своей игры как чего-то слишком интимного. Разница лишь в  том,  что  в
"закон" играет вся Южная Италия,  тогда  как  "голос"  -  удел  небольшого
клочка Адриатического побережья.
   Теперь не к чему было шептать:
   - А ну, Мариетта, давай, давай!
   Девушка уже утвердилась на самых высоких нотах и уверенно вела песню.
   Музыкант-профессионал определил бы ее пение как чересчур высокое. Но  в
том-то и дело, что его можно определить также и как пение утробное. Такова
главная противоречивость "голоса".
   Доводящая до умопомрачения манера пения  -  другими  словами,  та,  при
которой источник звука вроде находится в глотке и в то же самое  время  он
как бы ни с чем не связан, бродячий голос. Такова главная противоречивость
этого умопомрачения.
   Пение  нечеловеческое,  однако  так  может  петь  только   лишь   голос
человеческий. Пение виртуозное, исходящее из до  удивления  необработанной
гортани. Такова главная противоречивость Мариетты.
   Когда Мариетта кончила петь - "голос" сразу сник, - она исчезла, да так
бесшумно, что даже хорошо натренированный слух - а каждый  вершок  низины,
производящей ложное впечатление  безлюдья,  где-нибудь  да  прослушивается
внимательным ухом, - так вот, даже такое  ухо  не  уловило  бы  легчайшего
шороха в бамбуке и камышах, среди которых она прокладывала себе путь и  за
которые цеплялось ее полотняное платье.
   Она отвязала первый попавшийся рыбачий ялик, уселась на задней скамейке
и быстро, без усилий действуя двумя короткими веслами (каждое  не  длиннее
ее руки), пробралась между  зарослями  камыша  в  один  лишь  ей  знакомый
проток, так осторожно, что даже не потревожила чуткого сна болотных птиц.
   Тонио вернулся в дом и, стараясь не шуметь, лег рядом с женой, со своей
Марией, живот которой был изуродован родами. Дон Чезаре, отойдя  от  окна,
подошел к кровати под балдахином.  На  кровати,  напрягшись,  как  струна,
сидела Эльвира в белой ночной рубашке под самое горло, как требовала  того
старинная мода; он поймал ее взгляд с выражением  такой  лютой  ненависти,
что подумал: пора ему уже избавиться от Эльвиры. А старуха Джулия, вытянув
мизинец и указательный палец в виде рожков, все еще творила  заклинания  и
ругала на чем свет стоит свою младшую дочь.
   Добравшись до подножия каменистого плато, на  котором,  в  сущности,  и
вырос в свое время Манакоре (порт находился на другом  конце  города,  как
раз в стороне, противоположной низине), Мариетта выскочила на берег. Через
оливковые плантации она не торопясь обошла город стороной, неслышно ступая
босыми ногами. Очутившись на шоссе, она прошла по нему немного, до первого
же километрового столба, первого по счету от  Порто-Манакоре.  У  подножия
столба был припрятан кусочек красного мела, и  она  нарисовала  на  столбе
круг, а в круге крест. Затем вприпрыжку сбежала с откоса, снова углубилась
в оливковые плантации и вскоре очутилась у первых отрогов горы, защищавшей
Порто-Манакоре    от    ветров    с    континента.    Здесь     начиналось
лимонно-апельсиновое царство.
   Каждая плантация была отделена от соседней стеной в защиту от  воров  и
зимнего ветра, обычно дующего с моря. Мариетта смело вступила  в  лабиринт
дорожек, вьющихся среди высоких стен, огораживающих плантации. Склон здесь
был крутой. Вскоре Мариетта увидела  у  себя  под  ногами  молочно-голубые
фонарики на танцевальной площадке, красный  огонь  у  входа  в  порт,  всю
бухту, освещенную лишь свечением южной ночи, и фонарь  маяка,  который  то
загорался, то гас на вершине самого гористого острова. Она остановилась  у
калитки, приподнялась на цыпочки, перекинула руку  через  опорную  стенку,
пошарила вслепую под одной ей известной  черепицей  и  обнаружила  большой
ключ. Отперев калитку, она вошла на плантацию и спрятала  ключ  в  прежний
тайник.
