мки  верфей",  -   сказал
Красавчик.
   Пьеретта кивнула мне и продолжала  писать.  Вот  уж  кто  действительно
умеет чувствовать себя повсюду хозяйкой!
   Владелец скобяной лавки, что напротив,  позвал  Красавчика  и  попросил
помочь ему завести грузовичок.
   "Подожди меня, - сказал Красавчик (мы уже перешли с  ним  на  "ты").  -
Пойду посмотрю, что там такое".
   Он  усадил  меня  в  плетеное   кресло   позади   Пьеретты,   дал   мне
отвратительную сигарету с золотым ободком,  которые  он  обычно  курит,  и
вышел.
   И вот я наедине с Пьереттой, у нее дома.
   "Пьеретта, вы сейчас решите, что я самый отъявленный негодяй".
   "Что же вы еще натворили?" - спрашивает она не оборачиваясь.
   А я, заметь, все сижу в этом плетеном кресле.
   "Я тем более гнусен, что Красавчик - мне друг..."
   Она вздрагивает, перестает писать, но все еще не оборачивается.
   "Говорите", - сухо бросает она.
   "Я вас люблю, я полюбил вас с той минуты, когда мы встретились  на  том
балу, который устроила ваша партия..."
   "Только-то?" - говорит она.
   Затем поворачивается, глядит на меня с улыбкой.  Без  негодования,  без
враждебности.  Пожалуй,  весело.  И  улыбка   не   насмешливая,   а   даже
приветливая.
   Она пристально смотрит на меня, вернее, изучает, и в ту же самую минуту
улыбка исчезает с ее губ. Потому что я подымаюсь с кресла, пытаюсь подойти
к ней, но ноги меня не слушаются. Должно быть, я был бледен как смерть.
   "Простите", - говорю я.
   А меня шатает.
   Тогда она вскакивает, осторожно отводит меня на место. Я покорно иду. И
вот я снова сижу в этом  плетеном  кресле.  А  она  стоит  передо  мной  и
внимательно глядит на меня. На сей раз в ее глазах нет прежней  веселости.
Скорее просто  изумление.  И  капелька  чувства.  Нет,  не  чувства.  Одна
любезность, да, да, именно любезность.
   А я смотрю на нее во все глаза, протягиваю к ней руки.  Она  берет  мои
руки в свои и аккуратно укладывает их на подлокотники кресла. Правда,  мне
показалось, что она на мгновение задержала в своих руках мои руки. А может
быть,  мне  это  только  почудилось?  Я  весь  покрылся  испариной,   меня
зазнобило.
   "Не шевелитесь", - приказала она. (Думаю, что именно в это мгновение ее
руки задержали мои.)
   Она отошла и направилась к стенному шкафчику.
   Я не шевелился и смотрел на нее.
   Она достала из шкафчика бутылку рому, и, как в кино крупным  планом,  я
вдруг увидел на бутылке этикетку "Плантации Мартиники". Она  налила  рюмку
рому и подошла ко мне.
   "Выпейте", - сказала она.
   В эту минуту меня пронзило одно  воспоминание...  Было  мне  тогда  лет
двенадцать-тринадцать,  приближалась  Пасха,  вдруг  мне  показалось,  что
прежняя исповедь была сплошным святотатством, ибо я не  посмел  признаться
священнику в кое-каких моих одиноких утехах. В страстную субботу я пошел к
нашему лицейскому священнику. "Вы хотите исповедаться, дитя мое?"  -  "Да,
святой отец". Закрыв лицо руками, я признался ему в своем  грехе.  Едва  я
успел выговорить роковое слово, как священник испуганно уставился на меня,
- вид у меня был, должно быть,  страшный.  Я  весь  покрылся  испариной  и
дрожал в ознобе. Он усадил меня в кресло, а затем  заставил  выпить  рюмку
рому.
   И сейчас от того же ощущения стыда у меня  мурашки  пошли  по  телу.  Я
вырвал рюмку из рук Пьеретты и швырнул ее с размаху об стену. Но я был так
взволнован, так раскис, что рюмка даже не разбилась.
