но".  Пришлось  осматривать  "холодные  подвалы",  а  потом  я  повел
Красавчика выпить стаканчик; он не мог мне в этом отказать, так же как и я
не мог предложить ему платы за проезд - такой  в  этих  краях  установился
обычай. И Красавчик, надо сказать, нисколько не ломался, он славный малый,
смеется и благодушно шутит, как и подобает счастливому любовнику.  Словом,
я снискал его благосклонность, он мне даже рассказал, что, по его  мнению,
во всей округе нет лучшего лова форелей, как в истоках одной речушки около
деревни,  которая  носит  поэтическое  название  Гранж-о-Ван  и   является
конечным пунктом его маршрута. Следующий день я пропустил, чтоб не вызвать
подозрений чрезмерной поспешностью, а через день на заре снова оказался на
пути его следования с дедушкиной складной удочкой под мышкой.  Ни  разу  в
жизни мне еще не удавалось поймать ни одной рыбешки, и это  обстоятельство
тревожило меня: я боялся, что, видя, какой я неудачливый рыбак,  Красавчик
не примет меня всерьез.  А  ведь  я  задумал  завоевать  его  симпатию  и,
воспользовавшись ею как окольной тропкой,  приблизиться  к  Пьеретте.  Она
привыкнет ко мне и будет смотреть на меня не как на своего хозяина, а  как
на приятеля своего любовника  и,  следовательно,  как  на  возможного  его
преемника... Конечно, сейчас, когда я раскрываю тебе свой макиавеллиевский
замысел, он мне и самому кажется ребяческим. Но все равно - ребячество это
или нет, а любым путем я добьюсь своего: эта женщина будет моей!
   Красавчик собирает молоко в десятке деревень и  поселков,  разбросанных
по берегам трех речек, притоков Желины, и, когда я ехал с ним из долины  в
долину,  из  одного  ущелья  в  другое,  передо  мной  в  разных  ракурсах
открывался  вид  на  Клюзо  и  корпуса  его  знаменитой  прядильно-ткацкой
фабрики.
   Я сказал, чтоб завязать разговор:
   "Эти зубчатые крыши портят весь пейзаж".
   "Ну, чего там! -  возразил  он.  -  Много  ли  их  тут,  да  и  корпуса
невелики".
   Я было подумал, что он просто хочет уязвить меня  -  ведь  я  как-никак
считаюсь одним из хозяев этой убогой фабрики. Но такие подковырки не в его
характере. Он пояснил:
   "Я долго работал на верфях "Ансальдо" в Генуе..."
   "Ансальдо"?
   Он был явно удивлен, что я ничего не слыхал о верфях "Ансальдо". По его
уверениям, это одни из самых крупных судостроительных верфей в  мире;  там
строят океанские пароходы и крейсеры. И вот Красавчик рисует  мне  картину
строительства этих кораблей, пустив бешеным  аллюром  свой  грузовичок  по
невероятным зигзагам  дороги,  извивающейся  по  крутому  горному  склону.
Оказывается, на всем свете  только  одни  эти  верфи  достойны  называться
судостроительными. И  работа  там  так  захватывает,  что,  когда  рабочие
объявляют стачку, они, даже бастуя, не в силах расстаться со своим рабочим
местом - это и называется "итальянской забастовкой".
   В первой деревне, где мы сделали остановку, бидоны с молоком  уже  были
составлены на помосте с навесом и одной задней стенкой, похожем на  перрон
железнодорожной  станции.  Там  поджидали  сборщика  человек   двенадцать,
главным образом женщины. Он величественно описал кривую  и  остановился  у
помоста. Лица крестьян, по обыкновению замкнутые  и  хмурые,  как  у  всех
здешних жителей, вдруг  просветлели.  А  Красавчик  принялся  вынимать  из
кабинки  пакеты  и  мешки  с  покупками,  сделанными  по  поручению  своих
клиентов,  и  раздавал  их  с  таким  видом,  как  будто  оделял  крестьян
подарками:
   "Держи, Жоржетта.  Вот  тебе  гемоглобин  для  твоей  коровы...  Морис,
получай тавот, смазывай  свою  сенокосилку...  Дюшозалю  я  привез  семена
