался. И вообще распоясался. И вдруг
вижу Н., с какими-то мужиками к буфету спускается. Заметила ли?
Врассыпную, перебежками, удрали. На обратном пути девочку потянуло в
лес. Мягко отклонил. Потом в пардес *. В парадайс. Отклонил. Возникла
напряженка. Да, а еще в разгар пьяненького, истеричного откровения в
буфете сказал, смеясь, что в отличие от некоторых случаев, имевших место
быть в прошлом, я на этот раз рад твоему приезду. Врезал. А за что? И
ведь главное - чистая правда, рад, аж до слез расчувствовался, опять же
портфель такой красивый подарила, как родная. Мой-то уж совсем
развалился. Ну вот. Сказала, что хочет просто погулять, сказала, что не
может так вот уйти, должна проветриться, в общем - шокинг. Но я был
непреклонен. Становишься вдруг удивительно твердым, когда не стоит.
Сказала с упреком: "Ты должен был тогда (когда в первый раз встретились
и я предложил Музей вместо гостиницы) настоять на Музее." Я виноват. И
еще корила себя за то, что "не прочуяла". "Как это я?!" - возмущалась
собой.
В пятницу обычная карусель: школа, потом ученик, потом младшего в
консерваторию, ожидание трехчасовое в садике напротив: проверяешь
контрольные, готовишь микропроцессоры, газетку почитаешь, поглядишь
рассеянно на детей, старушек, собак. Вдруг пасмурность. Укрылся в
машине. Из приемника тонко-тонко скрипка. Медленно. И рояль всхлипывает.
Тени побежали по лобовому стеклу, то ли испуганных птиц, то ли листьев.
Молодой черный кот озабоченно протрусил. Качнулись деревья. Высыпал
дождь. Редкий, тяжелый. И тут же стихло. Никак небо не разродится.
Наконец, прорвало. Порядочный дождик. А скрипочка все вытягивает свое
тонкое, будто девочка-циркачка по лунному лучу, как по канату, бежит...
и ягодицы-ягодки пляшут - дразнят....
Даже с супругой нерешительность завелась. Напугал ее, что "есть
болезненные явления". Но все равно утром ссильничала, правда, осторожно,
интересуясь, не беспокоит ли.
В день первый, после работы, встретились, поехали к морю. Гуляли вдоль
берега, пока солнце не село. Извинялся. Ты тоже. Дал рукопись.
Взобрались на вышку спасателей, а тут - прилив. Отрезал от суши.
Пришлось разуться и по холодной воде... Отлегло немного.
В день второй А. вдруг захотела "поговорить". Работа кончилась, слава
Богу, раньше, встретились в Яффо. Ну куда еще? Гроссмейстер не баловал
разнообразием дебютов. Пообедали. Несла что-то житейское. Про конфликты
в театре. Приглашала на премьеру. Не могу, говорю, семейное мероприятие.
Странные отношения. Ничего общего, и такие конфузы жуткие, а поди ж ты,
прилепилась. Да и меня ужасно тянет. Озорством влюбленности. Увы, так
быстро испарившимся. Сказал, что на два дня уезжаю. С приятелем. "Хорошо
тебе", позавидовала.
Еще Д. вдруг позвонила, напрашивалась, и голос ее - чудеса! -
всколыхнул, как ленточку у орангутанга, но в струну не натянул, не
сыграть. Супруга чует что-то неладное. Объясняю неполадками. И вправду,
нишбар ли азайн*.
В день третий с утра поехали в горы. За Рамле, у старой дороги на
Латрун, есть миндалевая роща. Будто бледно-розовый дым висит над склоном
в раме вспаханных полос чернозема. Отцветает миндаль. Розовые цветки и
черные, мохнатые орехи. Шов с язычком. Ни дать ни взять - пизда черная.