   Пьеретта нахмурилась, ни дать ни взять  школьная  учительница,  которую
изводит сорванец-ученик.
   В эту самую минуту возвратился Красавчик.
   "Твоему другу стало плохо", - сказала Пьеретта.
   "Он только с виду крепкий", - ответил Красавчик, изо всех  сил  хлопнув
меня по спине.
   "Проводи своего друга домой", - сказала Пьеретта.
   "А что, тебе действительно плохо?" - спросил Красавчик.
   "Сейчас уже лучше", - ответил я.
   Я поднялся. Красавчик хотел было взять меня под руку.
   "Нет, нет, - сказал я, - я отлично дойду один".
   И в доказательство я прошелся по комнате.
   "Гораздо лучше", - подтвердил я.
   "Давай-ка я тебя все-таки провожу", - настаивал Красавчик.
   "Да нет же, нет, мне гораздо лучше", - повторил я.
   Я поклонился Пьеретте.
   "До  свидания,  Пьеретта  Амабль.   Извините   меня   за   доставленное
беспокойство. Простите, пожалуйста..."
   "Да не за что", - со смехом ответила она.
   "Ты действительно сможешь дойти один?" - снова спросил Красавчик.
   "Все в порядке, - ответил я. - Привет, Красавчик!"
   Я направился к двери. Пьеретта обернулась ко мне.
   "До свидания, Филипп Летурно", - произнесла она.
   Я возвратился домой и лег. И, как  наказанный  ребенок,  я  начал  было
потихоньку рыдать, но тут же заснул.
   Проспал я десять часов кряду. Это письмо я начал сразу же, как встал  с
постели. Сейчас уже полдень. В три часа у меня свидание с Красавчиком,  мы
собирались поудить форелей. Не пойду.
   Филипп.
   P.S. Последнее время я тоже не имею никаких известий  от  матери.  Знаю
только, что она уже третью неделю гостит в Нью-Йорке у "моей" тети Эстер.
   P.P.S. Предположим, что сразу же после моего ухода Пьеретта  рассказала
Красавчику о моем признании в любви. Впрочем, не думаю. Ее молчание, когда
он вошел в комнату, самый тон ее,  когда  она  произнесла:  "Твоему  другу
стало плохо", - все это имело целью скрыть мое волнение и сблизило нас как
"сообщников", так что он мог бы поставить ей это в вину.
   Передумал. Иду на рыбалку. Предлагаю на твое рассмотрение две гипотезы.
   Первая, и наиболее вероятная, -  Пьеретта  ничего  не  сказала.  Ничто,
следовательно, не изменилось в наших отношениях с Красавчиком.  И  я  могу
вести себя с ним,  как  и  прежде,  хотя  бы  для  того,  чтобы  сохранить
возможность еще раз побывать у Пьеретты.
   Будет  даже  "нечестно  в  отношении   Пьеретты"   не   встречаться   с
Красавчиком. Он, чего доброго, заподозрит, что  вчера  между  нами  что-то
произошло, а она  ведь  хотела  от  него  все  скрыть.  И  кто  знает,  не
разыграется  ли  тогда  сцена  ревности,  а  Пьеретта  всячески  старается
избегать таких сцен. (Пьеретта Амабль - честнейшая из женщин, но даже  она
так естественно сумела скрыть от своего неожиданно вернувшегося друга, что
я признался ей в любви. Каждый мужчина, будь он даже идеальным воплощением
мужской выдержки, непременно бы выдал себя.)
   Вторая гипотеза. Пьеретта  все  ему  рассказала,  но  он  считает  меня
ребенком, и оба только посмеялись  надо  мной.  Красавчик  или  явится  на
свидание, или нет. Приду я или не приду  на  рыбалку,  от  этого  дело  не
меняется.
   Вывод: я "должен" пойти на рыбалку, как мы условились с Красавчиком.