   Под сплошным сводом листвы апельсиновых, лимонных  и  фиговых  деревьев
стояла темень. Путь Мариетте указывало лишь  журчание  ручейков.  Все  три
ручейка с невнятным лепетом пробивались из горной  расселины  и  сливались
вместе в нижней части плантации,  пробежав  по  облицованным  оросительным
бороздам; когда наступает время полива, через эти борозды воду  направляют
в приствольные чаши, вырытые под каждым деревом,  а  более  мощный  ручей,
рожденный  этими  тремя  слабенькими   ручейками,   каскадом   льется   на
расположенную ниже плантацию, попадает  в  бассейн,  а  из  него  воду  по
сложной сети таких же борозд пускают от дерева  к  дереву  в  приствольные
чаши. Так оно и идет от горной расселины все ниже и ниже.
   Даже в середине августа на плантациях, где неумолчно журчит и  струится
вода, прохладно и свежо.
   Возле истока верхнего ручья стоит грубо сложенный из камня сарайчик.  В
сарайчике садовые инструменты, стол, деревянный стул,  на  столе  инжир  и
жбан с водой; в углу свалены кучей мешки.
   Мариетта проскользнула в сарайчик, сжевала инжирину, улеглась на  мешки
и сразу же заснула как убитая.


   Маттео Бриганте дал последние указания  Пиццаччо  и  отправился  домой.
Было около трех утра. Танцы все еще продолжались.
   Бриганте жил в бывшем дворце  Фридриха  II  Швабского.  Эта  громадина,
состоящая из разностильных строений, соединенных между  собой  коридорами,
винтовыми лестницами, висячими мостиками, тянулась от улицы Гарибальди  до
улочек Старого города, до подножия храма святой Урсулы Урийской.  Поначалу
император повелел построить восьмиугольную башню, которая и образует  ныне
угол улицы Гарибальди  и  Главной  площади:  здесь  его  величество  любил
отдыхать после охотничьих забав  в  низине.  Анжуйцы  пристроили  к  башне
дворец с портиками, теперешнюю  городскую  ратушу,  обращенную  фасадом  к
Главной площади. Неаполитанские короли нагромоздили еще  множество  весьма
причудливых  строений  и  распорядились  поставить  позади  дворца  разные
службы, конюшни и складские  помещения;  было  это  в  те  времена,  когда
Порто-Манакоре еще вел широкую торговлю  с  далматским  берегом.  Нынешний
Главный почтамт размещен в одном из  барочных  строений,  притулившихся  к
Фридриховой башне, сплошь оплетенной вьюнком, который виден донне Лукреции
из окна ее спальни. Все прочие  здания  превращены  в  жилые  квартиры,  и
размещается там до сотни семейств. Женщины сушат белье,  протянув  веревки
через двор, где некогда приплясывали под  своими  царственными  всадниками
кони; на "мостике вздохов"  гуальони  устраивают  теперь  побоища.  Маттео
Бриганте живет в одной  из  наиболее  удачно  расположенных  квартир,  над
ратушей,  ближе  к  углу,  при  квартире  балкончик  с  низенькими  арками
постройки XVIII века, и  жена  Бриганте  развела  там  вьющуюся  герань  и
древовидную гвоздику. Маттео Бриганте снимает также у муниципалитета башню
Фридриха II, так и не перестроенную под жилье,  и  в  свою  очередь  сдает
полицейскому комиссариату подвальные этажи:  туда  дон  Аттилио  сваливает
папки с прекращенными делами. За собой Бриганте оставил  верхние  этажи  -
"мой чердак", говорит он, "мое барахлохранилище".
   Жена Маттео Бриганте родилась в предместье Триеста; она блондинка, выше
мужа ростом; в жилах ее, безусловно, течет славянская кровь.  Познакомился
он с ней в Анконе, где она работала официанткой в баре, а он тогда  служил
матросом на королевском флоте. Хотя ей еще и двадцати  не  было,  она  уже
успела обрюзгнуть, но он все равно гордился,  что  заполучил  в  любовницы
северянку.  Когда  же  он  ее  обрюхатил,  триестинцы  заставили-таки  его
сочетаться с ней законным браком; род их шел из Венеции-Джулии, и был  это
многочисленный клан, которому принадлежали бары, рестораны и отели.  В  ту
пору Маттео Бриганте еще не навязывал своего закона, особенно в  отношении
триестинцев, таким образом Франческо заимел отца.  Теперь  супруга  Маттео
Бриганте жила как затворница; манакорская знать ее  не  принимала,  а  муж
запретил ей водиться с кем попало; детей у них больше  не  было,  так  как
Бриганте не желал распылять свои капиталы между несколькими наследниками.