свеклы: купил у Фавра, а то у Гарнье семена никуда не годятся..."
   В ответ раздавалось: "Спасибо, господин Бомаск... Спасибо, Красавчик".
   Потом он вылез из кабины,  чтобы  принимать  бидоны.  Подошел  какой-то
паренек попросить  совета  -  у  его  трактора  отказал  мотор.  Красавчик
поглядел на свои  хромированные  часы.  "Ладно,  -  сказал  он,  -  сейчас
посмотрим, у меня еще есть минутка  в  запасе".  Он  подошел  к  трактору,
что-то отвинтил в моторе, подул в какую-то  трубку,  потрогал  провода,  и
через минуту мотор заработал и загудел не хуже твоей "альфа-ромео".
   А за деревней грузовик поджидала  молодая  девушка:  она  шепотом  дала
Красавчику какое-то поручение. Думаю, что  он  служит  также  вестником  в
сердечных  делах.  К  женщинам  у  него  свой  подход:  смотрит   на   них
посмеиваясь, и они сразу начинают строить глазки. Наверно, стоит ему слово
сказать, и любая будет его ждать в поле, зарывшись в стогу сена.
   Да, у него есть свой "подход" (очень  верное  слово)  к  крестьянам,  к
моторам, к женщинам. Это мне кажется таким  же  таинственным  и  таким  же
недоступным, как сказочная ловкость  искусного  рабочего,  о  которой  нам
прожужжал все уши дедушка еще до того, как мать отставила его от дел. А  я
вот ничего не умею делать и никогда не  умел,  я  безрукий,  безголосый  и
вообще  никудышный.  Соперник  у  меня  гораздо  более  опасный,   чем   я
предполагал.
   Красавчик все умеет,  решительно  все,  но  ему  скучно  в  Клюзо.  Вот
единственная моя надежда.
   Я впрямь, когда мы  распростились  с  девушкой,  от  которой  Красавчик
принял заветное поручение, я сказал ему:
   "Вы умеете взяться за дело..."
   Он подумал, что я говорю о моторе, который ему удалось исправить.
   "Пустяки, мелкая работа, - сказал он с презрением. -  На  "Ансальдо"  я
был клепальщиком".
   Пропускаю длинное песнопение о ни с чем не сравнимых радостях,  которые
дает клепальщику его работа, если она совершается на верфях "Ансальдо". За
сим  последовало  долгое  молчание.  Грузовичок  с  трудом  поднимался   к
перевалу. Красавчик указал на мотор.
   "Разве это машина!" - пожаловался он.
   Опять долгая пауза, а потом он сказал с бесконечной печалью в голосе:
   "Неужели я до конца жизни так вот и буду мелочами заниматься?"
   Мы медленно поднимались по дороге, пейзаж кругом был чудесный:  недавно
выкошенные луга, трава свежая, как  газон  в  английском  парке,  сосновые
рощицы и бурливый, прыгающий по камням горный ручей.
   "Да разве можно жить в таком краю? - воскликнул он.  -  Одна  трава  да
камни!"
   "Генуя не так уж далеко", - сказал я в шутку.
   "Жена моя никогда не согласится жить в Генуе".
   Он называет Пьеретту своей женой.
   "Почему не согласится?" - спросил я.
   "Ее место - здесь", - сказал он.
   "Не понимаю", - отозвался я.
   А он, улыбаясь, посмотрел на меня. Опять вернулась к нему  его  веселая
улыбка.
   "Ну конечно... Где же вам понять. Но уж так оно есть...  и  так  должно
быть... Надо, чтобы каждый трудящийся боролся  на  своем  месте,  в  своей
стране".
   Вот и опять я натолкнулся на  их  фанатизм.  Но  теперь  этот  фанатизм
питает мои надежды. Пьеретта должна остаться? Тем лучше.
   "А вы? - спросил я. - Ведь ваш боевой пост на верфях "Ансальдо".
   "Я вернусь туда", - сказал Красавчик.
   Опять молчание.
   "Только не сейчас", - добавил он.
   Больше я ничего не  мог  от  него  добиться.  Но  я  чувствую,  что  мы
приблизились к пределам земли обетованной.
   Послезавтра опять отправлюсь на рыбалку.
   Передай привет твоему угрюмому скату.
   Целую тебя.
   Филипп.