   По здравом размышлении первая гипотеза, то  есть  что  Пьеретта  вообще
промолчала, кажется мне наиболее вероятной. Когда я уходил,  она  сказала:
"До свидания, Филипп Летурно".
   "До свидания", следовательно,  она  не  намерена  прогонять  меня.  Вот
это-то и подтверждает, что мы с ней теперь вроде как "заговорщики".
   Я бы,  конечно,  предпочел  услышать  "до  свидания,  Филипп",  но  она
прибавила "Летурно"! "До свидания,  Филипп  Летурно"  -  лишь  бы  отвлечь
внимание Красавчика, а то он мог заметить, что она уже не говорит мне, как
раньше, "мсье Летурно". Но я-то, я заметил. Этого она и добивалась. Думаю,
что вскоре смогу тебе сообщить о своей победе.
   P.P.P.S. Если Пьеретта скоро станет моей,  как  можно  предположить  из
всего вышесказанного, мы тут же приедем к тебе на Капри.
   Филипп.


   ПИСЬМО XVIII

   Натали Эмполи Филиппу Летурно
   Капри, октябрь 195... г.

   Я тоже, Филипп, покрываюсь испариной и тоже дрожу  от  озноба.  Но  это
потому, что я слишком много времени проводила под водой, выслеживая  моего
единственного друга.
   Даже солнце Капри не способно меня согреть. Врач категорически запретил
мне оставаться на побережье. Сейчас уезжаем в Сестриер (Пьемонт). Пиши мне
туда до востребования.
   Твой Красавчик прав. Мы оба с тобой не такие уже крепкие,  как  кажемся
на первый взгляд.
   Целую тебя.
   Натали.


   ПИСЬМО XIX

   (Это письмо разминулось с предыдущим.)
   Филипп Летурно Натали Эмполи
   Клюзо, октябрь 195... г.

   Я негодяй.
   Красавчик - мы с ним только что встретились - был  какой-то  не  такой,
как всегда.
   "Ну что? - спросил он меня. - Тебе лучше?"
   Нет, говорил  он  вовсе  не  насмешливым  тоном.  Казалось,  его  мучит
какая-то мысль. Не знаю даже, расслышал ли он мой ответ.
   Против обыкновения он  не  смеялся  своим  обычным  смешком  по  любому
поводу, в уголках его глаз не вспыхивала лукавая  искорка,  так  смущавшая
меня в первое время нашего знакомства. Не похоже было также, что  на  него
снова нашел приступ тоски по родине; признаюсь, я всякий  раз  в  подобных
случаях надеюсь, что он возьмет да и сядет  в  первый  отходящий  в  Геную
поезд, и Пьеретте останется одно: принимать меня у себя, чтобы говорить  с
лучшим другом дома о неверном любовнике. В  такие  дни  Красавчик  подолгу
молчит, а потом вдруг начинает рассказывать какие-нибудь случаи  из  своей
партизанской жизни,  о  забастовке  в  Генуе,  о  браконьерах  Абруццо,  и
постепенно к нему  возвращается  обычная  "шустрость".  Ибо  у  него  есть
"шустрость", как есть у него и свой особый "подход"  ко  всему  на  свете.
Пожалуй, впервые я понял и осознал всю прелесть простонародных  выражений.
В иные дни он так меня оживляет своей "шустростью", что я почти забываю  о
Пьеретте Амабль.
   Но сегодня было что-то другое. Красавчика,  казалось,  грызла  какая-то
печаль, беспокоили "неприятные хлопоты", как выражаются  гадалки;  видимо,
ему выпал валет пик.