   Когда Маттео вернулся домой, жена уже спала. Если бы она не спала,  она
возилась бы по дому, который, согласно триестинской традиции, содержала  в
образцовой чистоте. Маттео вынул из серванта, забитого бумагами, несколько
папок и взгромоздил их на  обеденный  стол.  Надо  было  подбить  счета  и
послать в Фоджу кое-кому из дельцов письма, за что он и принялся, и  начал
строчить одно послание за другим, крупным, ровным,  разборчивым  почерком.
Деньги,  которые  ему  приносил  контроль  над  Порто-Манакоре,  сразу  же
помещались в различные предприятия по всей провинции Фоджа: таким образом,
Бриганте  был  совладельцем  маслобойного  завода  в  Калалунге,   он   же
участвовал в транспортировке бокситов в Манфредонии, а недавно приобрел по
соседству с Маргерит-ди-Савойя земли,  которые  втридорога  в  свое  время
перекупит у него  фирма  "Монтекатини",  когда  ей  понадобится  увеличить
площадь соляных разработок, что и произойдет в  самом  недалеком  будущем.
Теперь все эти  дела  приносили  значительно  больший  доход,  нежели  его
контроль над Порто-Манакоре. Франческо будет богачом. Вот поэтому-то  отец
и отправил его изучать юриспруденцию. Когда у человека есть состояние,  он
обязан знать законы. Единственно только юристы  ухитрялись  порой  обвести
Маттео Бриганте вокруг пальца.
   Бал  кончился  ровно  в   три.   Франческо   Бриганте   выключил   свою
электрогитару и спрятал ее  в  большой  черный  футляр,  подбитый  лиловым
шелком.  Товарищи  из  кружка  "Любители  джаза"  звали  его  заглянуть  в
"Спортивный бар", но он отказался: во-первых, потому что у  него  не  было
денег, во-вторых, потому, что в глубине души  он  смутно  чувствовал,  что
если задержится с молодыми людьми в баре,  выпьет  с  ними,  то,  глядишь,
начнутся разговоры о женщинах и он совершит дурной проступок  в  отношении
донны Лукреции, которая, конечно  же,  смотрит  сейчас  на  него  в  щелку
приоткрытых ставень пятого этажа претуры.
   Донна  Лукреция  и  впрямь  глядела  на  него,  когда  он  прощался   с
оркестрантами. И твердила: "Люблю, люблю его". С  какой  ликующей  отвагой
произносила она эти слова почти полным голосом: наконец-то настал  час  ее
торжества над убогим воспитанием, какое дается  особам  женского  пола  на
Юге. Она твердила про себя те решительные,  бесповоротные  слова,  которые
она непременно скажет ему во время их свидания, назначенного  на  нынешнее
утро. Ей представлялось, как будет он гордиться такой возлюбленной.
   Не заходя никуда, Франческо вернулся домой и поставил футляр с  гитарой
на сервант, на ее обычное место; семья Бриганте и завтракала, и обедала, и
ужинала на кухне.
   Маттео Бриганте бегло взглянул на сына. Парень выше его, шире в плечах,
и мастью, и телосложением пошел в  мать  -  полноватый  блондин  с  легкой
рыжинкой. Но тут же Бриганте снова взялся за свою писанину.
   Франческо не пожелал отцу "доброго вечера". Вообще-то в  доме  Бриганте
никто из домашних никогда никому не желал ни "доброго утра",  ни  "доброго
вечера".  Спать  Франческо   не   хотелось,   слишком   его   взбудоражила
многочасовая игра в джаз-оркестре и отчасти тревожило близкое  свидание  с
донной Лукрецией со всеми вытекающими отсюда последствиями, а каковы будут
эти последствия, он не сомневался. Он прошел в переднюю, снял  с  этажерки
партитуры, аккуратно стоящие рядком между пластинками  и  книгами,  жалкой
стопкой книг. Потом  вернулся  в  столовую,  сел  напротив  отца  и  начал
просматривать партитуры одну за другой.
   А Маттео  Бриганте,  не  отрываясь  от  своих  деловых  писем,  не  без
удовольствия подумал, что сын его не из болтливых. Ему не  нравилось,  что
Франческо пошел в мать - склонен к полноте, к тому же рыжеватый блондин, -
но ему нравилось, что сын молчалив, что лицо у него загадочное,  будто  он
скрывает какую-то тайну. И  еще  он  подумал,  что  Франческо  не  обойдут
никакие адвокаты и нотариусы.