   ПИСЬМО XIII

   Натали Эмполи - Филиппу Летурно
   Капри, август 195... г.

   Какая нелепость - твоя идиллия с Красавчиком! Ступай лучше к Пьеретте и
докажи ей на деле, что ты ее любишь так страстно, как ты  мне  расписывал.
Мы, женщины, лишь  в  редких  случаях  можем  устоять  перед  такого  рода
очевидностью.
   Бернарда снюхалась с шайкой неофашистов. Страдая  от  моей  жестокости,
она в поисках утешения в  компании  этих  молодчиков  предается  мечтам  о
будущем черном терроре.
   Англичанка не дает мне ни минуты покоя. Утром я нахожу цветы  у  порога
моей спальни, а вечером цветы украшают мою ванную.
   Опять видела ската.  На  сей  раз  мы  меньше  испугались  друг  друга.
Расстояние между нами было метров пять. Мы долго смотрели друг  на  друга,
потом он медленно повернулся и  тихо  скользнул  в  черное  жерло  пещеры.
Каждый день подплываю туда в надежде  увидеть  его.  Вот  друг,  достойный
меня.
   Привет.
   Натали.


   ПИСЬМО XIV

   Филипп Летурно Натали Эмполи
   Клюзо, август 195... г.

   Зачем мне  лишать  себя  общества  Красавчика?  Это  единственное,  что
связывает меня с Пьереттой. Скоро мы будем с нип неразлучны.
   Ведь это от него я знаю, что она легла спать очень поздно,  потому  что
задержалась  на  собрании  ячейки,  посвященном,  само  собой  разумеется,
организации борьбы против "моего" плана. От него же я  знаю,  что  ее  сын
заболел свинкой, что Пьеретта ездила в деревню, где  ребенок  живет  у  ее
дяди, а возил ее туда местный  учитель,  владелец  автомобиля.  Знаю,  что
любовник подарил ей платье из пестрой набойки, так  как  считает,  что  не
годится такой молодой женщине всегда ходить в  черном,  и  в  этом  платье
Пьеретта "вся солнечная" (так выразился Красавчик); впрочем, я это  и  без
него знаю, ибо, забравшись в свой розовый куст, видел  ее  в  этом  платье
почти одновременно с ним в тот день, когда она в первый раз надела обновку
и пошла на фабрику.
   Приятельские  отношения  с  Красавчиком  установились  у   меня   самым
естественным образом с моей поездки в  Гранж-о-Ван,  где  я,  конечно,  не
поймал ни одной рыбки и даже не пробовал удить, я просто побрел по  берегу
речки, которая струится  спокойно  среди  лугов,  а  потом,  вырываясь  из
ущелья, становится бурным потоком; прогуливаясь, я все ломал себе  голову,
как бы мне отправить итальянца на его родину. Отчего ему "нельзя" - если я
верно понял - вернуться туда? Через день я снова поехал с удочкой. Наконец
он сжалился надо мной и решил поучить меня ловить рыбу.
   В два часа дня  он  кончает  все  свои  дела  на  сыроваренном  заводе.
Пьеретта уходит с фабрики в пять часов вечера.  Чаще  всего  Красавчик  не
знает, как ему до тех пор скоротать время. Все работают,  об  "агитации  в
массах" думать не приходится, а "кабинетная  политика"  ему  не  по  душе.
(Мне, впрочем, кажется, что он не такой уж  большой  активист,  каким  его
изображают.)
   И вот мы почти каждый день бродим по берегам Желины. Хорошо  еще,  если
мне удается поймать захудалого фореленка. А Красавчик ловит и ловит,  пока
ему не надоест. И к форелям у него, оказывается, тоже есть свой "подход".
   Он твердо убежден, что я не способен что  бы  то  ни  было  делать  без
посторонней помощи: нацепить  на  крючок  наживку,  выбраться  из  ямы,  в
которую оступился, распутать леску или разобраться в политическом вопросе.
Словом, он взял меня под свое покровительство. Если б я собрался  покорить
женщину, он и тут, думаю, решил бы, что я не обойдусь без  его  помощи.  А
насчет моих возможностей заработать себе на жизнь, по его  мнению  (как  я
понял из его довольно прозрачных намеков), я от природы к этому  столь  же
мало способен, как, скажем, починить мотор. И ручаюсь, что в случае,  если
АПТО обанкротится, он готов взять меня к  себе  в  нахлебники.  Наконец-то
представится повод проникнуть в дом  Пьеретты  Амабль.  У  нее  не  хватит
сердца отказать в куске хлеба приятелю своего дружка. Так пусть же  скорее
грянет колоссальнейший из крахов!
   Если бы он не был любовником Пьеретты Амабль, если бы  не  говорил  про
нее "моя жена",  я  бы,  пожалуй,  испытывал  к  нему  истинное  дружеское
чувство. Зачем, впрочем, я пишу "если": я испытываю  к  нему  то  чувство,
которое до сих пор было мне столь же  неведомо,  как  и  любовь,  чувство,
