Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
постом для продвижения русских войск в глубь Кавказа.
В годы, когда я учился в реальном училище, город Владикавказ
представлял собой сплошной зеленый сад: огромный трек с двумя прудами и
тополевыми аллеями примыкал к самому Тереку, за которым сверкали ажурные
окна персидской мечети, увенчанной бирюзовым куполом. Городской сад с
ротондой и летним театром, фруктовые сады, скверы и бульвар главного
проспекта, начинающийся от памятника Архипу Осипову и кончающийся у
Осетинской слободки,-- все это было украшением Владикавказа. Большинство
"отцов города" были отставные полковники и генералы, а также состарившиеся
петербургские и московские чиновники, накопившие за свою трудную жизнь
скромные капиталы и удалившиеся от суетного света в тихую предгорную
обитель. Кроме небольших капитальцев, отставные генералы и чиновники
привезли с собой в провинциальный городок дородных Татьян Кузьминичных и
Полин Дормидонтовных с целыми выводками Олечек, Манечек, Лизочек, Володей и
Шуриков. Молодое поколение, поступив в женские и мужские гимназии и реальные
училища, задавало тон в городе и увлекалось поэзией, театром и Шопенгауэром.
В трудные дни революции город, состоящий из центральных улиц, Шалдона,
Осетинской и Молоканской слободок, как упавший наземь праздничный пирог,
расслоился и распался на куски.
Пролетарский Шалдон и Осетинская слободка всеми своими помыслами и
деяниями примкнули к большевикам, а центр города и Молоканская слободка,
которую населяли в основном владельцы фруктовых садов и легковых извозчичьих
фаэтонов, оставались верны "единой неделимой".
То, что полгорода, где был лишь один медно - цинковый завод со
считанным количеством рабочих, безоговорочно примкнуло к большевикам,
являлось заслугой С. М. Кострикова (Кирова) и его русских и осетинских
друзей -- убежденных революционеров, живших в те годы в тихом заштатном
городке Владикавказе и накапливающих силы для борьбы с самодержавием.
К этому времени Олечки, Танечки и Лизочки, закончив свои гимназии и
епархиальные училища, повыходили замуж -- кто за талантливого присяжного
поверенного, кто за блестящего офицера, а кто даже за сына
нефтепромышленника, случайно посетившего Владикавказ как раз в пору расцвета
Олечек и Танечек. Что же касается Володей и Шуриков, то они, возмужав,
разошлись разными дорогами: одни пошли в юнкера, другие к большевикам.
Прежние однокашники стали непримиримыми врагами.
Итак, я продолжу свое повествование. Гуляя по городскому саду, я
встретил Костю Гатуева. Мне хорошо было известно, что старший его брат
Николай работал вместе с Кировым в газете "Терек" и что Сергей Киров часто
бывал как в нашем, так и в их доме. Вспоминаю курьезный случай из жизни этих
двух журналистов. Газета "Терек" была либерально - прогрессивной. Издателем
и редактором ее был Казаров -- малограмотный, но весьма изворотливый делец,
обладавший недюжинным умом и приличным капиталом.
Основными сотрудниками газеты "Терек" были Сергей Киров и Николай
Гатуев. Киров писал главным образом политические и экономические статьи, а
также литературные и театральные рецензии. Николай Гатуев специализировался
на очерках и фельетонах. Оплата за статьи, очерки и фельетоны была мизерной,
и лишь заметки в рубрике "Убийства и грабежи" оплачивались по повышенному
тарифу.
Интерес к этому разделу был на Кавказе велик еще со времени Зелимхана,
знаменитого абрека, терроризировавшего в течение нескольких лет имущее
население Владикавказа, Грозного и полицию аулов и городов. Этот атаман,
принимая в свою шайку новых абреков, требовал от них клятвы в известной
степени революционного содержания: "Клянемся, что белое -- черное, а черное
-- белое и что реки текут не вниз, а вверх". Этой фразой Зелимхан, видимо,
хотел сказать, что построение существующего государственного строя считает
неправильным и что его нужно перекроить до основания. Зелимхан совершал
дерзкие налеты и однажды ограбил Кизлярское казначейство. За его голову
царское правительство предлагало большие деньги, но абрек был неуловим.
