ально  отъедаться.
Еще  туда-сюда  пожилым   и   ответственным.   Но   девушкам-то!   Заплывут,
обленятся... Безобразие, как хотите! Вот та... как она... Вербова, по-моему,
имеет такую тенденцию... Кстати, как вам она, Федор Акимыч?
     Ильин отвечал нехотя, стараясь не отрывать мыслей от доски:
     - Вербова... Вербова. Ах да!  Вербова!  Это  белокурая,  все  в  ситцах
щеголяет? Да как вам сказать... Хорошенькая. Колоритная даже... так сказать,
в определенном жанре... Но ничего особенного я не вижу. Она как-то  слишком,
знаете... Мне кажется, в ней есть что-то не очень... что-то отталкивающее...
впрочем, я не знаю. У вас, конечно, имеется по этому поводу свое мнение.
     - Да-да, - обрадовался Сомов, - именно  что-то  отталкивающее.  Я  тоже
сразу это заметил. И ведь далеко не красавица, а? А заметили, как  держится?
Как прима-балерина. Понимаете? Утром выходим из столовой, она впереди  идет.
Ну шутки тут, конечно, намеки,  аллегории...  специально.  Она,  видите  ли,
повела плечиком - вот так... и свернула в сторону.  А  ей  надо  было  прямо
идти. Понимаете?  Терпеть  не  могу  заносчивых  женщин.  Это  ведь  вредное
явление. Парадокс. И потом у нее глаза, кажется, зеленые, вы заметили?
     - Нет. Знаете, меня такие мало интересуют. Не люблю  таких...  Объявляю
шах.
     Сомов закинул ногу на ногу и заговорил опять:
     - Во внешности этой самой Вербовой все как-то, я бы сказал, утрировано.
Приятно, конечно, когда нос чуть вздернут. Чуть! Ведь приятно, Федор Акимыч?
А у ней это слишком. Как у куклы.
     - А вы представьте ее через двадцать лет! Старухой  представьте.  Ужас.
Того и гляди, сядет на метлу - и... фьють! Или дерево грызть... Ха-ха-ха!
     - Да!  Вчера,  когда  все  собрались  здесь  поболтать,  она  два  часа
просидела в библиотеке! Скажите, что женщине там так долго делать!
     - Учиться. С ее внешностью - учиться. Это единственный выход...
     Партия между тем приближалась к концу. Партия выходила неблестящая.  Но
партнеры были друг другом чрезвычайно довольны и невольно улыбались, как это
делают люди, вдруг почувствовавшие друг к другу уважение.
     - Она, я слышал, диссертацию пишет. Надо же!
     - Ну, для женщины это последнее дело.
     В эту самую минуту дверь семнадцатой комнаты отворилась, и  в  коридоре
появилась Вербова, веселая и вызывающе хорошенькая.
     Партнеры изменились в лице и почему-то оба вскочили на ноги.
     - Вот, пожалуйста, - сказал студент, - взгляните...  Я  подойду  к  ней
сейчас и скажу что-нибудь... дерзость какую-нибудь.
     И он направился было к ней. Но Ильин схватил его за руку.
     - Нет, это я скажу ей дерзость.
     Вербова тем временем замкнула свою  комнату  и  побежала  по  коридору.
Заметив Сомова и Ильина, она улыбнулась.
     - Шахматы! В такую погоду! Вы чудаки.
     - А вы... - начал Сомов.
     - А я иду кататься на лодке.
     - Возьмите с собой меня, - вдруг сказал Ильин, - я гребу, как пират.
     - О! Я взяла бы вас, но меня там ждут. Она взглянула на часы.
     - Уже лодка взята. Счастливо! И она помахала сумочкой.
     - Вы, Федор Акимыч, шулер, - сказал Сомов после ее ухода.
     - Мальчишка! - прошипел Ильин, собирая шахматы.
     И они расстались с тем, чтобы уже больше никогда не встречаться.


                                   Тополя

     Я видел ее только раз. Может быть, потому я люблю ее всю жизнь.
     Совсем такой же, как сейчас, был вечер.  Такой  же  пронзительно  синий
воздух, так же сверкали вмерзшие в лужи огни фонарей, эти же самые тополя  -
корявые черные гиганты, навсегда увязшие в синеве. Старая садовая решетка  и
сам сад - темные пятна сосен, серые паутины берез, незаметные акации,  немая
улочка. И над всем этим - тополя.