которое добропорядочные писатели именовали словом "дружба"  (не  дай  бог,
если это  письмо  попадет  на  глаза  твоему  отцу  Валерио  Эмполи...  он
процитирует нам десяток страниц из Монтеня). Но все это отнюдь  не  мешает
мне по сто раз на день желать, чтобы мой соперник провалился в  тартарары,
и, будь это в  моей  власти,  я  бы  с  восторгом  послал  его  на  плаху.
Предпочтительно, конечно, чтобы произошло это без моего участия, просто  в
силу стечения обстоятельств, и, вероятно, я первый же оплакивал бы его.
   Помнишь, когда мама повезла  нас  с  тобой  детьми  путешествовать,  мы
убежали из спального  вагона  и  прошлись  по  вагонам  и  залам  ожидания
третьего класса. Словно зачарованные, смотрели мы,  как  люди  дремлют  на
лавочке, склонившись головой на плечо незнакомого соседа, а  то  и  просто
храпят на полу. Они казались нам куда более  "всамделишными",  чем  мамины
знакомые. Как-то вечером на вокзале в Тулоне  (мы  возвращались  тогда  из
Канн в Париж) мы с тобой глазели, как пассажиры третьего класса пьют  воду
у маленького фонтанчика  на  платформе;  какой-то  рабочий  протянул  тебе
солдатскую кружку, ты залпом выпила ее  до  дна  и  бросила  на  меня  тот
победоносный взгляд, который я замечал  у  девчонок,  считающих,  что  ими
свершен первый в их жизни подвиг. Разве только наутро после ночи,  впервые
проведенной в объятиях любовника, у тебя был такой торжествующий  вид.  Мы
рождены пассажирами  первого  класса,  но  в  противоположность  правилам,
существующим на океанских пароходах, нам с тобой  заказан  вход  в  третий
класс. А Красавчик чувствует себя на месте повсюду, даже в первом классе.
   Дедушка  мой  также   везде   на   месте,   его   нетрудно   вообразить
путешествующим в третьем классе.  Он  еще  не  оторвался  окончательно  от
поколения тех Летурно, которые своим трудом завоевали себе право ездить во
втором классе, а потом уж и в третьем. А я? Я благодарен Красавчику за то,
что он со мной водится.
   С тех пор как рабочие делегаты спорят с хозяевами как с ровней,  с  тех
пор как коммунисты  убедили  рабочий  класс  (класс  восходящие,  как  они
говорят), что завтра он придет к власти, с тех пор как рабочие уже  пришли
к власти в огромной стране  и  каждый  предпринимаемый  этой  страной  шаг
повергает в трепет кабинеты всего мира, наше с тобой дело  проиграно.  Раз
механик мне ровня, на каком основании и с какой стати будет он чинить  мою
машину, если это  ему  не  улыбается?  Мы  можем  рассчитывать  только  на
милость.
   Рембо сказал: "Еще ребенком я восхищался неуступчивым  каторжником,  за
которым навеки захлопнулись двери тюрьмы". Но рабочий ныне не каторжник, а
наследный принц. Нам мало только восхищаться им - мы дрожим  перед  ним  и
воздаем ему почести.
   За всеми моими занятиями, а их много:  торчать  в  розарии,  ходить  на
рыбалку с моим соперником, предаваться мечтам наяву, которые доводят  меня
до изнеможения и тем доказывают, как я хочу  Пьеретту  Амабль,  -  у  меня
совершенно не остается  времени  для  работы.  Зато  при  наших  случайных
встречах Таллагран выказывает мне куда больше почтения,  чем  раньше,  ибо
безделье входит в круг законных прав  отпрысков  финансовой  аристократии.
(Сам-то Таллагран путешествует во  втором  классе.)  Нобле,  который  куда
более  реалистичен,  оплакивает  былые   патриархально-предпринимательские
традиции и выражает свое осуждение неодобрительным молчанием. Таллаграну и
в голову не приходит, что мое безделье -  действительно  безделье;  в  его
глазах - это досуг, необходимый высшему классу, классу организаторов.  Вот
кто поистине "почтительный". Дедушка смотрит на меня  с  насмешкой:  когда
его служанка  доложила,  что  на  коленкоровом  полотнище,  протянутом  по
фронтону Сотенного цеха, выведены слова "Рационализаторская операция  АПТО
- Филиппа Летурно", он спросил меня: "Операция? Почему операция?  Что  это
еще за слова такие пошли? Ты что, в хирурги готовишься или в биржевики?" И
он не разговаривал со мной целую неделю. А сейчас он доволен, что меня  не
проведешь. Он решил, что, пожалуй, я умнее, чем кажусь на первый взгляд.
   Мне тебя ужасно недостает. Я так нуждаюсь в  исповеднике.  Целую  тебя,
как настоящую свою сестру, ту,  что  выпила  воды  из  кружки  рабочего  в
Тулоне.
   Филипп.


