се остальные в  Клюзо,  и  осмеливался  на  такую
вольность, лишь повинуясь ее приказу.
   Он предложил ей сигарету с золотым ободком: он курил только "Султаншу",
за что товарищи над ним подсмеивались.
   Миньо читал последний номер "Франс нувель" и делал заметки в блокноте.
   - Что с тобой нынче? Опять дома не клеится? - спросила Пьеретта.
   - Да, - буркнул он, не поднимая головы.
   - Ох и задам же  я  им!  -  воскликнул  вдруг  Кювро.  Он  готовился  к
выступлению в муниципальном совете и писал конспект своей речи  на  листке
бумаги, вырванном из школьной тетрадки. - Ох и задам! - И он прочел  вслух
одну фразу.
   - Невозможно работать! - возмутился Миньо.
   Апрель 195... года  выдался  в  долине  Клюзо  холодный,  и  Кювро,  не
дожидаясь хозяйки, сам затопил в кухне плиту. Пьеретта оставляла  ключ  от
входной двери в ящике для писем, висевшем в нижнем  этаже,  или  просто  в
дверях. Товарищи могли прийти к ней  в  любой  час,  если  им  нужно  было
прочесть какую-нибудь брошюру, порыться в  комплектах  журналов  и  газет,
навести справку в папках с профсоюзными делами, а иной раз просто спасаясь
от домашних неприятностей.
   - Раз ты затопил печку, надо было отворить двери в комнаты,  -  сказала
Пьеретта. - Наверно, у меня в спальне холодище, как в погребе.
   И она распахнула двери во всех трех комнатах, расположенных  анфиладой.
Спальня помещалась в глубине; из окна, обращенного  на  север,  открывался
вид на каменистый холм, возвышавшийся над долиной.
   Рабочий поселок был построен в начале  века,  когда  на  фабрике  Жоржа
Летурно работало до пяти тысяч человек. При современной технике она давала
больше продукции, чем прежде, хотя заняты на ней были только тысяча двести
человек, и поэтому  в  рабочем  поселке  существовало  правило:  по  одной
комнате на каждого жильца. (Пьеретта получила квартиру в то  время,  когда
она поселилась здесь с мужем и ребенком.) Однако на каждом  этаже  имелась
только одна уборная для всех десяти квартир с номерками на входных дверях,
которые тянулись в ряд вдоль открытой галереи, и во всем поселке  не  было
ни  одной  ванны.   Душевая,   устроенная   в   середине   прямоугольника,
образованного жилыми корпусами, действовала только летом.  Когда  Пьеретта
выставила требование, чтобы душевую топили и зимой, Нобле ответил ей так:
   - Слишком дорого обойдется. Да и зачем топить? Вы же прекрасно  знаете,
что зимой никто не пойдет мыться в душевую. И правильно сделает!  Скажите,
пожалуйста, какую моду завели - в любую погоду водой  себя  поливать.  Так
недолго ревматизм схватить или чахотку.
   Нобле говорил совершенно искренне. Кстати сказать, ни ванн, ни душа  не
было  и  в  тех  домиках,  где  жил  административно-технический  персонал
фабрики. Не было их и в квартире Нобле,  и  его  дочь,  двадцатитрехлетняя
девица, закончившая заочный  курс  литературного  факультета,  раз  в  год
закатывала отцу  сцену,  требуя,  чтобы  он  оборудовал  в  кредит  ванную
комнату. Но делала она это только для standing [положение,  вес  (англ.)],
ведь она читала журнал "Селексьон". Если бы отец уступил  ее  требованиям,
она все равно не стала бы мыться в ванне зимой - такова  сила  воспитания.
Во всем городе было одно-единственное исключение  -  технический  директор
инженер  Таллагран,  мужчина  тридцати  пяти   лет,   окончивший   Училище
гражданских инженеров и женатый на дочери директора горнорудной  компании,
разбогатевшего при национализации копей. Таллагран устроил  за  свой  счет
ванную комнату, и его жена купалась каждое утро, о чем говорил весь город.
Такого рода штрихи  свидетельствовали  о  глубоком  различии  между  двумя
поколениями  административно-технического  персонала  АПТО.  Различие  это
сказывалось и в их методах работы на фабрике.
   В обстановке спальни Пьеретты чувствовались вкусы зажиточных  крестьян:
ее дядя, мой сосед в  Гранж-о-Ване,  дал  племяннице  в  приданое  кровать
вишневого дерева в форме "ладьи", пуховое стеганое одеяло красного  цвета,
массивный шкаф орехового дерева. Матрас был набит чистой шерстью  и  стоил
больше месячного заработка Пьеретты.