     Тогда я был беззаботный студент, сейчас мне сорок три. А тополя все  те
же, и, кажется, никогда  они  не  могли  быть  тонкокожими,  бледно-зелеными
саженцами. Тот же от них запах - сладкая, прилипчивая горечь. Только ветерок
- и ноздри раздуваются от этого запаха и непонятно сильно стучит сердце.
     Я был беззаботный студент. Голова кружилась от весны, от молодости,  от
удач. Я не гонялся тогда за счастьем, а наступал ему на пятки нечаянно,  как
наступаю сейчас на эти лужицы.
     В тот вечер я шел к своей невесте. Ничто не  мешало  мне  считать  себя
счастливым. И только в запахе  тополей,  в  их  торжественных  фигурах  было
предчувствие чего-то необыкновенного. И необыкновенное случилось. Она быстро
шла навстречу. Она не остановилась,  не  замедлила  шага.  Она  промелькнула
мимо. Но я видел ее улыбку! Видел! И  вижу  сейчас.  Улыбка  говорила:  "Как
странно! Я предчувствовала, что сейчас тебя встречу... Как странно. Но  меня
ждут. Я спешу..." "Куда!" - закричал я беззвучно. "Куда!" - кричали тополя.
     Но она не слышала, и синь, вот эта мутнеющая синь затянула ее.
     А сейчас под этими тополями я бреду  домой,  к  жене,  к  десятилетнему
сыну. Женился я по любви, моя жена умная, красивая, добрая женщина. Я  люблю
сына, люблю жену, не могу представить себя без них.
     Но все летит к  черту,  когда  приходят  эти  жуткие  весенние  вечера.
Крадучись, как вор, непреодолимо, как лунатик,  я  прихожу  сюда  и  шатаюсь
здесь,  под  этими  тополями.  Здесь,  именно   здесь,   когда   таким   вот
безумно-синим сделался воздух и так торжественно застыли тополя - она быстро
шла навстречу. Я видел ее! Я видел похожие на этот вечер глаза! Я  видел  ее
улыбку!
     Такая тоска! Такая тоска! Где-то в груди боль, острая, страшная, вечная
боль. Хочется закричать, хочется заплакать. Такая тоска!
     И потому хочется закричать  и  заплакать,  хочется  потому,  что  я  ее
никогда не видел. Ее не было. Были и есть только тополя.


                                  Студент

     Молодые листья на ветру трещат, металлически блестят на солнце. На окно
ползет пышное белогрудое облако, ветер рвет из него прозрачные, легкие,  как
бабьи косынки, клочки и несет их вперед. В бездонную голубую пропасть.
     - Молодой человек! Вам не кажется, что вы присутствуете на лекции?  Да,
да, вы - у окна. Вы, именно вы! Надо встать. Я спрашиваю: вы где находитесь?
     - На лекции.
     - Слышали ли вы, о чем я только что говорил?
     - Нет.
     - А когда-нибудь вы об этом слышали?
     593
     - Товарищи, сколько раз вам повторять: я на свои лекции  ходить  никого
не  принуждаю.  Неужели  это  так  трудно  усвоить?  Вы,  молодой   человек,
свободны... Нет, нет! Можете идти. Идите, идите!  Не  смею  задерживать.  До
свиданья!
     Он сбежал по лестнице, быстро  прошел  прохладный  сумеречный  коридор,
толчком распахнул дверь и на мгновение ослеп от резкого майского солнца.
     День не жаркий, ветер ровный, бодрый, с запахом  реки  и  черемух,  без
конца идут быстрые плотные тени. Напротив в сквере  струится  зеленый  поток
березовой листвы, за ней качается серебряная челка  фонтана.  Ветер  бросает
струи воды мимо каменной чаши, далеко на асфальт стелется белый водяной дым,
под ним визжат, носятся голоногие девчонки.
     Студент перешел улицу, в лотке у сонного небритого дяди купил сигарет и
побрел вдоль сквера, лениво ступая на черную узорчатую тень чугунной ограды.
     Он уже забыл про лекцию, про  психоватого  доцента.  С  самого  утра  в
голове  сидело  одно  и  то  же  -   строчки   своего   вчерашнего   письма:
"...Поклонников у вас много, но люблю вас один я. Для  того,  чтобы  вы  мне
поверили, я сделаю все. Что дальше - решаете вы, но это свидание неизбежно".