   ПИСЬМО XV

   Натали Эмполи Филиппу Летурно
   Август 195... г.

   Почему я должна так гордиться тем, что выпила воды из кружки  какого-то
парня, когда в то время я уже целовала в губы не одного мальчика?
   Итальянские друзья Бернарды все ночи напролет поют  "Хорст  Вессель"  и
прочие нацистские песни; мы с вечера  забираемся  в  кабачок  в  баварском
стиле, где развешаны по стенам отвратительно безвкусные деревянные  блюда,
на  которых  выжжены  нравоучительные  сценки,  долженствующие  прославить
Берхтесгаден и прочие столь же почтенные местечки. Пьют  мои  собутыльники
не меньше меня, но во хмелю быстро мрачнеют. Все дружно упрекают Муссолини
за чрезмерную мягкотелость и под лацканом  пиджака  носят  свастику.  Если
девицам из этой банды попадается немец, они готовы задушить  его  в  своих
объятиях. Сегодня  в  четыре  часа  утра  один  бывший  летчик-истребитель
(итальянец) вдруг томно забредил: "Дайте мне бросить атомную бомбу,  дайте
мне хоть раз бросить бомбу H - пусть даже на самого себя". Нужно  сказать,
что у этого "свирепого"  мужчины  есть  любовница,  лет  на  двадцать  его
старше, и, если он случайно взглянет на какую-нибудь женщину, мадам  лупит
его по щекам.
   Я выложила этим героям не у дел несколько горьких истин.  Сказала,  что
они трусы, потому что демонстрируют свою свастику только здесь, в  дорогом
кабаке, ибо знают, что рабочие сюда не  пойдут  и,  следовательно,  некому
набить им морду. Сказала я также, что Франции  повезло  и  она  с  помощью
вьетнамцев, слава богу, избавилась от таких  вот  типов.  Однако  они  все
терпят, даже мое еврейское происхождение, так как счета оплачиваю я.
   Все ночи я провожу с ними, потому что не люблю  пить  в  одиночку...  Я
опротивела самой себе, так же как они мне опротивели и я опротивела им.
   Даже скат меня возненавидел и не  приходит  больше  на  наши  подводные
свидания.
   Ты меня возмущаешь своим угодничеством перед "восходящим классом".  Как
бы мне хотелось перенестись в Клюзо и показать тебе, как нужно завоевывать
девушку, работница она или нет, и не беспокойся, я бы  сумела  преподнести
тебе твою Пьеретту, еще тепленькую, и притом на моей постели.
   Все же целую тебя со всей нежностью, на которую способна. И она  ничуть
тебя не обременит.
   Натали.


   ПИСЬМО XVI

   Натали Эмполи Филиппу Летурно
   Капри, сентябрь 195... г.

   Уже пять недель от тебя ни слова. Неужели ты достиг "счастья"?
   Где твоя мамаша? Признаться, я немного  удивлена  тем  обстоятельством,
что она не попыталась вновь добиться от меня подписи.
   Мы с Бернардой сняли  виллу  на  самом  мысе,  напротив  материка,  над
проливом, где, по словам людей сведущих, некогда водились сирены, от чьего
сладкогласного пения Одиссей залил себе уши воском.
   Здешние берега привлекают и моего ската. Я видела  его  несколько  раз.
Рыбаки уверяют, что удар хвоста ската может быть смертельным.
   Вчера, огибая небольшой мыс на глубине двух метров под водой,  я  вдруг
столкнулась с ним, нос к носу. Я нажала на гашетку ружья. Стрела вонзилась
между двух его плавников. Вдруг мой дружок повернулся и нырнул, увлекая за
собой стрелу, веревку, арбалет и меня, грешную. Через  голубоватую  пелену
воды я видела, как стремительно приближается ко мне светлое песчаное  дно.
Потом в ушах у меня зазвенело, и я вдруг вся как-то обмякла. Очнулась я  у
берега. Меня подобрали рыбаки.
   Сегодня утром ездила в Неаполь за новым,  более  сильным  арбалетом.  А
завтра утром - на подводное свидание!
   Пиши.
   Натали.


   ПИСЬМО XVII

   Филипп Летурно Натали Эмполи
   Клюзо, октябрь 195... г.

   Я  признался  Пьеретте  Амабль  в  любви.  И  представь,  она  даже  не
оскорбилась.
   Вчера Красавчик привел меня в  свой  дом  (как  он  выражается),  желая
показать мне фотографии верфей "Ансальдо". Пьеретта только что вернулась с
работы. Она сидела за большим столом, заваленным папками, и что-то писала.
   "А  я  привел  Летурно,  пусть  посмотрит  сни