Над нами хрупкое солнце. Холодно. Весна в Иудее. Поднимаемся к
тамплиерам. Вокруг камни дырявые, похожие на черепа. Декламирую свое
старое: "мы поднимаемся в дурмане медуниц по козьим тропам в келью
паладина, сад черепов, фиалки из глазниц, как рой птенцов дивятся на
руины..." Останавливаемся, обнимает меня, целует. И вдруг такая тошнота
подступила от этой декламации, от стихов этих отвратительных, какие-то
дурманы медуниц ёбаные, - хоть два пальца в горло вставляй извергнуть
рвотные "руины", мерзкую слизь изжеванных рифм... И ее поцелуй
погрузился в это дерьмо, как в сургуч, припечатал, ох!.. Свернул с тропы
и сел на камень у оливы. Ствол - будто несколько деревьев в канат
скрутили. Корни похожи на корявые пальцы старика, изломанные артритом.
Она моего состояния не заметила. Стала фотографировать. Между тем
отлегло под оливами. Продолжили подъем. И вдруг - малиновый звон.
Латрунский колокол в синее небо молитву пролил. Стояли, слушали.
А вот и келья. Тут был КП Арабского Легиона. Траншеи вокруг заросшие.
Трава шумит. Ветер сильный, аж посвистывает в бойнице. Растолстела. Пока
распахнешь всю эту фортификацию. Опять же интифада* вокруг... "Не
болит?" - ехидно. "Не болит, - пыхчу, - не болит." Пистолет на каменном
подоконнике. Остроносый профиль, вырезанный светом из узкого окна,
вызывающе вздернут. И зад крутится, как на вертеле. Бусурмане в соседнем
овраге трясут оливы, а толстые их бабищи сидят на белых коврах и
перебирают маслины, что-то веселое напевают.
Потом в монастырском дворе посидели, перекусили. И дальше, в Ерушалаим.
Захотела на новое здание Верховного суда посмотреть. А здание Страшного,
говорю, осмотреть не желаете? Всему, говорит, свое время. Прошлись
суровыми анфиладами. Посидели в саду, японском, с ручейками да
камушками. На зеленой лужайке, залитой солнцем, прямо против Кнессета,
старушенции китайской гимнастикой занимались. Грибной дождь накрапывал.
Потом зашли на выставку фресок из Помпеи. Орнамент хрупкий. Сразу видно,
что прогнило все. На обратном пути мелькнула мысль об отеле, но решил не
корячиться.
На следующий день лил дождь. Тебе захотелось в Капернаум. Поехали. Пока
из пробок выбрались, пока до привала за Афулой доехали - почти час дня.
И дождь. Мало, говорю, времени. Лучше завалимся куда-нибудь? На стоянке
посоветовали в Бейт Кешет, рядом, за Фаворской горой. Хорошо бы на гору
подняться, да побоялся, что старичок "Форд" не потянет. Он и так у нас
герой. На заправке какой-то старый осел, паркуя за мной, чуть не
раздавил мне ноги, еле успел выскочить, а он, эдак медленно, сонно, на
тяжелом "Аплюзе" въехал мне в многострадальный бампер. Некогда было
пререкаться, да и следов оставлять не хотелось - содрал я с него сто
шекелей (больше, скряга, не дал, хоть убей), и дунули мы в Кешет. Фавор
был над нами, сосок собора на вершине лизала туча. Юная зелень лужаек.
Кибуцники оглядываются на нас, поспешая в столовую. А мы влезли в номер
и занялись, наконец, делом. Я был в ударе, временами даже трогал за
живое, так что тебе изменяла столь ценимая мною сдержанность. Ценимая
именно за эти редкие, но ужасные измены. Хлынул настоящий ливень. Ты
читала рукопись, хвалила, даже восхищалась местами. "А почему мое
любимое не включил: ты теперь за тридевять земель, я лег в дрейф, вернее
сел на мель, жаль страна моя не широка, один пруд, один гора, адын
река..?" Пожал плечами.
Когда поплыли обратно, цвет мокрого асфальта сливался с цветом неба, так
что казалось - мы действительно плывем, поднимаясь вверх, утопая в
свинцовой, переливающейся бездне. "Смотри!" Обернулся - над горой
Преображения стоял двойной нимб радуги. Никогда такого не видел.