     Он не спешил. Доцент позаботился о том, чтобы он не спешил. Но лучше бы
он торопился - тогда не  исчезла  бы  та  шальная  самоуверенность,  которая
пришла к нему на лекции, у окна.
     На набережной немноголюдно.  Молоденькая  мать  катит  по  улице  синюю
коляску. У воды, будто лунатики, туда  и  обратно  ходят,  трещат  рулетками
рыбаки.
     Он спустился к самой воде, присел на бетонную ступеньку.
     Река несется навстречу  облакам,  темная  у  того  берега,  здесь,  под
ногами, неправдоподобно прозрачная. С той стороны уютно-зеленое  предместье,
обросшее садами и аллеями, сползает к реке желтыми тропинками  улиц.  "Люблю
вас один я..." Это, видимо, глупо и, кажется, сентиментально. А что  делать?
Любовь - не моя затея... Она - знаменитость, - вот в чем дело... Черт дернул
ее быть артисткой, да еще знаменитой! Все было бы проще. И  эта  записка  не
казалась бы глупой. А что делать?  Надо  встретиться.  Надо  сказать  слова,
которые не скажет ей никто, кроме меня.
     Река слепит солнцем, сияет голубизной.  И  шумят  над  головой  молодые
тополя. Но река - сама собой, ты - сам собой...
     Она  пришла.  Она  остановилась  в  десяти  шагах,  яркая,   беспощадно
красивая.
     Она не одна. Рядом высокий  в  белом.  Он  безучастен,  он  смущен.  Он
прикуривает папиросу, дает понять, что явился сюда помимо воли и ему все это
ни к чему. Студент поднялся. Может быть, подниматься было рано. Может,  надо
было подождать, когда они подойдут ближе.
     - Это, конечно, вы. Явились, значит. Очень приятно.
     Она разглядывает его в упор, подробно, с откровенным пренебрежением.
     -  Слава  богу,  вы,  я  вижу,  человек  взрослый  и  кое-что,  видимо,
поймете... Вы пишете, что готовы на все. Вот что, молодой человек.  Сделайте
вы мне две услуги. Во-первых, не ходите  больше  в  первый  ряд  -  вы  меня
раздражаете. Во-вторых, не присылайте мне ваших сочинений. Они мне не нужны.
Написали одну записку - хватит... Зачем же четыре?
     - Ну-ну, пустяки. Зачем же так резко? Кто из нас не писал  посланий?  -
Высокий показал зубы, сочувственно подмигнул.
     - Нет, с меня хватит разных дурацких писем. Они мне  надоели!  Молодому
человеку надо дать понять, что его письма  не  приведут  ни  к  чему,  кроме
скандала.
     - Ну,  это  лишнее.  Молодой  человек,  не  придавайте  этому  большого
значения. Она актриса трагическая, ничего не поделаешь. К  тому  же  сегодня
она не в духе.
     Надо крикнуть, надо выругаться, надо разбить эту фальшивую  улыбку.  Но
руки скрутила противная, гипнотизирующая слабость. В голове шум тополей.
     Он взглянул ей в глаза - вот они, совсем рядом,  злые,  чудесные,  -  и
деревянным унизительно чужим голосом произнес:
     - Все это забавно... Но вы меня  с  кем-то  путаете.  Я  вам  писем  не
писал... Все это очень забавно...
     Он видел только, как  дрогнули  ее  брови.  Слышал  уже  за  спиной  ее
голос...
     Потом он ходил по горячим пыльным тротуарам, пересекал веселые  скверы,
стоял на мосту и снова шагал по серым улицам, завороженный тоской, стыдом  и
отчаянием.
     "...Что делать? Все изменилось. Все совсем изменилось..."  Что-то  надо
делать, какая-то сила настойчиво и дерзко  стучала  в  висках:  что-то  надо
делать.
     Вечером,  когда  он  снова  оказался  у  реки,  он  почувствовал   себя
непонятно. На том берегу была уже темнота. Деревья и крыши торчали  сплошным
черным  частоколом.  Над  ним,  между  рваными  синими  тучами,  опоясанными
малиновыми лентами, зияли бледно-зеленые просветы, ошеломляюще обыкновенные,
виденные на закате тысячи раз, минутные и вечные следы прошедших дней. Внизу
в заливе плескались три лодки. Парни без  устали  махали  веслами,  слышался
счастливый визг. Одна из  лодок  наткнулась  на  малиновую  дорожку  заката,
дорожка оборвалась, по всей по ней прошла сверкающая дрожь. И  все  это  ему
неожиданно показалось неотделимым от его тоски.
