идя за  закрытой  дверью
на узенькой деревянной скамеечке, спустив с плеч  бретельки  купальника  и
высвободив свои пухлые белые груди, она потихоньку плачет.
   Комиссар все еще плавает в открытом море у первой  песчаной  гряды,  то
берет влево, то вправо, преследуемый Джузеппиной, а с пляжа кажется, будто
он ее преследует. Возможно, он ее и ругает. Безусловно, он сначала обругал
ее. А теперь, без сомнения,  умоляет  заглянуть  в  ближайшие  дни  в  его
гарсоньерку в башне  Фридриха  II  Швабского;  если  так,  то  Джузеппина,
понятно, отвечает ему: "Отошлите  сначала  синьору  Анну  в  Лучеру  к  ее
родителям". Ясно, на пляже не слышно, о чем  они  говорят,  слышен  только
резкий, подстрекательно-подстрекающий смех Джузеппины.
   Но видных манакорцев,  потягивающих  аперитивы  в  баре  "Пляж",  и  их
супруг, раскинувшихся на  шезлонгах  под  зонтами,  не  проведешь.  Они-то
понимают, что комиссар вовсе не преследует Джузеппину, что,  возможно,  он
ее кроет  почем  зря,  что,  напротив,  сама  Джузеппина,  более  искусная
пловчиха,  нарочно  выдерживает  заданную  между  ними  дистанцию,   чтобы
создавалось впечатление, будто комиссар  ее  преследует.  Перед  публикой,
прекрасно разбирающейся во  всех  нюансах  манакорской  жизни,  Джузеппина
играет в открытую. И знает это так же хорошо, как и весь глазеющий на  нее
пляж. Но особенно радует и приятно возбуждает манакорский высший  свет  то
обстоятельство, что комиссар Аттилио попал  впросак:  во-первых,  разрешил
своей жене, этой жирной и глубокоуважаемой, глубокочтимой Анне,  появиться
на пляже в купальном костюме, во-вторых, публично разгуливал по пляжу  под
ручку с женой, со своей бесформенной, растолстевшей  Анной  (растолстевшей
после  родов  и  от  обжорства),  и  под  ручку  с  тоненькой  Джузеппиной
(исхудавшей от малярии), с самой шалой из всех девиц Манакоре;  в-третьих,
вел себя в море у песчаной гряды на глазах всего пляжа как жалкая  игрушка
в  руках  бойкой,  проворной  подстрекательницы   Джузеппины.   Поэтому-то
комиссар и медлит выходить на пляж, берет вправо, берет влево под  звонкий
хохот Джузеппины: он еще внутренне не готов к тому, чтобы предстать  перед
насмешливыми взглядами местной  знати  (и  под  холодным  взглядом  Маттео
Бриганте),  -   в   таких   тяжких   обстоятельствах   не   поможет   даже
самоуверенность мужчины, привыкшего покорять женщин, вдруг сошедшая на нет
именно потому, что его выставили в комическом свете перед  женами  знатных
манакорцев - его бывших и, как ему хочется надеяться, будущих любовниц,  -
и кто? - самая шалая из всех безумных девиц Порто-Манакоре.
   Но не  только  любопытство  горит  в  глазах  многочисленных  зрителей.
Большинству из них поведение Джузеппины  не  открыло  ничего  нового:  уже
давным-давно  известно,  что  комиссар  старается  заполучить  Джузеппину,
лучшую подругу своей жены, и под его нажимом Анна принимает Джузеппину как
лучшую  свою  подругу.  Иное,  более   пылкое,   более   жестокое,   почти
сладострастное волнение горит в глазах зрителей, как на суде присяжных или
на бое быков. Они  присутствуют  при  экзекуции  над  комиссаром  Аттилио,
учиненной  Джузеппиной,  дочкой  торговца  скобяными  товарами   с   улицы
Гарибальди...
   Наконец-то и Пиццаччо смекнул, в чем тут дело.
   - Джузеппина, оказывается, устанавливает над комиссаром свой закон.
   - К этому дело и шло, - подтверждает Бриганте.
   - А почему? - спрашивает Пиццаччо.
   - Потому что он только с виду такой железный, - отвечает Бриганте.