Позднее, уже после революции, я видел у Константина Гатуева найденную
им в одном из чеченских аулов печать Зелимхана. Знаменитый абрек был
настигнут отрядом подполковника Кибирова и убит в неравной схватке.
Получив шесть ранений, абрек продолжал отстреливаться, и лишь седьмая
пуля сразила его.
Позднее Константин Гатуев стал профессиональным писателем, автором книг
"Гага-аул", "Осада Найората", "Ингуши" и др. Он написал и сценарий о
Зелимхане. Картина, заснятая "Мосфильмом", прошла на экранах с большим
успехом.
Так вот, однажды, явившись в редакцию, Киров и Гатуев потребовали у
издателя увеличения авторского гонорара на две копейки за строчку. Казаров
категорически отказался. Тогда наши юные газетчики, зная, что если они не
напишут статьи и фельетоны, то завтра газета ни при каких обстоятельствах не
выйдет,-- объявили забастовку. Каково же было их удивление, когда на
следующий день "Терек" вышел с прекрасной передовой статьей, отличным
фельетоном, и даже "Убийства и грабежи" были занимательны. Забастовщики с
повинной вернулись в редакцию на работу, и Казаров, смеясь, рассказал о том,
что передовую он перепечатал из "Самарских ведомостей", фельетон из
саратовской газеты, а "Убийства и грабежи" выдумал сам.
Но вернемся к повествованию.
Константин Гатуев, шатен с бледным лицом, высоким лбом и ясными серыми
глазами, был старше меня лет на десять. Подойдя ко мне в городском саду, он
спросил:
-- Ну, что поделываешь и как жить думаешь? Этот вопрос меня озадачил --
уже несколько месяцев я думал над тем, что же будет со мной дальше, что мне
предпринять...
-- Полагаю, в ближайшие дни меня мобилизуют в армию,-- ответил я.
-- В Добровольческую армию, так нужно понимать?
-- А в какую же, Костя, если я нахожусь на территории белых?
-- Пойдешь воевать против своих, за романовское дерево, сгнившее на
корню, и за "единую неделимую"?
-- Не от меня же это зависит. Сам понимаешь, какое сейчас время.
-- Вот что, дружище. Ты знаешь мои убеждения или, возможно,
догадываешься о них. Болезнь не позволяет мне делать то, что должен делать
большевик. ТБЦ сковывает меня. Нужно махнуть через всю астраханскую степь, а
степь эта голая, пустынная, голодная...
-- Ты хочешь, чтобы я?..
-- Необходимо срочно выполнить одно задание Сергея Мироновича. Я говорю
с тобой так откровенно потому, что оба мы осетины, а наш народ никогда
никого не предавал... У тебя в Саратове мать и младший брат Ростислав,
поезжай к ним.
-- Как, через фронт?!
-- Вот именно, через фронт. По пути выполнишь поручение Сергея
Мироновича. Правда, для такого шага необходима некоторая подготовка...
-- А именно?
-- Тебе нужна будет попутчица, у которой якобы погиб брат - офицер за
Георгиевском, где-нибудь в районе Святого Креста. Она едет на могилу брата.
Ты -- жених и сопровождаешь свою невесту. Это очень важно -- чтобы была
девушка. Белые могут тебя обыскать, а женщин без дела они не трогают.
"Вежливенький" народ -- белогвардейские офицеры.
В тот день была решена моя судьба, а на другой -- и ваша, милая,
славная Лида.
Вы помните, мы познакомились в городском саду. Вы сидели одна на
скамейке и тихо плакали. Я поинтересовался, что у вас за горе, и вы
рассказали мне, что отказались эвакуироваться в Сербию со своим институтом,
а начальница поставила вопрос о вашем исключении.
-- Куда же вы хотите ехать? Или думаете остаться здесь, в этом городе?
-- спросил я.
-- Я хочу домой, в Полтаву! Свою родину я не променяю ни на какие
блага, -- ответили вы и разрыдались.
Вечером мы опять встретились. Я предложил вам идти со мной через фронт
и пятисоткилометровую степь в Астрахань, а затем в Саратов, откуда вы уже
сравнительно легко могли добраться до Полтавы.
