меи, не приближаясь к ней, и забрасывал ее  камнями,  пока
она не превратилась в сплошные обрубки. Тогда ты наступил ей  каблуком  на
голову...  Знаешь,  можно  было  подумать,  что  ты   боялся   всех   этих
самостоятельно извивающихся кусочков... В  тот  день  ты  мне  здорово  не
понравился...
   - Мари-Жанна защищается, - сказал я.
   - Но она делает это с упоением.
   - Понял! - воскликнул я. - Мари-Жанна мучает своих преследователей, как
черный бой своего хозяина-колониста.
   Корделия возмутилась:
   - Пока что, насколько мне известно, хозяин избивает боя.
   - Именно поэтому,  когда  бою  представляется  случай  в  свою  очередь
ударить хозяина, он  теряет  над  собой  всякий  контроль.  Слишком  много
унижений ему пришлось испытать, и он должен за них  отплатить.  Он  кружит
вокруг агонизирующего, как я вокруг змеи.
   - Но тебя никогда не унижала ни одна змея.
   - Наверняка унижала, хотя я и забыл, при каких обстоятельствах. А может
быть,  я  был  унижен  тем  страхом,  что  она  мне  внушила.  Это   очень
унизительно, тем более когда труп оказывается таким вот смехотворным и уже
безобидным, как эта убитая змея. Или  когда  внезапно  обнаруживаешь,  что
враг гораздо слабее, чем ты думал, а  ты  позволял  этому  фанфарону  себя
мистифицировать.
   - Но ведь преследователи Мари-Жанны еще не умерли.
   - Они просители, и поэтому сила на ее стороне. Появись в  ней  ответное
чувство, и соотношение сил немедленно изменилось бы. В действительности же
они сильнее, потому что они мужчины. И по этой причине  тебе  не  по  душе
обращение Мари-Жанны с ее ухаживателями.  Во  взаимоотношениях  хозяина  с
рабом всегда есть что-то темное. Они могут жить бок  о  бок  только  ценой
взаимных уступок, и  в  конце  концов  они  находят  в  этих  компромиссах
удовольствие. Прочти обязательно, что писал об этом Гегель... Бывает,  что
бою нравится, когда его бьют. Это верно и в отношении домашних животных. У
одного человека  была  собака,  на  которую  дубинка  действовала  так  же
возбуждающе, как запах суки, это  было  омерзительно.  Бывает  также,  что
хозяин испытывает наслаждение, когда бой унижает его. Но  чаще  всего  они
любят и ненавидят друг друга одновременно и взаимно; и таким образом,  все
поступки в их совместной жизни носят двусмысленный характер. Стыд обладает
еще большим количеством личин, чем многоликая аллегория трагедии. От  него
остаются шрамы.
   - Но Мари-Жанна не раба своих поклонников.
   - Пока что в таких странах, как наша, все женщины - а негры.
   - Существуют порядочные женщины.
   - Это "кроткие негры".
   - Я стою за восстание "кротких негров", - сказала Корделия.
   - Чудесный сюжет  для  пьесы,  -  сказал  я,  -  в  тот  момент,  когда
вспыхивает бунт,  колонист  с  удивлением  обнаруживает,  что  больше  нет
"кротких негров".
   - Надеюсь, именно они окажутся самыми свирепыми, - заявила Корделия.
   - Пьеса будет хорошей,  только  если  колонист  поймет,  почему  именно
"кроткие негры" должны быть самыми свирепыми...
   Мы знакомы с одной девушкой, дочерью колониста.  Она  окончила  среднюю
школу во вьетнамском городке, где жила с матерью и отчимом. В коллеже  она
подружилась с неким Нгуеном, молодым вьетнамцем, который, как  она  знала,
был  связан  с  партизанами.  Она  была  полностью  согласна  с  ним,  что
необходимо бороться  за  освобождение  колониальных  народов.  Они  вместе
читали стихи Бодлера, Рембо, Десноса, Превера.  Однажды  ночью  в  городке
вспыхнуло восстание. Утром девушка нашла своего отчима связанным на  стуле
в кабинете. В доме все было перевернуто вверх дном. Она ненавидела  отчима
и отнеслась к этому спокойно. С улицы доносились  пулеметные  очереди,  но
француженка была храброй и не перепугалась.  Повстанцами,  ворвавшимися  к
ним в дом, командовал Нгуен. Она подошла к своему другу и сказала:
   - Ну и шум вы подняли...
   Вьетнамец посмотрел на нее. Она собиралась на теннисный  корт:  на  ней
был спортивный костюм, под мышкой она держала  ракетку,  и  волосы  у  нее
развевались на ветру. Она задорно смеялась.
