было лет?
   - Это было в феврале этого года.
   - А прежде ты никогда не ездил?
   - Нет.
   - Ты чемпион.
   -  Верно...  Знаешь,  пожалуй,  мне  больше  нравятся  велосипеды   без
переключателей. Все эти передачи сбивают меня с толку.
   - А у твоего первого велосипеда сколько было зубьев на задней шестерне?
   - Шестнадцать.
   - И на нем ты одолел перевал Фосий?
   - Да.
   - Ты чемпион из чемпионов!
   - Ты прав, - согласился брессанец.
   - Если  бы  ко  всему  еще  ты  умел  как  следует  пользоваться  своим
велосипедом, ты бы стал чемпионом чемпионов из чемпионов.
   Бюзар перевернул велосипед  и  принялся  объяснять  принцип  устройства
переключателя скоростей и какие нужно выбирать передачи в  зависимости  от
подъема, от спуска, от ветра, от того как проходишь  вираж  -  срезая  или
нет, а также исходя из тактики противника и учитывая свой запас сил.
   - А в общем бесспорных правил нет, - сказал Бюзар. - От слишком  многих
вещей это зависит. Правда, кое-кто тебе скажет, что существуют  бесспорные
правила. По-моему, это не совсем так. Хороший гонщик, кроме всего,  должен
чувствовать, в какой момент  ему  следует  переключить  передачу  и  какую
именно выбрать. Но если даже в тебе развит инстинкт, все равно  ты  прежде
всего должен знать...
   Брессанец задавал вопросы, повторял ответы.  Ему  захотелось  сразу  же
применить  на  практике  вновь  приобретенные  знания,  и   он   предложил
спуститься в Клюзо, а на обратном  пути  проделать  подъем  с  тринадцатью
поворотами. Но было уже поздно. Солнце скрылось за горами.
   - Ничего, поднимемся при свете фонарей.
   - Никто не устраивает гонок при фонарях.
   - Прошлой зимой я тренировался при фонарях.
   - Ну ты же чемпион из чемпионов, - повторил Бюзар.
   Но все же он настоял на немедленном возвращении в Бионну.  К  чему  ему
тренироваться, раз он больше никогда не будет участвовать в гонках?
   Спускались они медленно, чтобы растянуть удовольствие.
   "Собственно говоря, почему это я больше никогда не буду  участвовать  в
гонках?" - спросил себя Бюзар.
   Ему пришло в голову, что работа в снэк-баре не  помешает  ему  остаться
гонщиком-любителем. И  что  есть  даже  возможность  перейти  в  категорию
"независимых", промежуточную между любителями  и  профессионалами;  Робик,
Антонен,   Роллан   и   Дарригад   начинали   свою   спортивную    карьеру
"независимыми". И что, пожалуй, для "независимого" должность  управляющего
самая подходящая. И что Мари-Жанна - женщина с головой и сможет  управлять
заведением, пока он будет на тренировках.
   Бюзар почувствовал такую же радость, как в тот день, когда нашел способ
заработать триста  двадцать  пять  тысяч,  необходимых,  чтобы  заполучить
Мари-Жанну и снэк-бар.
   С тех пор, как он стоял у пресса, у него было время, даже слишком много
времени,  во  всех  подробностях  представлять  себе  будущее.  И  картина
близкого  счастья  потускнела,  подобно  контактам  старого  аккумулятора,
покрывшимся окисью. Ток перестал  проходить.  Честно  говоря,  снэк-бар  -
самый обычный ресторан. Управлять им - это работа. "Кадиллак", "остен" или
"мерседес" - это всего-навсего автомобили. Утренний завтрак  в  постели  -
это чашка шоколада с рогаликами. Деньги - это деньги. Мари-Жанна -  просто
женщина.
   Последние  недели  его  воодушевляла  только  одна  мысль:  разделаться
наконец  с  прессом,  с  четырехчасовой  сменой,  с  трехсменной  работой,
дождаться сто восемьдесят седьмого дня. В цеху каждый рабочий  прикалывает
на стенке рядом со своей машиной изображение того, чем он увлекается,  или
чем, как кажется ему, он увлекается, или хочет увлекаться.  У  большинства
на   стенке   висит   фотография   какой-нибудь   красотки,   чаще   всего
Лоллобриджиды. Но из стыдливости люди  часто  немножко  кривят  душой.  За
Лоллобриджидой может  на  самом  деле  скрываться  какая-нибудь  худенькая
девушка,  чье  имя  не  решаются  называть  даже  самому  себе,  так   что
скульптурные формы Лоллобриджиды напоминают  о  той,  у  которой  их  нет.