Эту ночь мы провели в уютной квартире Кости Гатуева. И пока вы спали,
жена Константина зашила в ваше пальто план расположений войск на территории
белых и доклад о военно-политических событиях на Северном Кавказе. Вот о чем
я хотел рассказать вам, дорогая моя сообщница. В то время, милая Лида, вы
оказали революции немалую услугу! Мне в Астрахани, в политотделе 11-й армии,
выдали тогда о моих заслугах официальную бумагу за подписями Кирова и
Квиркелия, а о вас забыли. Это, конечно, несправедливо. Ведь если бы вас
обыскали в Георгиевске, где на станции курсировал бронированный вагон - штаб
генерала Эрдели, или же тот офицер, выскочивший без шапки из окопа под
Воронцово-Александровском, заподозрил бы неладное, то на первой же березке
или яблоне... Но нам посчастливилось благополучно пересечь линию фронта и
попасть в объятия златокудрого Хаджи-Мурата Мугуева.
Вспоминаю наш ночной переход через линию фронта у старой мельницы:
помните, мы дождались, когда луна зашла за тучку, и пошли по шаткому
скользкому мостику, у которого не было даже перил. Вы шли впереди со своей
шкатулочкой, в которой хранили свои сокровища: письма от гимназиста Васи
Голубева и две секретки, переданные вам на балу кадетом Алмахситом
Хуцистовым. Странная память -- она хранит такие мелочи: письма были
перевязаны розовой, а секретки голубой ленточкой.
Неожиданно луна вышла из-за облачка, с бугра нас заметили казаки и
открыли по движущимся через мостик мишеням сначала ружейный, а потом
пулеметный огонь. Пули, просвистев над нашими головами, с хрустом врезались
в тонкую ледяную корку, покрывавшую речонку. Но вы шли гордо со своей
драгоценной ношей - шкатулкой и даже не попытались вернуться под защиту
старой мельницы. Наконец мы перешли мостик и перебежали мимо штабелей бревен
в улочку села, занятого красными. Нас окликнули часовые и повели в штаб. И
вот тут-то нас встретил Хаджи-Мурат Мугуев. Он, как и я, был уроженцем
станицы Черноярской. Этот веселый коренастый человек с копной золотых волос
на голове и в очках держал тогда в своих руках пульс всей астраханской
степи, Кизляра, Георгиевска и других пунктов по линии фронта. Были у него
люди, работавшие и за пределами Одиннадцатой армии, в тихих казачьих
станицах и хуторах. Все сведения стекались к нему, как ручьи в полноводную
речку, и маленькая карта, лежавшая у Мугуева на столе, была, пожалуй, самой
точной и верной. От Мугуева мы узнали, что 19 января передовые части
Одиннадцатой армии заняли Святой Крест и что находившийся там отряд под
командованием полковника Панченко разгромлен, и теперь путь на Георгиевск
для Красной Армии открыт.
Позднее Хаджи-Мурат Мугуев, как и Константин (Дзахо) Гатуев, стал
писателем и в одной из своих книг описал это наступление. Встретил нас
Хаджи-Мурат радушно, я бы даже сказал, ласково. Вероятно, он уже знал о цели
нашего путешествия, поэтому ни о чем меня не расспрашивал. Сказал лишь, что
насчет подводы уже распорядился и что на каждом этапе нам будут менять
лошадей и верблюдов.
Но прошел час, другой, а обещанной Хаджи-Муратом подводы все не было.
Вы, милая Лида, за это время успели подружиться с хозяйской дочерью и,
сбросив пальто, пошли с ней в ее комнату. Воспользовавшись удобным моментом,
я распорол по шву подкладку, вынул заветный пакет и переложил его в свой
боковой карман. Аккуратно, насколько это мне удалось, я зашил подкладку
вашего пальто и пошел в штаб к Мугуеву узнать насчет подводы. Где-то вдали
гремели одиночные выстрелы, иногда переходившие в недружные залпы. Вдоль
заборов и хат гуськом бежали красноармейцы с винтовками наперевес. Положение
было серьезное: еще в Нинах мы с вами знали, что Святой Крест неоднократно
переходил от белых к красным и от красных к белым.