Ездил с Володей и Рут в Ерушалаим, на постмодернистскую тусовочку в
змеином питомнике. Вонь страшная. Периодически, изменившимся лицом
бежал. Во двор, в пьянящий иерусалимский холод, в дождь. Собралась
дюжина избранных. Женя, сторож питомника, добродушный бородач,
демонстрировал свое царство: играл с лемурами, тетешкался со "злой
енотихой Катькой", дразнил крокодилов, бросал колбасу пираниям и -
гвоздь программы - вытаскивал из клетки кобру, упиваясь дружным ужасом
постмодернистов. Это были его последние дни в питомнике - деньги на
него, доктора зоологии и завзятого змеелова, у еврейского государства
кончились. Постмодернисты лежали на коврике посреди террария-вивария
причудливым клубком и потягивали винцо. Ротенберг делал зарисовки. Дана
была в смелых обтягивающих черных рейтузах, Некод - в мышиного цвета
шляпе-горшке, а ля художник. Володя читал свой трактат о Змие, все
читали что-то посвященное змеям. Позднее явился Генделев в тройке, с
молоденькой девицей. Перекошен. Говорит, как покойный Папанов,
полу-ртом.
В склепе Авраама в Хевроне врач Барух Гольдштейн расстрелял басурман,
увлекшихся молитвой. Сам погиб. Совершил то, о чем грезилось горячечными
от ненависти ночами. Надеюсь, что этот герой - не последний. Тогда народ
еще жив, тогда мы еще повоюем. Народ жив геройством, а не расчетом.
Спираль террора пошла на новый виток. Вниз, к гражданской войне.
Становление каждой нации проходит через эпоху гражданских войн. Если
левую сволочь не обезвредить, накрыться Третьему Храму большой арабской
кусищей. (Кус - "щель" по-арабски.)
По ТВ - интервью с Моравиа. Загорелый, седой старик в белом пиджаке и
голубой рубашке, с шарфиком на шее, сидит спиной к морю и скалам Капри,
виден заборчик у обрыва, край стола, трость в руках что-то
вытанцовывает. Поток сознания о болезни и писательстве ("Камю и Сартр
написали похожие книги, но на десять лет позже, просто потому, что я
десять лет болел и не ходил в школу"), об Италии, о тяге к самоубийству
в юности, о Прусте, о фашизме, о сексе, о немцах, которых тянет в
Италию, о Дюрере, об экспрессионистах, как истинных выразителях
немецкого духа, о Петрарке, который писал, что любовь всегда пытается
оседлать коня смерти, о стихотворении Ницше, которое он взял эпиграфом к
своей книге "Отчаяние", о том, что глубина наслаждения несравнима с
глубиной страданий, которая только вечностью утоляется, что Малера это
стихотворение вдохновило на симфонию, он говорил ровным голосом, как о
давно знакомых вещах в доме, или друзьях и делах, знакомых нам обоим, и
мне казалось, что это мы с ним сидим за столиком кафе, высоко над морем,
на Капри, красотища кругом, ветер шевелит его седые волосы, трость
приплясывает, и это мне он объясняет: "...смысл наверное в том (о своем
романе "Отчаяние"), что самоубийства быть не должно, что нужно жить в
отчаянии, более того, отчаяние и есть смысл и даже наслаждение нашего
существования..."
1.3. Пока пули Гольдштейна тяжело ранили peace process. Авось сдохнет,
падло.
Сегодня А. захотела чтоб мы "где-нибудь посидели". Но я увильнул.
"Поменялись ролями", - улыбнулась чуть горько. В общем-то жалко ее
почему-то. Похожа на мышку. А я люблю белочек.
С супругой мужественно выполняю свой долг.
10.3. Лондон. Завлекла меня в забегаловку с пиццами и прочей ерундой.
Хозяева смахивали на марокканцев. Успокаивала меня, что, мол, итальянцы.