Другие вешают снимок мотоциклетки или  мотороллера,  взятый  из  каталога;
Бюзар прикрепил вырезанную из календаря полоску начиная с 16 мая, где были
целиком июнь,  июль,  август,  сентябрь,  октябрь  и  часть  ноября  -  до
воскресенья 18-го. Ежедневно он вычеркивал по одному дню.
   Мысль, что он сможет принимать участие в гонках, и даже еще лучше,  чем
раньше, как "независимый", придала  смысл  тем  тринадцати  дням,  которые
осталось ему пробыть у пресса. Почему он не подумал об этом раньше?  Из-за
Мари-Жанны, она не хотела, чтобы он сделал  карьеру  велогонщика.  И  вот,
выбрав снэк-бар, он отказался  от  спортивной  славы.  Но  как  же  он  не
вспомнил,  что  у  него  останется  возможность  выступать   в   категории
"независимых"? А как же до 1873 года никому не  приходило  в  голову,  что
можно сохранять равновесие на двух движущихся колесах? Но Бюзар  отказался
размышлять над природой изобретений.
   - Рванем? - предложил он и помчался вниз, но  у  Бионны  брессанец  его
опередил, и на этот раз не только потому, что был сильнее: он впервые стал
разумно  пользоваться  переключателем  скоростей.   Стемнело.   Мари-Жанна
вышивала при свете свисавшей с потолка лампы с грузом, которую  она  могла
опустить или поднять, в зависимости от того, насколько тонка была работа.
   Мари-Жанна угостила молодых людей пьяными вишнями. Вернулась с  фабрики
ее мать и сказала:
   -  Вам  не  везет.  Профсоюз  только  что   принял   решение   объявить
забастовку... Сейчас заказов  маловато,  и  старик  Морель  не  собирается
уступать... это может продлиться до бесконечности,  как  в  сорок  седьмом
году. Мы тогда бастовали девять недель... Свадьбу придется отложить.
   - Я должен внести задаток до двадцатого ноября, - проговорил Бюзар.
   Он заплатил  триста  семьдесят  пять  тысяч  наличными  при  подписании
контракта и выдал вексель сроком до 20 ноября. Ему  до  того  не  хотелось
затягивать свое пребывание  у  пресса,  что  он  отказался  продлить  срок
векселя до 31 декабря, как предлагал владелец снэк-бара.
   - Вы с ним договоритесь,  в  таких  случаях  всегда  дают  отсрочку,  -
утешала его мать.
   - А если он откажется отсрочить? - спросил Бюзар.
   Никто не ответил.
   - До чего же все это нелепо!  -  воскликнул  Бюзар.  -  Мне  оставалось
только тринадцать дней. А почему они объявили забастовку?
   - Ты же знаешь, - ответила мать Мари-Жанны. - Новая система  охлаждения
увеличивает производительность на пятьдесят процентов. Морель сам прибавил
десять франков в час, Профсоюз требует двадцать франков.
   Бюзар повернулся к Мари-Жанне.
   - Какое мне до этого дело? Ведь я-то не останусь на фабрике...
   Мари-Жанна продолжала вышивать. На лице ее ничего нельзя было прочесть.
   Бюзар обратился к ее матери:
   - Даже если Морель и пойдет на эту надбавку, я  не  выиграю  ни  одного
дня.
   - Ты уходишь, а другие-то остаются, - сказала мать.
   Бюзар снова обратился к Мари-Жанне.
   - Но я-то ухожу. Забастовка там или нет, я все  равно  буду  продолжать
работать, пока не кончится мой срок. А потом смоюсь.
   Мари-Жанна подняла голову.
   - Так нельзя, - сказала она.
   - Почему это нельзя?
   - Ты сам прекрасно знаешь, что так нельзя поступать.
   Бюзар не ответил. Он сел  у  стола,  напротив  Мари-Жанны,  и  обхватил
голову руками.
   - Почему нельзя? - вмешался брессанец.
   - Хватит того, что вы вдвоем выполняете работу троих  рабочих,  -  сухо
сказала Мари-Жанна.
   - А если наш заработок нас устраивает, имеем мы  право  поступать,  как
нам вздумается? - проговорил брессанец.
   - А если вам заплатят за то, чтобы вы стали  шпиками,  вы  тоже  имеете
право поступать, как вздумается, да?
   - Не ругай его, - заступилась мать. - Он же крестьянин.  Как  он  может
понять? Ведь он впервые работает на фабрике.
   - А я вот никогда не работала на фабрике, -  сказала  Мари-Жанна,  -  и
наверняка никогда не буду работать. Но почему-то понимаю.