Но вот и штаб. Воспользовавшись отсутствием часового, вхожу в сени и
попадаю в просторную комнату, похожую на зал. За одним из столиков сидит
машинистка и стрекочет кузнечиком. У второго, спиной ко мне, стоит огромный
детина в поддевке и с маузером в деревянной кобуре.
Мельком я взглянул на стены и замер: прямо напротив меня висит портрет
генерала Май-Маевского, слева -- Корнилова, справа -- Каледина. Я машинально
хватаюсь за боковой карман и нащупываю пакет. Мысли несутся с невероятной
быстротой. Ведь если только этот человек обернется -- обыск, а там и
виселица неминуемы.
Под портретами генералов какие-то надписи. Я напрягаю зрение и читаю:
"Генерал Май-Маевский -- чистый вес двенадцать пудов..." Что это: бред,
сумасшествие? Смотрю на портрет Корнилова: "Хоть и Лавр, а погиб бесславно".
Под Калединым тем же каллиграфическим почерком выведено: "Хоть и генерал, а
молодец: сам застрелился!"
-- Сволочи - юмористы! -- шепчу я, вытирая со лба пот.
-- Что вы сказали? -- спрашивает огромный человек и поворачивается ко
мне всем корпусом. Теперь я ясно вижу, что он без погон.
-- Мне нужен Мугуев,-- говорю я.
-- Хаджи-Мурат в той комнате.
Я исчезаю за дверью, а через час мы с вами, милая Лида, уже едем по
бескрайней степи и слушаем заунывную, монотонную, как здешний ветер, песню
калмыка - возчика.
Сначала мы ехали лошадьми, а потом наши брички и арбы везли верблюды
через какие-то села со странными названиями: Олениково, Яндыки, Басы...
Что за странные животные, эти верблюды?! Они идут по степи пять
километров в час и ни шагом больше, независимо от того, бьют их или нет,
кормят или морят голодом. И на всем пути по этой рыжей безводной пустыне из
барханов то тут, то там выглядывают белые, омытые песками черепа людей и
лошадей--следы прошлогоднего отступления той же 11-й армии из-под Кизляра. А
теперь эта армия опрокинула полчища бело - гвардейцев и победоносно вышла на
Кубань и Северный Кавказ.
На первом кумачовом плакате, который я тогда увидел, меня поразила
надпись: "Прочь с дороги, глушители революции!" Сознайтесь, Хаджи-Мурат, это
вы придумали столь пафосный клич? Вы тогда были молоды и, вероятно, мечтали
стать поэтом.
Почти всю астраханскую степь мы проехали при благоприятной погоде, и
только где-то уже под Яндыками нас захватил самум.
Небо внезапно потускнело. Солнце, похожее на огромный медный таз,
нырнуло в черно-бурую тучу, и сразу же по пескам побежали серо - лиловые
тени. Откуда-то издалека долетели резкие порывы ветра, крутящие гигантские
столбы больно хлещущего песка, и вся пустыня погрузилась в рыжую мглу... Но
так же неожиданно, как и налетел, смерч вдруг стих. Исчез оранжевый занавес
песка, и совсем неожиданно из тучи выплыл медный таз.
И только новые серповидные барханы свидетельствовали о недавно
пронесшейся буре.
Но вот, наконец, и Астрахань. Я, уже заболев тифом, но еще не зная об
этом, пошатываясь, вхожу в кабинет Кирова и передаю заветный пакет.
Сергей Миронович разрывает конверт, быстро скользит взглядом по четко
исписанным листам, затем вместе с Квиркелия переходит к противоположной
стене, к огромной карте, унизанной красными флажками, и делает какие-то
записи в своем блокноте. Я смотрю на Кирова: обожженное ледяными ветрами
лицо, утомленные бессонными ночами глаза... Вспоминаю Владикавказ. Это уже
не тот Сергей Миронович, от которого в детстве получал я в подарок цветные
карандаши и переводные картинки.
Точно такие же карандаши и картинки дарил мне и другой замечательный
человек -- Евгений Багратионович Вахтангов.
Женя, как называли его мои родители, в свои юные годы увлекался идеей
создания "Радужного" театра.