   - Немедленно вернись к себе в комнату, - грубо сказал Нгуен.
   - Это еще что за разговоры...
   Совсем близко хлопнул выстрел.
   - Ну и бузу вы устроили!
   Вьетнамец плюнул ей в лицо.
   Дочь колониста живет теперь во Франции и зарабатывает себе на жизнь.  С
тех пор она  о  многом  раздумывала.  Своим  плевком  вьетнамец  помог  ей
задуматься над диалектикой взаимоотношений хозяина и раба.  "Я  поняла,  -
рассказывала  она,  -  что  все  белые  без  исключения   виноваты   перед
вьетнамцами".
   - Каждый мужчина, - сказал я Корделии, - виноват перед всеми женщинами.
   - Ты мне надоел, - ответила Корделия. - Как бы нам помирить  Мари-Жанну
с Бюзаром?
   - Разве ты ничего не добилась?
   - После всего, что она мне сообщила о старике Мореле,  я  почувствовала
себя  не  "в  форме",  как  сказали  бы  твои  друзья  велогонщики,  чтобы
разговаривать с нею о Бюзаре.
   - А ты убеждена, что Мари-Жанна и раньше так  же  рьяно  сопротивлялась
старику Морелю?
   - Совершенно уверена, - твердо сказала Корделия. - Ты  разве  не  видел
обстановку в ее комнате? Трухлявая кровать, унаследованная от ее  бабушки.
Ни холодильника, ни стиральной машины, ни  электрической  швейной  машины.
Дешевенький динамик. У нее нет ни одной "ценной  вещи",  выражаясь  языком
мелких буржуа. Платья она шьет себе сама - покупает остатки  и  отдает  их
кроить своей соседке, которая научилась кройке.
   - Вот это убедительно.
   Мы с Корделией имеем  обыкновение  проверять  честность  профсоюзных  и
политических  деятелей,  деловых   людей   и   девушек,   сопоставляя,   с
придирчивостью налогового инспектора, их образ жизни с их доходами.


   В пятницу, в восемь часов  утра,  Бюзар  начал  свою  четвертую  смену;
брессанец вышел на работу в полдень.
   После обеда Бюзар поделился своим горем с Элен и дал ей прочесть письмо
Мари-Жанны.
   В шесть часов вечера Элен пошла к воротам фабрики, чтобы встретить мать
Мари-Жанны и переговорить с нею.  Корделия  со  своей  стороны  собиралась
прощупать Шатияра, с которым мы дружили,  и  после  этого  снова  повидать
Мари-Жанну и ее мать.
   Таким образом, в субботу утром  больше  десяти  человек,  включая  мать
Мари-Жанны, пытались помирить Бюзара с его невестой.
   До сих пор Элен не одобряла женитьбы брата на этой  "ломаке",  как  она
говорила. Мать Мари-Жанны утверждала:
   -  Всякая  торговля  превращает  человека  в  раба...   Тебе   придется
распрощаться с любимыми развлечениями, с кино, с танцами, -  говорила  она
дочери. - Ты будешь занята и в субботу, и в воскресенье.
   Корделия, как читатель помнит, всего неделю назад  с  жаром  отстаивала
право своей подруги на свободу. Но теперь все  они  упорно  стремились  их
поженить. Даже Шатляр и тот, угрызаясь тем, что  ссора  произошла  по  его
вине, тоже принял участие в примирении.
   -  Возможно,  я  разговаривал  с  парнем  слишком  резко.   Надо   быть
человечнее...
   Таково наше время. Сердечные дела теперь уже не имеют ничего  общего  с
величием души, как  в  трагедиях  Корнеля.  Кодекс  чести  заменен  теперь
"любовной почтой". Никого не трогает  тяга  молодых  людей  к  героическим
поступкам, но, как только те распускают нюни,  все  приходят  в  умиление.
Журнал может с возмущением рассказать о расстреле,  напечатать  фотографию
расстрелянных мужчин, женщин и детей, брошенных в братскую  могилу,  и  на
обложке того же номера поместить фотографию новорожденных.  Наше  общество
впадает в детство. Это закономерно для кануна великих революций.  Сен-Жюст
и Робеспьер вначале тоже писали всякий вздор.
   В субботу, в полдень,  Корделия  рассказала  мне  о  натиске,  которому
подверглась ее подруга. Все без устали твердили ей: "Ты  не  имеешь  права
разбивать сердце Бюзару. Вот уж полтора года, как вы  встречаетесь.  Когда
ты давала согласие, ты великолепно знала, что делаешь. Нельзя расстраивать
брак по такому пустяковому поводу". И все в таком же роде.  Мари-Жанна  не
спорила. Она только отрицательно качала головой и на все отвечала "нет".