   - Ты другое дело, ты дочь рабочих, - ответила мать.
   - Мои родители тоже рабочие, - проговорил Бюзар. - И все равно я  пойду
на фабрику, будет забастовка или нет, до тех пор, пока не  отработаю  свой
срок. А потом уеду.
   - Уедешь один, - сказала Мари-Жанна.
   - До чего же глупо все получается,  -  возмущался  Бюзар.  -  Ведь  мне
осталось всего тринадцать дней.
   - А я никогда и не верила, что мы получим этот снэк-бар, - ответила ему
Мари-Жанна.
   - Он будет нашим,  -  твердо  заявил  Бюзар.  -  Забастовка  ничего  не
изменит. Отсрочим вексель на несколько дней.
   - Еще что-нибудь случится.
   - Ты кого хочешь доведешь до отчаяния.
   - Да перестаньте, будет у вас этот американский кабак, - сказала  мать.
- Всего-то несколько лишних дней. Мари-Жанна напрасно вас огорчает. Просто
мы с ней привыкли ко всяким горестям...


   Тем временем рабочие делегаты отправились к Жюлю Морелю.
   - Бастуйте себе на здоровье, - ответил им старик. - Вы мне даже окажете
услугу. Заказов-то нет... Если вы не объявите забастовку, я буду  вынужден
уволить часть рабочих.
   - Я читаю по-английски, - сказал ему в ответ Шатляр.
   - Что ты этим хочешь сказать?
   Фабрикант и секретарь профсоюза издавна были на "ты". Они изучили  друг
друга так же хорошо, как старый браконьер  зайца,  которого  он  никак  не
может поймать, и как заяц - браконьера.
   Шатляр внимательно  следил  за  французскими  и  иностранными  газетами
промышленников. Английский и немецкий языки он выучил в тюрьме, где  сидел
с 1940 по 1942-й год (ему удалось бежать в тот момент, когда немцы  начали
оккупацию южной зоны).  Из  газет  он  недавно  узнал,  что  "Пластоформа"
получила значительный заказ от крупной американской фирмы на  выгодных  по
сравнению с ценами на французском рынке условиях. Все это Шатляр выложил и
сказал в заключение:
   - Дай нам наши двадцать франков. Ты  на  этом  не  проиграешь.  А  зато
насолишь конкурентам - рабочие остальных фабрик в свою  очередь  потребуют
надбавки...
   Они еще  поспорили,  но  уже  для  проформы.  Жюль  Морель  должен  был
выполнить заказ к определенному  сроку,  и  Шатляр  об  этом  догадывался.
Рабочие  делегаты  настаивали   на   своем,   и   Морель   согласился   на
двадцатифранковую надбавку. Забастовка не состоялась.
   Седьмого ноября, ровно в полдень, как и было намечено дирекцией, работа
в цехах "Пластоформы" возобновилась.
   Брессанец пошел в первую смену.
   Увеличение темпа его не беспокоило. Работа  на  прессе  была  для  него
настолько легкой, что он не относился к ней как к  настоящему  труду;  вся
эта  цепь  движений:  поднять,  вынуть,  опустить,  отсечь,   разъединить,
сбросить - не требует никаких усилий, а то, что не требует  усилий,  -  не
труд. Необходимость проделывать  все  шесть  движений  в  двадцать  секунд
вместо сорока ничего не меняет. Ноль  плюс  ноль  равен  нолю.  По  правде
говоря, он до сих пор еще не понял, что это и есть та работа,  за  которую
ему платят деньги.
   В бресской деревне, где он прожил всю жизнь,  когда  долго  нет  дождя,
кюре предлагает своим прихожанам устроить крестный ход, чтобы умилостивить
небо. Крестьяне шутят: "Вот я, чтоб вызвать дождь, мочусь  на  землю".  Но
все же большинство принимают участие в крестном ходе. Хотя, возможно,  они
считают, что помочиться на землю тоже помогает, чтобы вызвать дождь.
   Для брессанца работать на фабрике это то же, что  принимать  участие  в
крестном ходе. А то, что ему платят сто шестьдесят франков в  час  за  эти
движения, но требующие никаких усилий, - просто чудеса. Но  ему  очень  не
нравится профессия прессовщика, он и не  считает  ее  настоящим  ремеслом.
Работать у пресса так же скучно, как слушать проповедь  в  церкви.  С  его
точки зрения, только врожденный лентяй способен заниматься этим всю жизнь.