Но я был сильно обеспокоен: посреди полюбившегося града, в музейной
белокаменной тверди величайшей из последних империй встретить этих
юрких, курчавых, нагловатых. Да еще выложить за такое удовольствие 10
фунтов вместо рассчитанных пяти - явная прореха в бюджете. Тут струна и
лопнула. Я разъярился. Было сказано все, что иногда сказать надо, и чего
не надо говорить никогда и ни при каких. Атмосфера праздника была
бесповоротно отравлена. В то утро мы гуляли в Рейнджер Парке, я искал
твой мостик, нашел какой-то, ивой завешанный. Было морозно и солнечно.
Потом вышли на Бейкер-стрит, еще пустую (как субботняя тель-авивская), и
тут супруга вспомнила, что надо бы зайти в "Макс-и-Спенсер",
отовариться: подарки и прочее. Все прочее вылилось в оргию покупок на
два часа. Когда пришло время расплачиваться, выяснилось, что "Визу" они
не принимают (Господь не захотел моего разорения). Мы перешли на другую
сторону, в "Си-анд-Ди". Там было дешевле, но я уже устал от этой суеты
примерок. С усталостью пришла злость на ненавистную беготню по
магазинам, непредвиденные расходы, пришла и легла на дно. А вечером эта
забегаловка с марокканцами. Ну вот и...
Проснулся ночью в 2.45. Вспомнил свое юношеское "Я жил лишь славой и
войной. /Поля несбывшихся сражений!/ Лишь цепью мелких поражений/
отмечен был мой путь земной." Стал думать о компромиссе, о том, что он
вроде бы жизненно необходим, но как глобально, судьбоносно губителен!
Вот я, всё ведь живу уступая. И, уступая, отступаю все дальше, все
глубже в гущу пошлости, отдаваясь собственной посредственности. Вот уж и
совсем буржуа, почти благополучный: жену в Лондон повез выгулять. А книг
совсем не читаю, на картины в великих их галереях смотрю, как птица, и
корма не вижу. Так, думаю ночью в Хамстиде, и народ. Ему благополучие
подавай. Но у благополучных не бывает истории. Только слава или горе -
история. Славы нам, с нашим миролюбием, не видать, а вот горем, глядишь,
и вновь бытие свое пакостное искупим.
20.3.94 Гуляли по вечернему субботнему Лондону. Сохо, Чайна-Таун. Жена
балдела от магазинчиков, ресторанчиков, толпы, от омерзительного
колорита крысиной возни в помойке, а я, брезгливо обходя блевотину на
тротуаре, битые бутылки, рухнувших пьяниц, покорно тащился за ней. А
ночью - кошмарный сон: А. призналась мне, когда я вернулся, что отдалась
Г-ну. О, это было отвратительно! Вспомнив сон, я рассмеялся. Жена
сказала:"Я знаю, чего ты смеешься." Ее самоуверенность меня разозлила.
Чуть было не сказал: "Спорим, что нет?!"
Задумал пьесу. Пирр, царь Эпира. Неугомонный воитель. Это не могло быть
только тщеславием - слишком много риска, в тех войнах полководец не мог
избежать участия в битве. И погиб от камня, брошенного с крыши дома, при
штурме какого-то занюханного городка. Спор с Кинеем. Когда Киней говорит
ему, ну хорошо, завоюешь весь мир, а дальше что? А дальше, говорит Пирр,
мы будем проводить время в веселых пирах, за мудрой беседой и чашей
доброго вина. А Киней ему: "Что же, о царь, мешает нам это делать
сейчас?" Да, что мешает?
Пир сладок, как награда за победу в войне. Просто пировать, тряся мошной
- гниль. Или истерия. Истерия бесславия. Война, если она не выбор воли,
есть наказание за праздность и лень. Мир, купленный ценой компромисса,
есть самоунижение, самоуничтожение. Любите войну. Любите, любите войну -
вот правда Пирра! Нам только в битвах выпадает жребий. Наша доля -
тягаться с судьбой, а награда - хмель победы и сияние славы.
Благополучие мира не только временно, оно мертвяще скучно и особо
отвратительно своим самодовольством, упоением якобы мудростью. А
мудрость в героизме. В миролюбии же - только шкурничество, малодушие,
или предсмертная примиренность с судьбой. Так должен был бы ответить
Пирр. Если бы он больше любил рассуждать, чем сражаться...