   - Почему? - спрашивали ее.
   - Я передумала.


   В ту же самую субботу, во вторую  половину  дня,  я  был  в  Бионне  и,
проезжая через поселок Мореля, увидел Мари-Жанну.  Она  сидела  у  окна  и
шила. Я зашел к ней.
   - И вы тоже! - воскликнула она.
   - Нет, нет. Я ненавижу снэк-бары...
   Мари-Жанна посмотрела на меня. У  нее  светло-синие,  словно  эмалевые,
глаза, лучезарные, но лишенные глубины и живости.
   - Какой ужас, всю свою  жизнь  варить  сосиски!  -  продолжал  я.  -  В
свободное время вам придется поддерживать беседу с посетителями: "Я  лично
предпочитаю  "симку",  а  вы?"  -  "Мне  нравятся   машины   с   передними
ведущими..."
   Продолжая поносить снэк-бары, я вспоминал, какие глаза я люблю и  какие
любил  в  своей  жизни.  Карие,  блестящие,  живые;  их   острый   взгляд,
свойственный  французам,  как  считают  иностранцы,  проникает   в   душу,
пронизывает насквозь, от него ничего не ускользает, и нет  тайны,  которую
можно от него скрыть. Черные  глаза  восточных  евреек;  черные,  влажные,
глядя на них, кажется, будто  плывешь  по  сонному,  полуночному  морю,  и
хочется зарыться лицом  в  волосы,  прильнуть  к  жаркому  телу,  глаза  с
ароматом мокрых волос. Еще я страстно любил глаза, цвета которых  я  не  в
состоянии  определить,  потому  что  вся  их  прелесть  заключалась  в  их
сущности; описать их можно, только прибегнув  к  библейским  образам:  они
ослепляют, как меч ангела, охраняющего рай.
   Но что сказать о так называемых эмалевых,  голубых  глазах?  Мари-Жанна
словно бы надела на зрачки  маленькие  панцири.  Глаза  Мари-Жанны  -  это
синеватые надкрылья жука, гладкие, блестящие, отполированные  крылья  жука
ювелирной работы.
   Продолжая ругать снэк-бары, я рассматривал Мари-Жанну.
   У  нее  и  лицо  старательно  отшлифовано.  Гладкий  лоб  блестит,  как
выпуклости на старинной серебряной вазе. Волосы уложены  ровными  волнами,
словно над ними трудился прирученный ветер, дующий всегда в одну и  ту  же
сторону.  Розовое  личико,  незначительное,  но  свежее,  как  только  что
сорванный персик. В полном соответствии с  этим  всегда  хорошо  натянутые
тончайшие чулки, безупречные, слегка  подкрахмаленные  блузки,  облегающие
юбки. Все в ней удивительно гармонично. Но  я  не  обнаружил  ничего,  что
могло бы объяснить ту страсть, которую она вызывала в мужчинах, и упорство
ее поклонников.
   - Так вы считаете, что я  правильно  поступила,  порвав  с  Бюзаром?  -
спросила меня Мари-Жанна.
   - Я ничего не считаю... - воскликнул я. - По  правде  говоря,  я  люблю
Бюзара и предпочел бы, чтобы вы не мучили его.
   - А он действительно мучается?
   - Не знаю. Я не разбираюсь в любви...
   Мари-Жанна рассмеялась, и я залюбовался ее красивыми зубами. Но это  не
тот бурный жизнерадостный смех, который неизменно вызывает во мне  желание
прожить еще тысячу лет.
   Я плел что-то о любви и продолжал ее разглядывать.
   У нее длинные ноги, но не те длинные ноги, каждый шаг которых  волнует,
точно первое движение шатуна в поездах  дальнего  следования.  Есть  ноги,
движения которых отдаются  в  сердце  мужчины.  Есть  ноги,  от  величавой
походки которых все сжимается внутри, как в первый день войны.  Мари-Жанна
высокая, тоненькая, она хорошо сложена, но не больше.
   Мое внимание привлек контраст между блузкой из подкрахмаленного поплина
и видневшейся в вырезе рубашкой из белоснежного батиста. Батист не слишком
мягкий, ни слишком жесткий, настоящий бельевой батист, с  ажурно  вышитыми
веночками, подрубленный мелкими стежками. Такое белье ручной работы носили
когда-то воспитанницы пансионов.