     Нагрянула вдруг жажда  пережить  такую  же  пустую  визгливую  радость,
хотелось без конца видеть этот минутный малиновый  свет,  оказаться  на  том
берегу, в темноте, легким и быстрым шагать в гору мимо сада, задевая висками
прохладные черные ветки.
     Он жадно всматривался в огни, вспыхивающие на  том  берегу,  ежился  от
холодка реки и думал и чувствовал. Через час он вошел в маленькую комнату на
окраине. Глянул в окно, в глубокую, невысказанную ночь, сел к  столу  и,  не
отрываясь, черкая, комкая и выбрасывая листы, писал.
     Кончил он утром. Встал,  распахнул  окно,  с  мучительным  наслаждением
вдохнул  пахучую  утреннюю  сырость,  сделал  по  комнате  два  шага  и,  не
раздеваясь, рухнул на жесткую узкую кровать.
     Ветер тихо постукивал раскрытыми оконными створками и смахнул со  стола
несколько исписанных энергическим почерком драгоценных листов.


                                 Моя любовь

     Пять лет назад на  перроне  маленькой  станции  я  прощался  с  любимой
девушкой. Мне было тогда восемнадцать лет, и я ехал в город учиться.
     Единственный пассажирский поезд останавливался на этой станции глубокой
ночью. И это было так кстати.  Мы  сидели  на  моем  громоздком  чемодане  и
говорили о будущем. О том, что мы будем любить друг друга всю жизнь,  что  я
буду приезжать, что в разлуке будем писать письма, а через пять лет, окончив
институт, я вернусь в наше село, и мы будем вместе. Повторяю, мне было тогда
восемнадцать лет, и все то, что мы друг другу обещали,  казалось  мне  нашим
будущим.
     Начиная со школьного возраста, я постоянно был в  кого-нибудь  влюблен.
Когда из шестого класса  уехала  вдруг  моя  соседка  по  парте,  я  впал  в
задумчивость  и  остался  в  шестом  классе   на   второй   год.   Потом   я
последовательно был влюблен в преподавательницу истории, пионервожатую  и  в
двух своих одноклассниц. По-настоящему я  влюбился  тотчас  же,  как  пришло
время. Это была Вера, та самая девушка, которая, не спросившись дома,  ночью
ушла на станцию провожать меня. Ей оставалось учиться в школе еще  год,  она
собиралась стать учительницей и через пять лет непременно работать  в  своей
школе.
     О том, что мы друг друга любим,  мы  говорили  тогда  в  первый  раз  и
говорили потому, что мы расставались. Пришел поезд. Мы поцеловались, и  Вера
заплакала, уткнувшись головой в  мое  плечо  и  всхлипывая  совсем  как  моя
десятилетняя сестренка. Я взял ее за плечи, поднял голову и долго смотрел ей
в лицо. Прямые светлые волосы, нос чуть большой и весь в  веснушках,  мокрые
серые глаза, жалкая улыбка... Я не знал тогда, красива ли она.
     Поезд тронулся. Я поцеловал Веру еще раз, вскочил  в  тамбур,  вошел  в
вагон, сел лицом к окну и просидел так всю ночь. "Ты не  забудешь  меня!"  -
вспоминались мне ее слова и лицо. Она повторила это несколько раз, и  трудно
было понять, кого она убеждала в том, что я ее не забуду -  себя  или  меня.
"Разве можно забыть!" - думал я в отчаянии...
     И забыл. Забыл легко и быстро. Я попал в  компанию  веселую,  шумную  и
безалаберную. Институт мне показался большим скоплением бойких молодых людей
и легкомысленных девушек, у меня закружилась голова, и уже через две  недели
было назначено свидание с некоей Лидой. Лида в самом  деле  оказалась  такой
легкомысленной, что в нее трудно было как следует влюбиться. Через месяц  мы
разошлись в разные стороны, шутя и посмеиваясь. Потом  была  Эля,  потом  ее
подруга Катя.