   В  другой  комнате,  расположенной  между  спальней  и  кухней,   стоял
нарядный, блестевший  лаком  буфет  со  стеклянными  дверцами  -  безумная
прихоть мужа Пьеретты, его "подарок" к первой годовщине свадьбы; он  купил
буфет в рассрочку,  а  в  конечном  счете  выплачивать  за  него  пришлось
Пьеретте. Долгое время ей было противно смотреть на этот буфет, как  и  на
все, что напоминало ей о негодяе муже, которого она  выгнала.  Теперь  она
держала в злополучном буфете папки с делами профсоюза.
   Пьеретта поставила на плиту суп. Спросила у Миньо, ужинал ли он.
   - Нет, - ответил Миньо, - но это неважно.
   - Что, опять с женой рассорился?
   - Я сам был виноват. Упрекнул ее за то, что она на  вечере  восхищалась
хозяйским сынком Летурно. Ну, она, конечно, разозлилась.  "В  кои-то  веки
встретился на ваших вечерах приличный человек, и  ты  уж  недоволен.  Тебе
хочется, чтобы я водилась с черномазыми..." Опять ее схватила судорога.  Я
хлопнул дверью и ушел.
   - Разве можно так грубо обращаться с женой? - возмутился Кювро.
   -  А  разве  с  ней  можно  поладить?  Она  только  об  одном  мечтает;
познакомиться с мадам Таллагран,  бывать  у  нее  в  доме.  Нас  всех  она
ненавидит, мы ей помеха.
   Раймонда Миньо плохо  разбиралась  в  укладе  местного  общества.  Жена
главного инженера ни за что бы не пригласила ее к себе. Из страха прослыть
провинциалкой мадам Таллагран ни у кого в Клюзо не бывала и к себе  никого
не приглашала. Она гордилась тем, что все ее  друзья  живут  в  Париже,  и
дважды в год ездила туда на две недели. Ей и в голову  не  приходило,  что
это высокомерие было самой настоящей  провинциальной  чертой.  По  той  же
причине ни у кого не бывала и дочь господина Нобле.
   - Не надо было на ней жениться, - продолжал Кювро. - Или уж  разведись,
что ли. Но нельзя же день и ночь корить женщину: "Ты мещанка, ты мещанка".
   Красавчик улыбался. Он  придерживался  своих  собственных,  итальянских
понятий относительно правил поведения  мужа,  желающего  быть  хозяином  в
доме. Его насмешливый взгляд приводил Миньо  в  смущение.  Поеживаясь,  он
подошел к плите и встал спиной к огню, как будто хотел погреться. На глаза
ему попалась книжечка стихов Филиппа Летурно - войдя в  комнату,  Пьеретта
положила ее на стол. Миньо раскрыл ее и прочел надпись.
   - Ну вот, - сказал он, - и ты тоже  готова  пасть  в  объятия  красавца
Летурно.
   Пьеретта спустила ему эту дерзость.  Все  снисходительно  относились  к
выпадам Миньо. Как человеку не быть желчным и  раздражительным,  если  его
замучила сварливая жена? Пьеретта пересказала со всеми подробностями  свой
разговор с Филиппом Летурно.
   - Ты будь с ним поосторожнее, - сказал Миньо. - Он провокатор.
   - Ты действительно так думаешь? - спросила она.
   - Ну конечно. Он старается влезть к тебе в доверие, хочет, чтобы ты все
ему выбалтывала. Наверняка шпик, подосланный к нам правлением.
   - Нам скрывать нечего, - сказала Пьеретта.
   - Чего там, он просто-напросто гага, - вставил Красавчик.
   Все засмеялись. Что это значит? Почему гага?
   Красавчик объяснил: "гага" в Италии называют молодых  щеголей,  которые
носят длинные волосы и коротенькие брючки дудочкой.
   - В наших краях говорят хлыщи, - пояснила Пьеретта.
   - А еще их называют у нас  фертиками,  -  заметил  Кювро.  -  В  давние
времена таких шалопаев именовали щеголями и невероятными.
   - А по-моему, он просто несчастный малый, - сказала Пьеретта.
   - Если у него действительно добрые намерения, - добавил Кювро, -  пусть
займется  работой  среди  сторонников  мира.  Он  ведь  может  общаться  с
докторами, нотариусами, директорами школ -  для  нас  они  пока  что  были
недоступны.