   Комиссар и Маттео  Бриганте,  пользующиеся  общей  гарсоньеркой,  часто
говорят о любви, то запершись у комиссара в  кабинете,  то  даже  в  самой
гарсоньерке, где они встречаются для обмена ключами. Говорят они  о  любви
не стесняясь, как мужчина с мужчиной, коль скоро в силу обстоятельств  они
вынуждены ничего не скрывать друг от друга. Когда они  наедине  говорят  о
любви, то лишь в этих случаях Бриганте зовет комиссара просто по  имени  -
Аттилио, без прибавления титула, а комиссар зовет Бриганте саго Маттео.  В
общем-то, оба они придерживаются  на  любовь  одних  и  тех  же  взглядов:
главное в любви - навязать  свой  закон  другому  -  женщине  или  девушке
неважно.
   (Что же касается  до  чисто  плотской  стороны  любви,  то  девушки  из
известных домов в Фодже, точнее говоря, из публичных  домов,  те,  которым
платят от двух до пяти тысяч лир за получасовой визит и десять  тысяч  лир
за час, много искуснее в таких делах,  чем  любая  местная  дама.  Но  это
совсем  иной  род  наслаждения,  конечно  возбуждающий,  да  не  так,  как
возможность навязать свой закон собственной любовнице. Однако в  некоторых
случаях девушка для радости может и превзойти в этом отношении  любовницу.
Отношения между публичными девками и любителями публичных девок  и  впрямь
чрезвычайно запутанные: платя  девушке  деньги,  вроде  бы  подчиняешь  ее
своему закону, но, с другой стороны, раз она  заставляет  платить  деньги,
закон устанавливает вроде бы она  сама  -  таким  образом,  от  нее  можно
получить двойное  удовольствие:  одновременно  навязав  ей  свой  закон  и
подчинившись ее закону - это уж вершина свободы в любви. Успех зависит  от
сноровки девушки, от ее умения каждым своим  жестом  показать  воочию  эту
двойственность  подчинения-свободы  двух  партнеров  в  отношении  закона,
который каждый навязывает другому. Но если  девушка  не  искушена  в  этой
игре, которая и составляет самый смак ее профессии, оба закона  аннулируют
один другой (вместо того чтобы усугубить,  так  сказать,  облагородить  их
взаимодействие), и тогда остается одно лишь удовольствие  от  самого  акта
как такового, вне зависимости от способов и поз - другими  словами,  самое
пошлое из наслаждений, ничем не лучше того, какое другой получает от козы,
или в полном одиночестве, или от  собственной  супруги,  уже  давным-давно
подчинившейся вашему закону, так что и навязывать-то ей его  нет  никакого
интереса. Вот приблизительно какого мнения придерживался Маттео Бриганте о
девушках для радости, правда, выражал он это в несколько иных, зато весьма
точно сформулированных терминах, благодаря долгой практике игры в "закон".
Примерно то же самое думал и комиссар, но в более расплывчатой форме.)
   Итак, Маттео Бриганте и комиссар сходились на том, что главная прелесть
любви - это навязывать свой закон. Но объекты их действий были различны.
   Ухаживая за женой какого-нибудь  видного  манакорца,  комиссар  Аттилио
окружал ее вниманием, расставлял  ловушки,  обольщал,  стлался  под  ноги,
угождал, улещивал, убеждал ее заглянуть в его гарсоньерку в восьмиугольной
башне Фридриха II Швабского. В любовной игре он себя не щадил, убежденный,
что доставляет неверной жене неведомое, по  ее  словам,  в  объятиях  мужа
наслаждение, он торжествовал: "Ты моя!"; мужчины  в  христианских  странах
легко убеждают самих себя в том, что когда женщина говорит: "Я счастлива",
то думает она: "Ты навек  отметил  меня,  теперь  я  твоя  собственность";
метафизики, не знающие того, что они метафизики, собственники и юристы  по
самому своему духу, они думают о чувственном наслаждении в  безоговорочных
терминах: страсть - это, мол, раскаленное докрасна железо, которым  навеки
клеймят купленное животное. Когда Аттилио наконец убеждал себя в том,  что
любовница принадлежит ему полностью, он обучал ее жестам, позам -  короче,
всей науке, перенятой от девок в Фодже. "Я ее унижаю", - думал  он.  Потом
он рвал с ней и переходил к следующей.
   Обольщение, обладание, унижение, разрыв - вот каковы были  четыре  фазы
любовных похождений комиссара Аттилио, действо куда более религиозное, чем
он это подозревал. А  под  конец  он  сам  подпал  под  закон  Джузеппины.
Бриганте злорадствовал.
   Он, Маттео Бриганте, предпочитал насиловать девственниц.