   Мы ловили  на  червяка  с  грузилом:  свинцовое  грузило,  а  двадцатью
сантиметрами выше - мотыль, он нацеплен на  крючок  посередине  и  поэтому
отчаянно извивается. Стоя в резиновых сапогах посреди потока, по колено  в
воде, я забрасываю червяка в пенистую воду, а она перекатывает его с камня
на камень, тащит от ямки к ямке. Если на  пути  моего  червяка  попадается
форель, она может выпрыгнуть из воды или не  выпрыгнуть,  схватить  крючок
или не схватить,  порвать  леску  или  не  порвать.  Наконец  мне  удалось
вытащить  форель  величиной  с  ладонь:  под  руководством   моего   друга
Красавчика я становлюсь заправским рыбаком. Возможно даже, я не  испугался
бы теперь и твоего приятеля ската.
   Чуть повыше по течению он тщательно обследовал  глубокую  яму.  По  его
расчетам, течение  отнесет  удочку  в  яму,  а  затем  вынесет  ее  оттуда
образовавшимся водоворотом и будет то  подгонять  к  берегу,  то  отгонять
обратно. Он убежден, что  у  берега  под  корягой  притаилась  в  ожидании
червяка огромная форель. Красавчик никогда не ошибается,  но,  боюсь,  его
форель уже вдоволь наелась. Или же ее потянуло на другую  пищу,  повкуснее
наших мотылей. Словом, кончилось дело тем, что его  удочка  зацепилась  за
корягу и сломалась. "Porca miseria!" Я уже  привык  к  этим  проклятиям  и
знаю, что, отчертыхавшись, он  придет  в  обычное  расположение  духа.  Он
уселся на берегу в двух шагах от меня и стал чинить удочку.
   Я тоже не совсем удачно забросил удочку и вынужден был подойти  поближе
к берегу.
   "Ты когда-нибудь ревновал?" - вдруг спросил он меня.
   "Случалось", - ответил я уклончиво.
   Сердце мое бешено билось. Значит, Пьеретта рассказала ему все.
   "А я, - продолжал он, - никогда не ревновал".
   Он кончил чинить удочку и взялся за леску, чтобы закрепить петлю. Леска
порвалась, впервые в жизни порвалась в его руках.
   "Porca madonna!" - буркнул он.
   Я стоял и думал: "Неужели он ревнует ко мне? Если он  ревнует  ко  мне,
стало быть, видит во мне опасного соперника, значит, Пьеретта вовсе  и  не
думала смеяться надо мной, а,  очевидно,  выдала  свое  отношение  ко  мне
каким-нибудь неосторожным словом, жестом, взглядом". День был жаркий, но в
тени огромных деревьев, которые обступили берега  Желины  и  сомкнули  над
водой свои ветви, стояла упоительная прохлада. Я вдруг возликовал.
   Внезапно удилище натянулось. Неужто форель? А  может  быть,  коряга?  Я
тихонько повел. Удочка согнулась, но, слава богу, не сломалась.  Однако  я
чувствовал, что крючок зацепился за что-то крупное. Удочку потянуло к яме,
где раньше удил Красавчик. Я отпустил леску.
   "Держи,  не  упускай!  -  закричал  Красавчик.  -  Еще   зацепится   за
какую-нибудь чертову корягу. Да ты тихонько, тихонько тащи, а то порвешь!"
   То, что зацепилось за крючок моей удочки, и то, что  я  пытался  тащить
потихоньку,  как  советовал  мне  Красавчик,  забилось  в  ямку   и   было
неколебимо, как скала.
   "Да ты тихонько, тихонько", - кричал Красавчик.
   Он спрыгнул в воду и пошел ко мне, скользя на мокрых камнях.
   "Не шевелись, - командовал он, - не тащи, а только держи крепче..."
   Он подлез под прибрежный утес, погрузил до плеча руку в яму  и  вытащил
вместе с моей удочкой огромную форель. Весом больше фунта. Такая  чудесная
рыбина попалась мне впервые. Помнишь,  мама  подарила  мне  ко  дню  моего
восемнадцатилетия маленький "сальмсон", и я верил тогда, что если я выведу
машину из гаража и зеленый  свет  на  перекрестке  немедленно  укажет  мне
свободный путь, то весь день будет счастливым. Вот и моя форель сыграла  в
данном случае роль зеленого света.