   - Я вот что  подумала,  -  сказала  Пьеретта.  -  Надо  ему  предложить
подписаться под протестом против ареста ***. Это  будет  для  него  первым
испытанием.  А  фамилия  внука  "великого  Летурно"  произведет  известное
впечатление.
   - Отличная мысль, - сказал Миньо.
   - Хорошо. А кому мы поручим поговорить с ним? - спросила Пьеретта.
   Определять  задание,  назначать  ответственного  и  требовать  отчет  о
выполнении стало у Пьеретты второй натурой.
   - Тебе поручим, - сказал Миньо.
   - Нет, тебе, - возразила Пьеретта.
   - А почему же не тебе? - настаивал Миньо. - Вы так подружились.
   - Если я пойду к нему еще раз, то не только тебе, но и другим придут  в
голову разные глупости, вроде тех, какую ты сейчас сморозил.
   - Она правильно говорит, - сказал Кювро. - К тому же ты у  нас  человек
ученый, всякие экзамены прошел. Ты лучше столкуешься с поэтом.
   Пьеретта достала из ящика кухонного стола школьную тетрадь и  карандаш.
Помусолив карандаш, она записала в тетрадку:
   "Задание: Получить подпись Ф.Летурно под протестом против ареста ***.
   Ответственный: Миньо".
   - Ты когда пойдешь к нему? - спросила она.
   - Завтра, - ответил Миньо.
   Она снова помусолила карандаш и записала:
   "Отчет: 28 апреля".
   Потом налила супу себе и Миньо - два  других  ее  гостя  уже  поужинали
дома. После супа она приготовила омлет и открыла коробку рыбных консервов.
Такое угощенье стоило много дороже, чем  обычный  обед  рабочих  в  Клюзо.
Пьеретта позволяла себе покупать яйца и консервы, потому  что  терпеть  не
могла  заниматься  стряпней,  и  в  конце  недели,  перед   получкой,   ей
приходилось питаться  только  кофе  с  молоком  и  хлебом  -  впрочем,  ее
настроение от этого ничуть не портилось.
   Пьеретта Амабль получала, считая и пособие на сына, двадцать пять тысяч
франков в месяц, но ребенок ее жил у  деда  и  ничего  ей  не  стоил.  Она
чувствовала себя менее стесненной в средствах, чем Миньо,  -  тот  получал
пятьдесят  тысяч  франков  в  месяц,  но  его  жена  тратила   деньги   на
сравнительно  дорогие   вещи,   внушавшие   ей   обманчивую   иллюзию   ее
принадлежности к привилегированному классу: то она  покупала  холодильник,
то цигейковое манто.
   Словом, Пьеретте жилось относительно легче, чем Миньо,  хотя  она  была
куда беднее; она никогда не ездила в вагоне  второго  класса,  никогда  не
видала моря, никогда не бывала в Париже, не носила шелкового белья. Четыре
раза в год она ездила в Лион на собрания профсоюзных делегатов от  рабочих
различных предприятий АПТО и, проходя по  улицам  города,  с  любопытством
рассматривала в витринах  роскошных  парфюмерных  магазинов  флакончики  и
баночки  со  всевозможными  косметическими  средствами,  об   употреблении
которых она знала только со слов Маргариты; но  покупала  она  себе  самую
обыкновенную  губную  помаду  и  самый  обыкновенный   крем   в   магазине
стандартных цен или у парикмахера в Клюзо. Раза  два  она  была  в  театре
"Селестэн" на галерке.  Она  никогда  не  имела  возможности  "не  считать
деньги" -  ужасное  выражение!  Словом,  она  хорошо  знала  бедность,  ту
трагическую границу, которая отделяет друг от друга  социальные  классы  и
резко разграничивает слои внутри  классов.  Между  тем  Миньо,  имевший  в
дополнение к основному окладу наградные, прибавку за выслугу, и получивший
небольшое наследство, мог  иной  раз  позволить  себе  не  очень  "считать
деньги" - то съездить на Юг, то купить хороший костюм.
   Ежемесячный бюджет педагогов Жакларов, считая пособие для  семейных  (у
них было трое детей), состоял из ста  двадцати  тысяч  франков  с  лишним.
Жаклары тоже были коммунистами, но по материальному своему  положению  они
так же отличались от Пьеретты, как инженер Таллагран отличался  от  Нобле.