   К  двум  часам  пополудни  кончались   пляжные   развлечения.   Публика
возвращалась в город для обеда и  для  сиесты.  Комиссар  повез  на  своем
"фиате" жену, детей и Джузеппину. На самой оконечности мыса, неподалеку от
трабукко, донна Лукреция  и  Франческо  только-только  расстались,  и  оба
пробираются через сосновую рощу, он - к тому месту, где спрятал за кустами
"веспу") дона Руджеро, она - к портику летней колонии,  и  каждый  твердит
про себя слова любви, те, что сказал ему другой.
   Маттео Бриганте до пяти часов проспал у себя дома, во  дворце  Фридриха
II Швабского, где помещалась его квартира. Потом поднялся,  принял  душ  и
тщательно занялся своим туалетом: в этом отношении  он  непогрешим.  Надел
подходящий ко второй половине дня, начинающейся после  сиесты,  пиджак  из
альпага зеленовато-синего цвета, бирюзовую рубашку и  темно-синий  галстук
бабочкой. В Италии галстук бабочкой  не  слишком-то  в  большом  ходу,  но
Бриганте к нему привык, начал носить такой галстук сразу  же  после  того,
как демобилизовался с флота и приступил к рэкету; в те времена он  считал,
что бабочка как-то солиднее, чем обыкновенный галстук, завязанный узлом, а
теперь без бабочки он сам был на себя не похож.
   - Ужинать вернешься? - спросила синьора Бриганте.
   - Еще не знаю, - буркнул он в ответ.
   Он обогнул угол Главной площади  и  улицы  Гарибальди.  Из  подвального
этажа  претуры  из-за  венчающего  ставни  "намордника"  доносится   пение
арестантов:

   Повернись, красотка, оглянись...

   Но Маттео Бриганте уже давно не слышит их пенья, подобно тому как рыбак
не слышит треск мотора своей лодки. Теперь он направился к первому  уступу
горы, где начинается царство апельсиновых и лимонных плантаций.
   Идет он не той дорогой, какой бежала ночью Мариетта,  потом  утром  шел
Пиппо, когда его незаметно выследил Пиццаччо.
   Поэтому он сначала завертывает на плантацию,  граничащую  с  плантацией
дона Чезаре (той, где прячется Мариетта), но с другой стороны, не  с  той,
где лежит долина  с  бегущими  по  ней  тремя  родниками.  Арендатор  этой
плантации, приятель  Бриганте,  наблюдает  за  работой  десятка  поденщиц,
которые очищают от сорняков приствольные чаши.
   Они останавливаются немножко поболтать.
   - Вот-то действительно бездельницы, - жалуется арендатор, -  стоит  мне
отвернуться, и они, пожалуйте, стоят себе руки в боки.
   - Если ты сам не болеешь за свое добро, - замечает Бриганте, -  то  как
же ты хочешь, чтобы другие за него болели?
   - Они же только моей работой и кормятся, - продолжает арендатор.
   - Рука без глаза - ничто, - ответствует Бриганте.
   И так далее. И тому подобное. Словом, идет обычный  обмен  любезностями
между низшим сержантским составом.
   - Отдохну-ка я здесь чуток, - замечает Бриганте.
   - Это как тебе будет угодно.
   Вопросов Бриганте задавать не полагается. Если он решил передохнуть  на
твоей плантации, значит, ему нужно что-то по соседству  контролировать.  А
это уж его личное дело.
   Бриганте присаживается в тени инжира и ждет, когда арендатор вместе  со
своими поденщицами отправится восвояси.
   Отец Маттео Бриганте был  батраком,  работал  поденщиком  (если  только
вообще не сидел без работы). Мать его тоже была  поденщицей,  полола  сады
или таскала воду из оросительных колодцев; она еще чаще, чем отец,  сидела
без  работы.  В  благодарность  арендатору   или   управителю,   милостиво
согласившемуся взять  их  на  работу,  они  безвозмездно,  сверх  урочного
времени, успевали переделать для него же кучу дел.