   Сыну он из принципа не давал или,  вернее,  почти  не  давал  карманных
денег: пусть сначала сам начнет зарабатывать себе на жизнь. Отец платил за
учение на юридическом факультете в Неаполе и за полный пансион у одного из
родственников с  материнской  стороны,  у  некоего  священника-триестинца;
Франческо жил в доме этого священника при церкви Санта-Лючии. Зато  Маттео
купил сыну электрогитару - не гитара, а игрушечка, - самую дорогую из тех,
что имелись в продаже, чтобы Франческо  не  ударил  лицом  в  грязь  перед
сыновьями знатных  манакорцев,  тоже  студентами,  организовавшими  кружок
"Любители  джаза".  Таким-то  образом  Франческо  попал  в  дом  к   судье
Алессандро, супруга которого обожала музыку.
   Франческо разложил перед собой чистые партитурные листы и начал  быстро
рассаживать на линейках черные точечки нот. За одну песенку  на  последнем
фестивале, проходившем в  Неаполе,  он  был  удостоен  серебряной  медали.
Бриганте с удовольствием наблюдал за сыном. Ему было даже как-то  совестно
мешать такому, хоть и пустяковому, занятию, тем более что сын трудился  не
на шутку. Но потом решил, что, пожалуй, самое надежное средство  поставить
сына в тупик - это повести внезапную атаку, только  таким  путем  и  можно
узнать всю правду.
   - Почему ты велел адресовать себе письма до  востребования?  -  в  упор
спрашивает Бриганте.
   Франческо не торопясь поднимает на  отца  глаза.  А  сам  думает:  "Да,
здорово промахнулся. Почтальон ему  рассказал.  Он  все  всегда  знает.  Я
обязан был это предвидеть и выдумать что-нибудь другое".
   Он медленно поднимает голову.
   - Да, отец, - говорит он.
   - Я тебя не спрашиваю, пишут ли тебе до востребования. Я и без тебя это
знаю. Я спрашиваю почему?
   Бриганте  сверлит  сына  пронзительным  взглядом.  Франческо  даже   не
смигнул. Глаза у него большие, навыкате, бледно-голубые. С минуту он молча
смотрит на отца. Потом говорит:
   - Это несущественно.
   Жестким  взглядом  маленьких  глазок  Маттео   Бриганте   впивается   в
водянистые большие глаза сына. Но ему не удается нащупать их  глубин,  так
же как не  разглядеть  пики  Далматских  гор,  до  того  головокружительно
высоких, что, того гляди, пробуравят они само небо. Их  неприступность  по
душе отцу. Все козни дельцов разобьются об этот Олимп.
   - Стало быть, у тебя в Неаполе есть подружка? - спрашивает Бриганте.
   Франческо размышляет, но длится это всего лишь один миг.  "Это  он  мне
ловушку, что ли, ставит или  протягивает  руку  помощи?  -  думает  он.  -
Очевидно, ловушку, но лучше пусть остается в заблуждении,  тем  более  что
все равно ничего проверить он не сможет". Даже отдаленная тень этих мыслей
не замутняет его глаз, где огромный зрачок заполняет почти всю радужку, не
омрачает лица с округлой  нижней  челюстью,  царственно  вознесенного  над
мощной, высокой, как у Юпитера Олимпийского, шеей.
   - Да, отец, - отвечает он.
   - С моей точки зрения, нет ничего дурного в том, что у тебя  в  Неаполе
есть подружка. Можешь сказать ей, чтобы писала тебе на дом.
   - Скажу.
   - Она на каникулах?
   - Да, отец.
   - На каникулах в Турине?
   - Нет, отец.
   - Как же так, ведь на конверте штемпель туринского почтамта.
   - Я не посмотрел.
   - Посмотри.
   - Я конверт выбросил.
   - Посмотри, что она в письме пишет.
   - Я письмо выбросил.
   - А сам-то ты знаешь, где она сейчас?
   - Да, отец.
   - Если ничего не имеешь против, может, скажешь, где именно она?
   - Уехала на каникулы в Пьемонт.
   - К своим родителям?
   - Да, отец.
   - Понятно, - тянет Маттео Бриганте.  -  Попросила  кого-нибудь  отвезти
письмо в Турин, чтобы родители не заметили что она тебе пишет.
   - Очень может быть.
   - Она у отца с матерью?
   - Очевидно.
   - Что-то ты о ней не много знаешь...
   - Да, отец.
   - По-моему, она тебе на машинке пишет?
   - Она машинистка.
   - Значит, возит с собой машинку даже на каникулы?
   - Не знаю.
   "С таким молодцом ни один адвокат не справится", - думает отец. Но свое
восхищение предпочитает не показывать открыто. И снова берется за писание.