Для него пребывание на фабрике - одно из тех  необыкновенных  приключений,
которые случаются с новобранцами в год их призыва. Когда-нибудь  он  будет
рассказывать, как он в тот год на банкете,  устроенном  29  января,  выпил
девятнадцать литров вина и два литра  виноградной  водки,  как  он  первым
пришел на велогонках города Бионны и как ему выдали триста  двадцать  пять
тысяч франков за то, что он в течение  полугода  ежедневно  простаивал  по
двенадцать часов забавную мессу без органа.
   Одной из особенностей, характерных для Франции начала  второй  половины
XX века, было то, что бок о бок, в одном и том же цеху, на одной и той  же
фабрике работают такой вот брессанец, для которого выполняемый им  труд  -
некая магия, и Шатляр, который готовится к забастовке, изучая положение на
рынках. Кстати, если бы брессанец пробыл на фабрике дольше, а главное если
бы он  перешел  в  механический  цех,  где  изготовляют  формы  -  работа,
требующая точности и смекалки, и если бы товарищи немного подзанялись  им,
он приобрел бы если не зрелость Шатляра, то, во всяком случае,  его  образ
мышления. Да и в его деревне многие парни перестали верить в колдовство  в
тот день, когда научились ремонтировать мотор своего трактора. (До тех пор
пока хозяин умеет лишь заправить свою машину горючим, маслом  и  водой,  а
едва  она  портится,  призывает  на  помощь  чудотворца-механика,  трактор
остается предметом магическим.)
   Но у родителей нашего брессанца трактора не было, земли у  них  мало  и
мало денег для этого, а с тех пор как брессанец жил в Бионне,  работал  по
двенадцать часов в сутки и все остальное время спал, у него  еще  не  было
возможности  познакомиться  с  рабочей   философией.   Он   не   собирался
задерживаться в Бионне; еще и поэтому его мало беспокоило увеличение темпа
работы.
   Он  даже  получал  от  этого  какое-то  удовольствие.  Ожидание,  когда
загорится красный глазок, после того как карета уже сброшена в ящик,  было
для него самой скучной частью ритуала.
   Бюзар пришел немного раньше четырех часов.
   - Дело пошло быстрее, - радостно сообщил ему брессанец.
   - Вот если бы нам платили сдельно, это было бы замечательно, -  ответил
Бюзар. - А на почасовой оплате нас облапошивают.
   - Мы получим меньше?
   - Ты чемпион!
   - По чему?
   - Чемпион глупости, - сказал Бюзар.
   Бюзар смотрел  на  остальных  прессовщиков:  они  кончали  свою  первую
восьмичасовую смену в новом темпе работы. Ритм  мало  изменился.  Движения
оставались  такими  же  медленными,  как   и   раньше;   уничтожено   было
несуществующее  движение  -  передышка,  а  это  было  незаметно.  Только,
пожалуй, у рабочих был еще более осовелый вид, чем обычно.
   Бюзар и брессанец  работали  шесть  смен  по  четыре  часа,  и  на  них
увеличение темпа сказалось меньше,  не  так  сильно  возросла  сонливость,
характерная для работы на прессе.
   Сперва они заметили, что больше устают лишь во  время  перерывов  между
сменами. Сон брессанца стал менее глубоким, его руки продолжали  двигаться
и во сне: отсекали "морковку", разъединяли сдвоенные кареты; временами  он
вздрагивал, просыпался и искал красный глазок. Бюзар спал еще меньше,  чем
раньше; едва он ложился, мышцы ног у него напрягались  так,  что  хотелось
немедленно сесть на велосипед, но  стоило  ему  вскочить  с  постели,  это
ощущение пропадало, ноги становились как  ватные.  Постоянное  недосыпание
привело к тому, что Бюзар все время находился в полусонном состоянии. Ни с
того, ни с сего у него начинали пылать щеки, леденели  конечности.  Словно
бы он после долгого воздержания выпил стакан вина. То и дело  он  проводил
рукой  по  лбу,  как  будто  пробирался  сквозь  чащу  и  снимал  паутину,
прилипавшую к лицу.
   Наступило 15 ноября. Бюзару и брессанцу оставалось провести на  фабрике
всего три дня.
   Закончив послеобеденную смену, брессанец не захотел пойти, как  обычно,
к  Бюзарам;  он  улегся  в  кладовке,  примыкавшей  к  цеху,  на  мешки  с
пластмассой. В восемь вечера Бюзар разбудил своего товарища и лег  на  его
место.
   В полночь брессанец вошел в  кладовую.  Бюзар  лежал  на  мешках,  чуть
приподнявшись на локте, с открытыми глазами.
   - Твоя очередь, - сказал брессанец.