Жаклары безотказно предоставляли в распоряжение партийной организации свой
автомобиль, если в нем была нужда, а  Пьеретта  не  смела  и  помыслить  о
покупке автомобиля, пока  "не  изменится  лик  земли";  но  это  не  могло
повлиять на нее, как  не  влияет  движение  в  небе  звезды  четырнадцатой
величины на устойчивость железобетонного моста. Но  всякий  раз,  как  она
просила у Жакларов автомобиль для кого-либо из товарищей, она изо всех сил
старалась поблагодарить Жакларов как можно "естественнее" и очень  боялась
"дать  им  почувствовать",  что  они  люди  другого  круга,  чем  она,   -
характерное проявление такта рабочего человека.
   Нельзя сказать, чтобы Пьеретта очень страдала от своей бедности. Именно
в  эту  полосу  жизни  для  нее  перестали  существовать  вопросы  личного
благополучия и важнее всего сделалась общественная деятельность - она  уже
становилась профессиональной революционеркой,  хотя  очень  удивилась  бы,
если бы ей это сказали; само выражение она узнала лишь из русских  романов
и себя считала бесконечно ниже испытанных борцов за рабочее дело.
   После ужина, занявшего немного времени,  Пьеретта  стала  заниматься  с
Красавчиком. Ученик еще не сделал больших успехов: уроки  шли  нерегулярно
из-за многочисленных обязанностей учительницы. Пьеретта  села  в  плетеное
кресло, он устроился напротив на деревянном стуле  и,  положив  листок  на
колени, а под него  картонный  календарь-численник,  приготовился  писать.
Пьеретта устроила ему диктовку на правила употребления дифтонгов -  вопрос
очень трудный для итальянцев,  так  как  в  итальянском  языке  нет  таких
дифтонгов.
   "Кот Тити играл с котенком.  Котенок  прыгал,  катался  по  полу..."  -
диктовала Пьеретта.
   - Как пишется "по полу" - вместе или отдельно? - спрашивал ученик.
   - Отдельно, конечно. Мы же только что проходили.
   - Верно, мадам Амабль. Зря вы на меня время тратите.
   - "Кот бранил шалунишку-котишку, -  продолжала  Пьеретта.  -  Из  норки
выскочила мышка. Ни кот, ни котенок ее не заметили..."
   - При таких диктовках вы оба скоро превратитесь  в  полных  идиотов,  -
проворчал Миньо.
   В одиннадцать часов Пьеретта отправилась спать. Она заперла дверь своей
комнаты. Гости посидели еще немного, побеседовали и пошли домой.  Ключ  от
входной двери они оставили в  ящике  для  писем.  Клюзо  был  пересадочной
станцией двух железнодорожных линий; не раз случалось, что  кто-нибудь  из
работников федерации партии или  департаментского  Объединения  профсоюзов
ночью прибывал в Клюзо, и, выйдя утром из спальни, Пьеретта  обнаруживала,
что в смежной комнате мирно спит на диване приезжий товарищ. Ни в  рабочем
поселке, ни на фабрике никто не сплетничал по этому поводу. Но  во  многих
рабочих семьях целый вечер обсуждалось  то  обстоятельство,  что  Пьеретта
Амабль провела в кабинете Филиппа Летурно целых  сорок  минут.  Ведь  опыт
научил людей, живущих в рабочих поселках,  что  надо  быть  бдительными  и
остерегаться  худшей  формы  эксплуатации  -  совращения  жен  и   дочерей
трудящихся.
   Как-то раз на профсоюзном собрании Пьеретта разгорячилась до того,  что
пригрозила пощечиной одному из  выступавших  ораторов,  который  предложил
примириться с решением администрации, несправедливо  уволившей  работницу.
После собрания старик Кювро сказал, с любопытством глядя на нее:
   - Ты какая-то нервная стала за последнее время.
   - Такая же, как всегда, - сухо ответила она.
   - А может, причина есть? Нехорошо молодой женщине в одиночестве жить.
   - Еще как хорошо быть одной! - воскликнула Пьеретта.
   Прошло уже три года,  как  Пьеретта  прогнала  мужа,  и  она  не  могла
нарадоваться, что ей больше не надо переносить его общество.
   - И никогда тебе не бывает тяжело без мужа жить? - допытывался Кювро.
   Она посмотрела на него открытым, ясным взглядом.
   - Мне омерзительно все, что напоминает Люсьена.
   Кювро заговорил о другом, но Пьеретта чувствовала, что он не верит  ей.
А ведь она пока что действительно отстраняла от себя вопрос о своей личной
жизни. Фабрика, профсоюз и партийная работа занимали шестнадцать  часов  в
сутки, и она крепко спала по ночам.



5

   На следующий день, когда почтальоны  вернулись  из  очередного  обхода,
Миньо вышел из почтового отделения и направился в контору фабрики.