Завоеванное дурманит победой, дареное - любовью, ворованное - похотью,
от купленного же - потом трусоватого трудяги несёт.
- Ой! - кричит жена. - Посмотри, белка!
Из кухни есть дверца в ухоженный садик, там белки шныряют и коты нежатся
на скамейках.
Хотел зайти к Китсу в последний день, рядом, через улицу, но - говорят,
не откладывай напоследок - пошел сильный дождь, и я отступил. Простой
домик, вроде дачи, спрятанный за деревьями. Напомнил домик Надсона в
Ялте.
23.3 Позавчера вернулись из Лондона. Впечатления пошло-туристские,
никаких поэтических. Только сильная ссора посреди путешествия (от
усталости, скаредности, раздражения за "туризм") вдруг пробудила ночное
вдохновение злобы. Если нет вдохновенья, рождается стих возмущением,
Ювенал, кажется. Под утро снилась борьба с водой, я долго и нудно
куда-то плыл... Вспомнил лондонский сон: я возвращаюсь, и А., совершенно
этим якобы удрученная, рассказывает мне, что пришлось отдаться - замучил
приставаниями - мерзкому Г-ну. Это ты меня тогда травмировала,
рассказав, как решила уступить домогательствам того поца, что проходу
тебе не давал в школе и нас выслеживал, как поехала с ним в отель, но он
якобы не смог от волнения, помню, что это меня разозлило, будто мне
важно, смог он или не смог, а не то, что ты, с таким... А может ты про
свое чувство омерзения и тягу к блевотине сочинила, может не так уж он
был плох в деле? Почему-то ужасно было обидно. Что это просто выклянчить
можно. Ладно еще, если женщина достается, как Ларошфуко стебался, не
самому достойному, а самому предприимчивому, а тут получается, что
самому занудному.
Да, парки в Лондоне хороши. И цветет все, яблони, вишни. Англичане по
случаю весеннего солнышка полуголые бегают, плюс восемь-десять, а я в
лыжной шапочке, холодина. Взрослые дяди пускают кораблики, яхты с
дистанционным управлением в пруду перед Кенсингтонским дворцом.
Суетился с машиной, оплачивал счета, письма от тебя нет, но есть от
Миши. Жалуется на болезнь. Учит композиции, пишет, что "ты выглядишь
прекрасно" - слишком сильный жест, что чересчур много сарказма вообще,
советует писать тексты о героизме - увлекло. Взял Плутарха, о Пирре
почитать, и, листая, наткнулся на описание прогулки Ганнибала с его
победителем, Скипионом Африканским, они, гуляючи, судили-рядили, кто
первый полководец, ну совсем как поэты. Сошлись на Александре. Пирр - на
втором месте.
В Лондоне вернулась молодая похоть, а дома все опять куда-то исчезло, А.
на уме, маюсь, хочу позвонить, но никак не решусь.
Сейчас позвонил (9 утра), спала после спектакля. Голос сонный. Разговор
ни о чем, так, как дела, но голос.., будто опять влюблен.
Вчера вечером смотрел "Воспоминания о поместье Хауэрд" Джеймса Эйворна,
добрая старая Англия, из добротных романов Форстера, добротных, как
хорошие английские костюмы (с хуем навыпуск у Маппельфорпа), и
захотелось написать такой же, про нашу встречу на пляже в Юрмале, и что
из этого потом, через 25 лет вышло...
В Гайд-парке, в галерее "Серпантин" была выставка швейцарца (еврея?)
Маркуса Райтца, случайно забрели и не пожалели. Вроде авангард
пустопорожний, а вот поди ж ты - изобретательно, издевательски изящно!
Да и что такое искусство, если не изобретательность?
Статья Каганской в "Окнах", "Жертвоприношение Баруха". Прям космогония.
Нашим уездным комсомольцам невдомек, они ее даже не переводят. "Вернул
историю в мистерию." Собственно