   Бюзар ничего не ответил и не двинулся с места.
   - Уже больше двенадцати!
   Полное молчание.
   Брессанец издал боевой клич своей деревни. Бюзар вскочил на ноги.
   - Ты чего? Что такое? - испуганно спросил он.
   - Ты спал с открытыми глазами.
   - Я не спал.
   - Нет, спал. Ведь ты не слышал, что я тебе говорил.
   - Ты завопил, как дикарь.
   - А до этого я пробовал с тобой разговаривать.
   - Значит, ты прав, я спал.
   - С открытыми глазами, - подчеркнул брессанец.
   Он молча вглядывался в лицо Бюзара.
   - Ты что на меня так смотришь?
   - Торопись... Вот уже десять минут машина стоит.
   - Иду.
   - Послушай... Если тебе очень  захочется  спать,  разбуди  меня  раньше
времени. Я покрепче тебя.
   - Да что ты! - запротестовал Бюзар.
   Он вошел в цех и  восстановил  прерыватель  тока  на  предохранительной
решетке  пресса.  Брессанец  со   второго   месяца   стал   работать   без
предохранительного  устройства,  с  поднятой  решеткой,  как   большинство
рабочих, избавляя себя  тем  самым  от  двух  лишних  движений.  Но  Бюзар
оставался верен данной себе клятве. В  детстве,  когда  боль  кажется  еще
нестерпимее, чем это есть  на  самом  деле,  его  воображение  рисовало  с
необычайной остротой, как его рука попадает в  пресс  и  ему  расплющивает
пальцы.  Каждый  раз,  когда  он,  здороваясь  с   незнакомым   человеком,
чувствовал, что у того только два или три пальца, и видел культяпки, ему в
этот момент представлялось, что это его собственная рука зажата прессом.
   Обычно, заступая на смену, Бюзар раскручивал провода, которые брессанец
четыре часа назад  соединил,  очищал  перочинным  ножом  концы  проволоки,
доставал из-под бункера отвертку и присоединял провода к прерывателю тока.
Сменяясь, брессанец вытаскивал оба  конца  провода  и  снова  соединял  их
вместе. Они набили себе на этом руку, и вся операция  занимала  не  больше
двух минут.
   Бюзар  включил  рубильник,  поднял  решетку,  вынул  сдвоенные  кареты,
которые отлил брессанец, опустил решетку...
   В час ночи в цех пришла Элен Бюзар, обеспокоенная  тем,  что  никто  из
парней не появлялся с полудня.
   В это время  Бюзар  вынимал  из  формы  сдвоенные  кареты,  он  опустил
решетку. Элен спросила:
   - Где твой товарищ? Дома волнуются, потому что никто из вас  не  пришел
обедать.
   Бюзар отсек "морковку", разъединил кареты и  сбросил  их  в  ящик.  Под
глазами у него были черные круги, лицо стало свинцового цвета.
   Он показал пальцем в сторону кладовки, где  спал  брессанец.  Загорелся
красный глазок. Бюзар поднял решетку.
   Элен ушла в кладовку и растормошила брессанца.
   - Вы что, решили вообще не есть?
   Брессанец сел на мешки с пластмассой.
   Его щеки тоже были мертвенно-бледны. Он уставился на Элен  непонимающим
взглядом.
   - Вы перестали есть?
   - Я бы не прочь перекусить, - ответил наконец брессанец.
   - Вы ничего не ели с самого утра?
   - Кажется.
   - Пойдемте домой. Я вам быстренько что-нибудь приготовлю.
   Брессанец отрицательно покачал головой.
   - Я хочу спать.
   Он снова вытянулся на мешках, обхватив голову руками.
   Элен поспешила к брату:
   - И ты тоже не ел?
   Бюзар поднял решетку, вынул кареты...
   - Принести чего-нибудь?
   Отсек "морковку", разъединил кареты...
   - Мне некогда, - проговорил он. - Хотя...
   Сбросил игрушку, поднял решетку.
   - Хотя чего? - спросила Элен.
   Вынул кареты, опустил решетку.
   - Хотя... - повторил Бюзар.
   Отсек, разъединил, сбросил...
   - Хотя чего? - переспросила сестра.
   Поднял, вынул...
   - Ничего, - ответил он.
   Опустил, отсек, разъединил, сбросил... Элен повернула  рычаг,  выключив
мотор (в Бионне нет женщины, кроме, пожалуй, Мари-Жанны, которая  не  была
бы знакома  с  управлением  пресса).  Бюзар  поднял  решетку  -  форма  не
раскрылась; Бюзар опустил решетку -  п