   "Если он прочел письмо, - думает сын, - он  меня  просто  на  медленном
огне поджаривает, ждет, когда я заврусь окончательно, готовит мне ловушку.
А если письмо не прочел, а только  почтальон  описал  ему  конверт,  тогда
победа на моей стороне. Но все же будем начеку".
   Бриганте подымает голову.
   - Надеюсь, ты этой девушке не пишешь ничего такого, что могло  бы  тебя
скомпрометировать...
   - Нет, отец.
   - Помнишь, что я тебе по этому поводу говорил?
   - Да, отец. Что бы я ни писал, я всегда помню о законе.
   - А помнишь,  что  существует  лишь  один  способ  не  сделать  девушке
ребенка?
   - Да, отец.
   - И она соглашается?
   - Да, отец.
   Не переставая строчить, Бриганте негромко хохотнул.
   - Ох уж мне эти  машинистки,  -  бросает  он.  -  Девицы,  живущие  при
родителях, не столь сговорчивы.
   Воцаряется  молчание.  Франческо  снова  начинает  рассаживать   черные
значочки на пяти нотных линейках.


   Когда бал кончился, директор  филиала  Неаполитанского  банка  вернулся
домой вместе с собственной женой. Жена дулась, потому  что  он  все  время
танцевал с Джузеппиной. Пока жена молча раздевалась, он сидел в уголке  на
стуле. А когда она легла в постель, заявил:
   - Пойду на площадь выкурить сигарету.
   - Ты к той девке идешь! - крикнула жена.
   - Я сказал - иду на площадь выкурить сигарету. Имею  я  право  подышать
свежим воздухом или уже не имею?
   Он ушел и действительно встретился с Джузеппиной. И сейчас они целуются
в тени аркады анжуйского крыла дворца.
   Пиццаччо рыщет по городу, выполняя наказ Маттео  Бриганте.  Он  заметил
Джузеппину, целующуюся с директором филиала Неаполитанского банка.  "Вечно
она к женатым липнет", - думает он и даже отмечает это на ходу (в  памяти,
конечно), просто так, на всякий случай. Но Маттео Бриганте  не  давал  ему
приказа следить за этой парочкой.
   На пятом этаже претуры бодрствует в своем  кабинете  судья  Алессандро;
теперь, когда донна Лукреция потребовала  себе  отдельную  спальню,  он  и
ночует в кабинете. Когда уже начнет рассветать, он  приляжет  на  кушетку,
стоящую под книжными полками.
   А пока он пишет свой интимный дневник, пишет в общей тетради, и строчки
то лезут вверх, то  ползут  книзу,  потому  что  приступ  малярии  еще  не
окончательно прошел.
   "...Никогда  я  не  завершу  моего  труда.  "Фридрих  II  Швабский  как
законодатель", о котором я так часто беседовал с  бывшей  тогда  еще  моей
невестой  Лукрецией.  Я  один  из  десяти   тысяч   итальянских   судебных
чиновников, начинавших какой-нибудь  труд,  полный  оригинальнейших  идей,
посвященный истории права, и ни разу еще не случалось,  чтобы  такой  труд
был доведен до конца. Мне просто не хватает дарования.
   Ровно семьсот пятьдесят лет назад  Фридрих  II,  вернувшись  с  Родоса,
высадился  в  Порто-Манакоре.  За  время  его  отсутствия  папские  войска
вторглись в его королевство. Только два часа провел  он  в  восьмиугольной
башне, которую я вижу сейчас  из  моего  окна;  как  раз  столько  времени
потребовалось  ему,  чтобы  вздернуть  на  виселице  своих   подданных   -
изменников, перешедших  на  сторону  врага.  Той  же  ночью  он  обходными
дорогами  добирается  до  Лучеры.  Тайно  проникает  в  цитадель  и  снова
прибирает к рукам своих сарацинов,  начальник  которых  продался  папе.  А
через неделю он разбивает папские войска под стенами Фоджи и гонит  их  до
самого Беневенто. Спустя два месяца он снова захватывает Неаполь и Палермо
и угрожает Риму. Фридрих  II  был  государственный  муж,  щедро  одаренный
талантами. Судьи, которым он поручил пересмотреть старинный  кодекс,  тоже
были людьми весьма одаренными. Лукреция была создана для одного  из  таких
судей.
   Фридрих II был тиран. Но он боролся против феодалов,  объединившихся  с
папой, и установил хоть какую-то справедливость в  Южной  Итали