   Мари-Жанна продолжала  шить,  слегка  нагнувшись.  От  дыхания  рубашка
приподнималась, обнажая треугольник очень белой, очень нежной кожи  с  еле
заметными лиловатыми прожилками. Меня охватило ощущение близости, такое же
потрясающее, как смерть или рождение. Мой взгляд остановился на  плечах  с
небольшими впадинками. "Какие у нее слабые плечи", - подумал я.
   Я начинал понимать, почему вокруг ее  дома  бродят  обожатели.  Пожилых
мужчин и стариков очаровывают такие сдержанные молодые женщины, с  хрупкой
фигуркой под  строгой  одеждой,  с  белоснежной  кожей  и  безукоризненным
бельем, отвечающим требованиям и хирургии  и  любви,  трогательные  плечи,
соблазнительно выглядывающие локти и коленки, скромно прикрытые одеждой.
   Но юношей и тех мужчин, для которых чувственное наслаждение не основное
в жизни, больше привлекают  девушки  с  телом,  позолоченным  солнцем  или
отсветами электрического освещения в ночных кабаках.
   Как же случилось, что скрытые чары Мари-Жанны подействовали на Бюзара?
   В общем понятно, размышлял я. Бюзара тянет к роскоши. Как и все молодые
люди, он мечтает о машине, но малолитражка его не удовлетворяет, ему нужен
"кадиллак". Он поклялся стать чемпионом; у него тяга  к  подвигам.  Сперва
его выбор пал на Мари-Жанну как на самую изысканную из всех  знакомых  ему
женщин, а потом  ужо,  как  полагается,  разгорелась  страсть;  Мари-Жанна
подала ему надежду, сказала "нет", сказала "да", взяла свои слова назад, и
он оказался в цепях. Чувственность в его  выборе  играла  небольшую  роль,
думается мне; герои совсем не обязательно сладострастны.
   - Отступления нет, - сказал я Мари-Жанне. - Чужая любовь гораздо больше
связывает, чем своя собственная. Хотите вы того или нет, но  вам  придется
стать женой Бюзара.
   - Вы так считаете?
   - Теперь он не одинок. Весь город взялся вам напоминать о вашей клятве.
   - Но я не давала никакой клятвы!
   - Той клятве, которую вам приписывают... Вся Бионна  восхищается  вами,
тем, что  ради  вас  Бюзар  работает  сто  восемьдесят  семь  дней  и  сто
восемьдесят семь ночей подряд.
   Мари-Жанна прижала свое шитье к груди и откинулась на спинку стула.
   - Чего же они хотят от меня?
   Она замкнулась с враждебным видом.
   Такое же самое выражение я  видел  как-то  в  родильном  доме  на  лице
молодой матери, только что  в  страшных  муках  родившей  ребенка.  К  ней
подошел ее муж и хотел было ее погладить. Но  она  отодвинулась  к  стене,
бросила на мужа озлобленный  взгляд  и  с  негодованием  сказала:  "Больше
никогда этого не будет!"
   - Почему не оставят меня в покое? - снова заговорила Мари-Жанна.
   Пришла ее крестная, мастер в цехе, где  работает  ее  мать.  Мари-Жанна
поднялась и пошла ей навстречу; она воспитанная девушка.
   - Хотите вишен?
   Я ушел.
   Проходя мимо окна, я услышал, как крестная говорила:
   - Милая моя, что это рассказывают о тебе?..
   В воскресенье вечером Мари-Жанна пришла на танцы с  Бюзаром.  Без  пяти
двенадцать он отправился на фабрику, чтобы  сменить  брессанца.  Она  ушла
одновременно с ним. Останься она  танцевать,  в  то  время  как  ее  жених
героически трудится, чтобы "обеспечить их будущее", ее бы все осудили.



5

   Бюзар согласился проработать в первое сентябрьское воскресенье с восьми
утра до десяти вечера, чтобы  дать  брессанцу  возможность  участвовать  в
велогонках по случаю храмового праздника его деревни.  Крестьянин  еще  не
продал велосипеда; он собирался занять первое место в кантоне, слава  была
для  него  дороже  всего  после  денег.  Он  считал,  что  еще  не   успел
"заржаветь".
   По этому поводу за две недели до гонок у них произошел разговор, первый
за всю их совместную работу. Сменяясь, они обычно даже  не  здоровались  и
только делились деловыми соображениями.
   - Сегодня в пластмассу попала  какая-то  дрянь.  Только  и  делаю,  что
прочищаю канал. Я уже заявлял. Но ты тоже пошуми!
   Прямо с фабрики брессанец шел к родителям Бюзара, где он столовался  за
пятьсот франков в день, как и было договорено. Он  молча  ел  и  сразу  же
уходил в комнату Бюзара. Общая машина, общая кровать,  все  это  могло  бы
сильно сблизить их, если бы им хоть изредка удавалось побыть вместе.