   Но крючок все-таки сломался, когда я вытаскивал его из пасти форели.  Я
сел  на  берегу  возле  Красавчика.  Мы  долго  молчали.  Потом  вдруг  он
заговорил:
   "Я прекрасно знаю, что между Пьереттой и Миньо ничего нет. Но Миньо  mi
secca... Как это по-вашему, по-французски, сказать?"
   "Раздражает меня", - пробормотал я.
   "Вот именно, - подтвердил он. - Миньо меня раздражает".
   Я тоже был убежден, что между Пьереттой Амабль и Миньо "ничего нет". Не
знаю почему, но у меня была в этом твердая уверенность. Однако меня больно
уязвила мысль, что он ревнует вовсе не ко мне, и поэтому я  решил  его  не
разубеждать. Я только покачал головой и многозначительно промолчал.
   Впрочем, если бы я и ответил ему, он все равно не стал бы меня слушать,
ибо он снова заговорил,  произнес  настоящий  монолог.  Вот  примерно  его
слова: "Пьеретта моя жена, она хорошая  женщина.  Это-то  я,  слава  богу,
знаю. Она мне настоящая жена.
   Но говорит она все время с Миньо. Когда я вечером  прихожу  домой,  мне
хочется спать, ведь я в четыре утра встаю, а вечером как раз начинается ее
день. Занимается своим любимым делом, ходит на  собрания,  читает,  правит
листовки, ведет беседы, и всю эту работу она проделывает вместе с Миньо.
   Но если даже случайно я еще не успел заснуть  и  понимаю,  о  чем  идет
речь, я все равно не имею права высказываться. Они  мне  тут  же  начинают
говорить, что я не в курсе здешних дел, упрекают меня, что я  не  стараюсь
поднять свой идеологический уровень, как они выражаются.  А  Миньо  всякий
раз тычет мне в нос, что я не изучаю сочинений Мориса. А что  Морис?  Ведь
секретарь итальянской  партии  -  Пальмиро,  и  он  не  хуже  Мориса.  Мне
приходится даже ужин готовить, если Пьеретта задерживается на  профсоюзном
собрании. А когда я ложусь спать, тут же  является  Миньо,  они  вместе  с
Пьереттой проверяют счета федерации и изучают речи Жака, Этьена и Франсуа.
   Я, видите ли, хорош  только  для  постели.  Я  в  доме  не  мужчина,  а
женщина".
   Таков был приблизительно монолог Красавчика. Кое-что я пропускаю, но он
добавил еще:
   "В Италии парни меня слушали. Конечно, никакой я не теоретик. Но  парни
знали, что у меня верный нюх. Когда шло какое-нибудь обсуждение и  если  я
говорил, скажем, "это выйдет" или, наоборот, "не выйдет", - все знали, что
я почти  всегда  прав...  А  здесь  у  вас  я  как  был,  так  и  останусь
макаронщиком".
   Он резко повернулся ко мне:
   "Сохрани тебя бог жить в изгнании".
   (А почему он должен жить в изгнании?)
   Помолчав немного, Красавчик добавил:
   "Скажи, Филипп, ты вот хорошо знаешь француженок, как по-твоему, почему
Пьеретта сошлась со мной?"
   Я ответил почти наобум, просто чтобы сказать что-нибудь:
   "Ясно почему, ты ведь красивый малый".
   "Вот именно,  -  буркнул  он.  -  Миньо  для  серьезных  разговоров,  а
макаронщик для развлечения".
   Я предложил ему "Лакки".
   "Спасибо, - ответил он, - я предпочитаю свою "Султаншу". - И добавил: -
Какой спрос с макаронщика?"
   Прикусив золотой ободок сигареты, он снова принялся за починку  удочки,
о которой совсем забыл  во  время  своего  монолога.  Два  раза  сряду  он
затягивал леску, но петля срывалась с крючка. Тогда  он  щелчком  отбросил
крючок, и крючок упал в воду. Потом, упершись руками  в  землю,  Красавчик
слегка нагнулся ко мне и, ловя мой взгляд, спросил:
   "Скажи, по-твоему, Пьеретта такая же женщина, как и твоя сестра?"