   - Я хотел бы видеть  господина  Летурно,  -  обратился  он  к  старичку
сторожу, который сидел у входа за простым сосновым столом,  побуревшим  от
грязи и чернильных пятен.
   - Вам назначено?
   - Нет.
   - Заполните карточку.
   Миньо заполнил:
   "Имя, фамилия: Фредерик Миньо.
   Цель посещения: По поручению секции Французской коммунистической партии
города Клюзо".
   - Придется подождать, - заявил сторож и заковылял вверх по лестнице.
   Миньо почудилось, что старичок как-то растерянно взглянул на  него,  но
он ошибался - старик, и смолоду страдавший глазами, не мог  теперь  читать
даже в очках. Потому-то у него и был такой испуганный вид.
   - Введите немедленно, - распорядился  Летурно,  поджидая  посетителя  с
бьющимся сердцем.
   "Вот оно, - подумал он, - то таинственное посещение, о котором говорила
Пьеретта. Она сдержала слово". Филипп твердо  верил,  что,  "вводя  в  дом
врага", он совершает чуть ли не героический поступок. "Вот  он,  -  шептал
Филипп, - мой первый акт мужества".
   Миньо  подготовил  десятки  доводов,  имеющих  целью  убедить   Летурно
поставить свою подпись под петицией об освобождении ***. Но  Филипп,  даже
не дослушав первой фразы, схватился за перо.
   "Только-то", - подумал он. А он боялся, что Пьеретта потребует от  него
публичной демонстрации своих взглядов - вдруг  возьмет  да  и  пошлет  его
продавать "Юманите" в воскресенье  утром  у  церкви  к  моменту  окончания
мессы. Он боялся оказаться в  смешном  положении.  Конечно,  не  в  глазах
обывателей города Клюзо; мнение этих жалких мещан интересовало его  меньше
всего; кроме того, он знал, что его парижские или лионские  друзья  сочтут
очень забавной подобную ситуацию - Филипп Летурно стоит и  выкрикивает  на
улицах  главного   города   кантона:   "Покупайте   "Юманите"!   Покупайте
"Юманите"!" Филипп боялся другого - оказаться смешным в глазах рабочих: "У
меня это не получится так, как у них. Я буду чересчур "не на месте". С тех
пор как Филипп поселился в  Клюзо,  он  ни  разу  не  выходил  из  дома  в
воскресное утро и не знал  поэтому,  что  никто  на  улицах  "Юманите"  не
продает; те немногие товарищи, которых удалось привлечь Миньо и  Пьеретте,
разносили газету по домам постоянным читателям. Таким образом,  воскресным
утром, пока не наступал час посещения кафе и  кабачков,  на  улицах  Клюзо
попадались только рабочие, шедшие в церковь, которую они посещали в  угоду
Нобле.
   В равной мере Филипп опасался и того, что публичная  продажа  "Юманите"
помешает ему получить визу в Америку,  куда  обещала  его  отправить  мать
после окончания стажировки на фабрике. "Независимо от  любых  политических
взглядов нельзя в наши дни быть полноценным человеком, не пожив  некоторое
время в Соединенных Штатах. Французская полиция обо  всем  осведомляет  их
консульство, они меня просто не пустят".  Всю  ночь  Филипп  обдумывал,  в
каких выражениях всего удобнее отказаться от продажи  "Юманите".  "Я  могу
быть гораздо полезнее вам, не будучи чересчур открыто связан с вами".
   Миньо настаивал,  чтобы  Филипп  хотя  бы  прочитал  текст  петиции  об
освобождении ***.
   - Нет, нет, - отказывался Филипп. - Я вам вполне доверяю.
   На этом беседа прервалась - оба не знали, о чем говорить дальше.
   - А в каком отделе вы работаете? - осведомился Филипп.
   - Если бы я работал у вас в АПТО, я бы  не  явился  сюда  в  означенном
качестве, - ответил Миньо, указывая на графу карточки "Цель посещения".
   ("А почему бы нет?" - непременно спросила  бы  Пьеретта.  Но  в  глазах
Миньо АПТО было учреждением куда более  опасным  и  загадочным,  нежели  в
глазах Пьеретты.)
   - Я работаю почтовым инспектором, - пояснил он.
   - Заходите ко мне как-нибудь вечерком, - начал Филипп. - Я привез  сюда
часть своей библиотеки, можете взять все, что вам угодно...  У  меня  есть
полное собрание сочинений Карла Маркса.
   - Вы читали Карла Маркса?
   - Ну, не все, конечно. Я, видите ли, бол