   Прежде  чем  лечь,  брессанец   неизменно   занимался   изучением   еще
какой-нибудь подробности на макете площади Согласия - шедевре отца Бюзара,
который тот поставил на стол сыну,  Моделью  для  этого  макета  послужила
обыкновенная открытка. Отец  Бюзара  вырезал  свою  игрушку  из  кости  на
токарном и фрезерном станках. Не были забыты даже такие мелочи,  как  цепи
вокруг Луксорского обелиска, автомобили и автобусы,  объезжающие  площадь,
светофор с красным, желтым  и  зеленым  стеклышками,  который  можно  было
переключать, нажав на костяную кнопку,  а  у  въезда  на  улицу  Руаяль  -
полицейский, регулировщик движения.
   - Ценности это никакой не представляет, - объяснила  крестьянину  мадам
Бюзар, - но отец ни  за  что  на  свете  не  согласился  бы  продать  свою
безделушку. Он работал над ней все вечера после нашей  свадьбы  в  течение
трех лет.
   Как только речь заходила об этом произведении искусства,  Элен,  сестра
Бернара, обслуживавшая токарный станок в отцовской мастерской, подмигивала
крестьянину. Брессанец удивлялся ей, он не разделял  ее  иронии,  лично  у
него этот макет площади Согласия вызывал неподдельный восторг. Но  Элен  -
противница кустарного труда. Едва окончив начальную школу,  она  принялась
убеждать родителей, подкрепляя свои доводы цифрами, что резчик  по  кости,
каким бы искусным он  ни  был,  не  заработает  столько,  сколько  простой
надомник. Ее не слушали и твердили: "Ты еще ребенок".
   Но после того как применение  пресса  для  литья  под  давлением  стало
повсеместным явлением, семейная мастерская  Бюзаров,  где  работали  отец,
мать и дочь, перешла на шлифовку оправ для очков и стала выполнять  заказы
фабрик пластических масс.
   В мертвый сезон отец прирабатывал, вырезая из кости фигурки горных серн
и эдельвейсы для торговцев сувенирами в Шамони.
   Каждый  день  брессанец   обнаруживал   в   макете   площади   Согласия
какую-нибудь новую деталь вроде букета цветов  на  коленях  статуи  города
Страсбурга.
   Потом он ложился на кровать и немедленно засыпал,  чаще  всего  одетый,
чтобы быть готовым, когда кто-нибудь из Бюзаров его разбудит, и  сразу  же
мчаться на фабрику. Он больше не пил, бросил курить. За вычетом  платы  за
пансион, он каждый раз клал всю свою получку в конверт и прятал деньги под
белье в отведенном ему ящике шкафа, ключ от которого всегда носил с собой.
Элен в конце недели приносила ему выстиранное и выглаженное белье и всегда
возмущалась, что ящик заперт.
   - Он что же думает, что мы позаримся на его деньги? Вот уж деревенщина,
темнота.
   У брессанца была поразительная способность спать  сколько  угодно.  Все
это время он спал по десять часов в сутки, а то и больше.
   Бюзар, в отличие от него, спал очень мало. Он был свободен  от  полудня
до четырех часов дня, с восьми вечера до двенадцати ночи и  с  четырех  до
восьми утра.
   В полдень он обедал  вместе  с  родителями.  Обычно  обед  заканчивался
ссорой с отцом, которого возмущало, что можно работать по двадцать  четыре
часа в сутки, отливая кареты-катафалки. Неужели уж человечеству так спешно
необходимы катафалки? Старик Бюзар любил  потолковать  о  человечестве.  В
свое время он резко восставал против увлечения Бюзара велосипедом;  спорт,
считал он, отвлекает молодежь от таких действительно важных проблем,  как,
например, борьба за светскую школу. Кстати, он в двадцать лет уже сражался
за республиканские законы. Почему Бернар  всегда  так  упорно  отказывался
работать в семейной мастерской? Ведь ремесленники совершенно независимы.
   - Если мне вздумается поудить  рыбу,  я  беру  удочки,  ни  у  кого  не
спрашивая разрешения...
   - А это значит, что Элен и мама работают за тебя.
   Немедленно  разгорался  спор.  Отец  Бернара  не  одобрял  и  затеи  со
снэк-баром. Он говорил, как и Шатляр:
   - Ты из кожи лезешь вон, чтобы стать холуем.
   Взвинченный спором, Бюзар не мог заснуть после обеда. Иногда,  лишь  бы