   Итало Барбоне,  один  из  арендаторов  дона  Оттавио,  питал  почему-то
склонность к отцу Маттео и занимал его чаще, чем других. Жил Итало тут же,
при плантациях, в двухстах метрах от шоссе, и к домику его вела  тропка  с
пробитыми  на  манер  лестницы  ступеньками.  Когда  Итало  отправлялся  в
Порто-Манакоре, отец Маттео с наступлением темноты ждал на обочине шоссе с
фонарем в руках  возвращения  хозяина,  чтобы  провести  его  по  коварной
тропинке; отец шел впереди хозяина, чуть бочком, наподобие краба, чтобы не
заслонять от Итало Барбоне свет фонаря.  Арендатор  был  большой  любитель
поиграть в "закон" и сплошь и рядом возвращался домой только на заре. Отцу
Маттеси приходилось иной раз ждать его целую ночь напролет, и ни  разу  он
не набрался храбрости и не сказал своему благодетелю:  "Я  оставлю  фонарь
внизу у тропинки, а сам пойду спать". Да и впрямь, оставь  он  фонарь  без
присмотра, его непременно кто-нибудь да стянул бы, в  краю  безработных  и
фонарь - ценность немалая. А если бы он припрятал фонарь, скажем, в кустах
(ведь  можно  же   было   условиться,   куда   его   спрятать),   Барбоне,
возвращавшийся обычно под хмельком, мог бы вполне с пьяных глаз фонаря  не
нашарить, а даже нашаривши, не сумел бы зажечь. Поэтому и  не  было  иного
выхода, как ждать, ездя прямо на земле, на обочине дороги, пока  арендатор
не соблаговолит пожаловать домой.
   Но и Барбоне тоже приходилось ждать. В то  время  дон  Оттавио  большую
часть  года  проводил  в  Риме.  Бывало,   придет   от   него   арендатору
немногословный приказ: "Жди меня в понедельник на вокзале  в  Виллануова".
Барбоне запряжет пару лошадей в  карету  и  отправится  на  вокзал,  ждать
своего хозяина в Виллануова, что в двадцати километрах от  Порто-Манакоре.
Чаще всего дон Оттавио в назначенный понедельник не приезжал, равно как не
приезжал он ни во вторник, ни в  среду,  так  что  приходилось  арендатору
ждать на вокзале всю неделю подряд, а на  ночлег  устраиваться  на  охапке
соломы, брошенной прямо на дно кареты. Нынче  дон  Оттавио  в  поездах  не
ездит: у него несколько автомобилей. Но старик  Итало  Барбоне  продолжает
его ждать, если не на вокзале, то в других местах, и  для  этого  ожидания
есть у него различные причины, целая куча поводов.
   Дон Оттавио заставлял ждать своего арендатора, который заставлял  ждать
своего батрака.  Король,  само  собой  разумеется,  заставлял  ждать  дона
Оттавио, а господь бог - короля. Таково было  первое  представление  юного
Маттео Бриганте о социальной  иерархией.  Каждый  кого-нибудь  да  ждет  и
заставляет ждать себя кого-нибудь еще. Один только господь бог  никого  не
ждет, и один только батрак никого ждать не заставляет. Так сложилось в его
голове представление о двух абсолютах, двух противоположных  иерархических
крайностях (хотя, конечно, не в этих выражениях): наверху господь  бог,  а
внизу  батрак.  Положение  батрака  определилось  в  представлении   этого
батрацкого сына как абсолют мизерности.
   Другие, как, скажем, каменщик Марио (которому комиссар Аттилио  отказал
в выдаче паспорта, потому что Марио  отказался  разорвать  свою  партийную
карточку), хотят снести  само  здание  и  построить  новое,  где  иерархия
базировалась бы на  совсем  иных  основаниях  (отмены  всяческих  иерархий
требуют анархисты, еще довольно многочисленные  на  Юге  Италии).  Но  для
того, чтобы прийти к таким взглядам, требовалось по  меньшей  мере  читать
газеты и книги или, на худой конец, встречаться с теми, кто эти  газеты  и
книги читает, что было, конечно,  недоступно  юному  Маттео  (особенно  во
времена фашизма). Но уже в десятилетнем возрасте он принял  решение  любой
ценой ускользнуть из  лап  этого  абсолюта  мизерности,  другими  словами,
избежать положения батрака. Приходится ждать - подождем, раз уж  этого  не
избежишь,  но  хоть  извлечем  из  этого  выгоду,  получим   со   временем
возможность заставлять других ждать  себя.  Подчиняться  навязанному  тебе
закону - что ж, подчинимся, но и сами будем навязывать другим свой закон -
именно  в  этом  Маттео  еще  мальчишкой   полагал   высшее   человеческое
достоинство.