Киров бывал на спектаклях Владикавказской любительской труппы,
созданной Вахтанговым в 1907 году. Это были пробные шаги Евгения
Багратионовича. В его "театре" шли инсценировки маленьких рассказов Чехова.
Уже тогда Сергей Миронович предвещал Вахтангову большую театральную
будущность.
Лишь через двенадцать лет в Москве Вахтангов осуществил свою мечту.
У отца Евгения Багратионовича в центре города была маленькая табачная
фабрика, и когда у "блудного сына" в Москве случались материальные
затруднения, он слал во Владикавказ стереотипные телеграммы: "Хожу лаковых
вышли сто Женя". Отец понимал, что если сын ходит в лаковых ботинках,
предназначенных для сцены, то дела и впрямь плохи, и скрепя сердце посылал
Жене половину просимой суммы.
Вспоминаю о Кострикове еще один эпизод. О нем рассказала мне тетя Саша
-- сестра моего отца. В начале своей журналистской деятельности пришел к нам
как-то на огонек Сергей Миронович и за чашкой чаю стал советоваться с моими
родными о литературном псевдониме.
Моя мать оторвала от календаря листок и, прочитав в числе святых имя
Кир, сказала:
-- Подписывайтесь Киров.
Сергею Мироновичу псевдоним понравился, и он стал под рецензиями и
статьями подписываться: С. Киров.
...Наконец Сергей Миронович отошел от карты и, задав мне несколько
незначительных вопросов, сказал:
-- Иди отдыхай. Паек тебе и твоей спутнице доставят на дом.
Вечером я почувствовал озноб, а ночью уже бредил и метался по постели.
Киров дважды приезжал к нам с врачом, присылал какие-то редкие медикаменты,
но вся тяжесть моей болезни легла на ваши хрупкие плечи, милая Лида. Сколько
бессонных ночей провели вы у моей постели! Если бы не вы, вероятнее всего, я
бы остался навсегда в Астрахани или погиб под Георгиевском, где меня
обыскивал белогвардейский офицер, а вы лепетали какие-то французские фразы,
желая показать, что у нас не может быть ничего общего с большевиками.
Помню, как этот контрразведчик с наманикюренными ногтями, расшаркавшись
перед вами, сказал:
-- Оревуар, мадемуазель! -- и, прекратив обыск, вышел из теплушки...
Но не будем вспоминать трудные минуты нашего путешествия.
Из Астрахани до Саратова мы ехали, если помните, две недели. На больших
станциях пассажиры выходили из теплушек и пилили дрова для паровоза и для
своих "буржуек". Солнце светило уже по-весеннему, в кустах чирикали воробьи,
и все вспоминалась знакомая песенка:
Ах, как низко летит стая гусей!
Побегу, догоню последнего,
Вырву перо белое,
Пошлю весточку любимой...
Если вы живы, милая, славная Лида, отзовитесь! 1965 г.
БЕЗ ПРОМАХА
скар Ларсен, розовощекий двадцатисемилетний детина с голубыми глазами и
копной золотых волос, зачесанных на косой пробор, работал в Стокгольме
шофером ночного такси. Это занятие с четким, раз навсегда установившимся
ритмом жизни было не слишком утомительным для такого энергичного парня, как
Оскар, жаль только вот, что прибыльным его не назовешь. Редко кто из
пассажиров давал приличные чаевые, а простаивать у ночных ресторанов и
кабаре в ожидании подвыпивших гуляк приходилось часами.
Часто, сидя в своей кабине и слушая монотонную дробь осеннего дождя,
Ларсен глядел на яркий фейерверк неоновых реклам, на гаснущий свет в окнах
многоэтажных домов и думал: почему все, кто прячется за этими шторами,
занавесями и жалюзи, всякие там маклеры, коммивояжеры, чиновники банковских
контор имеют право на уют, на семейную жизнь, а он, шофер такси, должен жить
бобылем, не имея ни дома, ни семьи?
Правда, вот уже полтора года Оскар вносит в одно из отделений Лионского
банка -- там начисляют шесть процентов годовых -- свои мизерные сбережения.
Но это гроши в сравнении с той суммой, которая