   Я  неоднократно  рассказывал  ему  о  твоем  редкостном  свободомыслии.
Впрочем, он и сам кое-что заподозрил, если я только  правильно  понял  то,
что  произошло  у  вас  с  ним,  когда   вы   вдвоем   обследовали   мотор
"альфа-ромео". Я, конечно, умолчал о твоем пристрастии  к  Бернарде  (если
так можно выразиться), но я передал ему  твои  слова,  которые  ты  охотно
повторяешь, а именно что твои  любовники  страшно  удивляются,  когда  ты,
встав с постели, тут же начинаешь писать, читать или уходишь на  прогулку,
как только они отслужили  свою  службу.  Он  расспрашивал  меня  о  всяких
подробностях, и я тут же  на  месте  изобрел  их  целую  кучу.  Короче,  я
изобразил тебя подлинным олицетворением распутства.
   "Не знаю, - ответил я. - Видишь ли,  у  меня  нет  достаточных  данных,
чтобы вывести заключение. А как у вас все началось?"
   "Не твое дело", - резко оборвал он.
   Тут мне стало ясно,  что  случайно,  вернее,  почти  случайно  я  задел
больное место.
   "Когда я ревную, - продолжал я, - я прежде  всего  стараюсь  вспомнить,
как у меня началось с моей любовницей. Если она сопротивлялась  достаточно
долго, я заключаю отсюда, что, по всей  вероятности,  она  так  же  упорно
будет сопротивляться домогательствам другого. Но если я овладел ею  сразу,
вполне естественно предположить, что и  другой  овладеет  ею  с  такой  же
легкостью. Надо же рассуждать здраво.  Согласись,  что  нелепо  наставлять
рога соседям и  при  этом  даже  мысли  не  допускать,  что  соседи  могут
наставить рога тебе самому".
   Красавчик  поднялся.  А  я  продолжал  сидеть   и   вскинул   на   него
простодушно-детский взгляд. Здорово, должно быть,  провокаторская  была  у
меня физиономия.
   Презрительная гримаса искривила его губы.
   "Хоть ты и подлец, - сказал он, - но все-таки ты прав".
   Он поднял свою удочку, не спеша свернул леску, уложил в сумку  грузила,
коробочку с крючками, коробочку с червями и, широко шагая, молча удалился.
   Итак, отныне я не посмею больше встречаться ни с ним, ни с Пьереттой.
   Нет, неверно. Я страстно надеюсь, что мой яд  окажет  свое  действие  и
Красавчик так опротивеет Пьеретте, станет в ее  глазах  таким  "подлецом",
что она прогонит его из дома. Тогда настанет мой час. Ведь сказала же  она
вчера: "До свидания, Филипп".
   Но я никогда не осмелюсь взглянуть в ее честные глаза.
   Твой гнусный брат
   Филипп.


   ПИСЬМО XX

   Натали Эмполи Филиппу Летурно
   Сестриер (Пьемонт), октябрь 195... г.

   Белая-белая комната, огромное окно во  всю  стену  и  вечные  снега  на
вершинах гор - там, далеко за долиной.
   Первую неделю  сиделка  проводила  все  ночи  у  моего  изголовья;  она
молоденькая брюнеточка, тоненькая,  глаза  миндалевидные:  очевидно,  есть
примесь арабской крови. Очень внимательная и какая-то  отчужденная  -  бог
знает,  что  я  могла  наговорить  в  бреду,  -  очень  предупредительная,
терпеливая, но, представь, ни разу мне не улыбнулась. Когда я просыпалась,
я ощущала на себе ее  чисто  профессиональный  взгляд.  Словом,  настоящий
ангел смерти.
   Но я выжила. Лихорадка с каждым днем проходит. Нас, Эмполи,  так  сразу
не убьешь.
   Мне переслал