   Поэтому-то он,  невзирая  на  жесточайшие  порки,  наотрез  отказывался
ходить на прополку вместе с женщинами и, нацепив два ведра  на  коромысло,
таскать воду на те плантации, где не было оросительных борозд, хотя на эту
работу бегали все  батрацкие  дети,  если,  по  счастью,  они  требовались
арендатору.  Ныне  он  считал,  что  отцовские  порки  способствовали  его
закалке. Когда он вспоминал об этом теперь, то равно радовался  тому,  что
отец бил его смертным боем, и тому, что  он,  мальчишка,  сумел  выдержать
характер, вот он, слава богу, и стал таким  железным.  Именно  по  тем  же
причинам он бил своего сына Франческо, бил не  в  минуту  злости,  не  под
горячую руку,  как  бивал  его  самого  покойный  батюшка,  что  ослабляет
воздействие порки, то есть наказания, придает ему неотвратимость стихийных
бедствий, бури,  землетрясений,  малярии,  но  стегал  Франческо  ремешком
хладнокровно, или сам считая удары, или заставляя сына считать  их;  и  от
души  радовался,  видя,  что  мальчик  стискивает  зубы,  но  не  крикнет;
радовался, чувствуя, что сын его ненавидит, но зато уж настолько  научился
владеть собой, что даже не крикнет о своей  ненависти,  так  умеет  скрыть
свою ненависть, что даже в глазах она не мелькнет, - вот таким-то  образом
он тоже закаляется, крепнет духом, становится мужчиной.
   Когда Маттео Бриганте вошел в возраст, он  стал  работать  с  рыбаками,
нанялся к ним подручным, юнгой. Рыбак тоже человек неимущий,  и  хозяев  у
него тоже хватает: владелец рыболовного баркаса, рыботорговец, ветер, море
и миграция рыбы. Но такое множество хозяев ему,  пожалуй,  даже  на  руку:
можно заставить ждать владельца  баркаса  и  рыботорговца,  сославшись  на
ветер,  на  море,  на  миграцию  рыбы;  можно   сыграть   на   конкуренции
рыботорговцев и тем принудить их  ждать.  Ремесло  это  требует  смекалки:
воспользоваться ветром, чтобы идти против ветра,  -  не  только  одно  это
составляет суть и смысл плавания под парусами, главное, пожалуй, тут,  что
человек с головой может подчинить себе законы природы и законы социальные,
так сказать, измерить рубежи своей свободы. Хотя подчас  рыбак  ничуть  не
богаче  батрака,  все  же  рыбак  не  находится  в  состоянии   абсолютной
мизерности. Рыбак продает свой улов, и улов у него покупают:  а  там,  где
есть  элемент  торговли,  рабство   теряет   свой   абсолютный   характер.
Относительная свобода  хозяина  баркаса  отраженным  светом  падает  и  на
матроса, и даже на юнгу, так как все они в  равной  степени  сообща  ведут
борьбу против природы и людей.
   В пятнадцать лет Маттео Бриганте  плавал  мастерски,  а  нырял  и  того
лучше. Обычно мидий собирают с помощью специальных скребков, а он нырял  в
море с широко открытыми главами, вертелся вокруг подводных скал и приносил
целые охапки ракушек. За что и получал скромную  награду  -  деньгами  или
натурой, - но особенно чувствителен был он к похвалам. На всем манакорском
побережье его звали не иначе как Маттео Владыка Морей.
   А пятнадцатилетний  мальчишка,  который  заслужил  себе  титул  Владыки
Морей, недолго станет работать  юнгой  у  хозяина  рыбачьего  баркаса.  Он
переберется  на  острова,  станет  гидом  для  иностранцев,   занимающихся
подводной охотой; станет мастером по плаванию, мастером по нырянию;  таким
образом перед ним распахнется дверь в мир всевозможных приключений, он  не
только  может  завоевать  себе  славу  на  национальных  и   международных
состязаниях по подводной охоте, но, смотришь, и приглянется  какому-нибудь
богатому иностранцу, а это чревато весьма многим.
   Но коль скоро Маттео Владыка Морей никуда из Порто-Манакоре  не  уехал,
все эти приключения откладывались на будущее время.  А  когда  ему  минуло
шестнадцать, какой-то парень из Скьявоне лишил девственности его сестру  и
отказался на ней жениться, и Маттео lo  incoltello  -  пырнул  его  ножом,
пытался прирезать. Суд отнесся к нему снисходительно,  как  всегда,  когда
дело идет о преступлениях в защиту поруганной чести, а тем более в  данном
случае: парень из Скьявоне, хотя пырнули его по всем  правилам  искусства,
ухитрился выжить. Маттео приговорили к двум годам тюремного  заключения  и
освободили,  когда  ему  исполнилось  восемнадцать;  ему  разрешили  также
завербоваться в королевский флот матросом. А сейчас он сидит в тени инжира
на плантации своего дру