     Я изменился. Завел себе усы-шнурочки, выучился танцевать  и,  выбиваясь
из своих студенческих возможностей, волочился за модой. Одним словом, внешне
я сделался то, что называется "стиляга".  Вообще-то  я  уверен,  что  стиляг
никаких нет. Есть модники, шалопаи, жулики, нахалы, есть  мальчики,  которым
невтерпеж  быть  взрослыми  и  быть  мужчинами,  а  стиляг  нет.   Отрицание
авторитетов, желание пожить в свое удовольствие, перепродажа модных вещей  -
все это, конечно, не оригинально, не  ново  и  сводится  в  конце  концов  к
мелкому хулиганству. А все эти ценители  и  коллекционеры  плохой  эстрадной
музыки, разные Бобы Бондаренко и Джоны Сапожниковы - это же только смешно  и
пошло. Впрочем, многие из поклонников гнусного саксофона в восторге от  этой
музыки и не признают никакой другой только потому,  что  спекулируют  ею  по
воскресным дням на толкучках.
     Конечно, я далек был от увлечения напоминать собой lovelas, но меня все
это тогда забавляло,  а  главное,  это  нравилось  девушкам,  которым  хотел
нравиться я. Шутя и посмеиваясь, я  знакомился  и  забывал  свои  знакомства
четыре года. Бывало, сижу где-нибудь в саду, жду девушку  и  скучаю.  И  мне
нравилось, что я скучаю, что я  могу  встать  и  уйти,  не  дождавшись  этой
девушки, и завтра назначить  здесь  же  свидание  кому-нибудь  другому.  Мне
нравилось интриговать, водить за нос, пускаться в рискованные приключения  и
выходить из воды сухим и со свободным сердцем.
     Кончилась моя учеба в институте. Товарищи мои почти все переженились  и
стали уже мне не  товарищи.  Я  по-прежнему  балансировал  между  флиртом  и
низкопробными романами и был доволен собой. И  вдруг  мне  стало  грустно  и
беспокойно. Я сделался задумчив,  все  чаще  уклонялся  от  выпивок  и  стал
уединяться. Как-то я вспомнил Веру, но вспомнил  с  грустной  усмешкой,  как
что-то  трогательное,  смешное  и  безвозвратное.  Скука  взялась  за   меня
основательно, и я решил жениться.
     Я бросил свои ловеласовские повадки и стал ухаживать за Лизой, строгой,
умной и милой девушкой, с которой познакомился в театре. Лиза была  красива,
я привык к ней, и иногда мне казалось, что я люблю ее, но я чувствовал,  что
в то же самое время я готов к чему-нибудь новому. Через полгода у  нас  было
все решено: я кончу  институт  и  мы  поженимся.  Лиза  кончала  музыкальное
училище, но со мной собиралась ехать куда угодно.
     И вот я получил диплом  агронома  и  назначение,  разумеется,  в  село.
Направление оказалось именно в то село, откуда я уехал пять лет назад.  Лиза
еще сдавала экзамены, и устраиваться я поехал один.
     Ночью в вагоне мне не  спалось.  За  окном  набегали  и  исчезали  огни
станций и мелькали встречные поезда. Я сел у окна и раздумался.  На  вокзале
меня провожала Лиза, но мне не было грустно от того, что мы  расстаемся.  "Я
не люблю ее", - подумал я. Потом я  вспоминал  своих  прежних  знакомых,  и,
странное дело, ни одну из них я не мог вспомнить как следует, я не мог  ясно
представить ни  одного  лица,  ни  одного  значительного  слова,  ни  одного
запоминающегося пустяка. И я понял, что молодость моя проходит мимо  счастья
- мимо тех радостей и печалей,  которые  дает  человеку  одна  любовь.  "Как
известно, - подумал я, - для души и сердца прошли эти пять лет..." И я вдруг
ясно вспомнил свой отъезд в город,  маленькую  станцию,  Веру  и  ее  милое,
заплаканное лицо. "Как было хорошо, и как все это сейчас далеко  от  меня...
Где теперь Вера? Если бы люди выполняли все свои обещания и клятвы,  то  она
должна сейчас ждать меня в том селе", - я усмехнулся и,  опустив  голову  на
руки, стал засыпать.
     Был звонкий майский полдень, я спустился  с  железнодорожной  насыпи  и
пошел к селу маленькой черной тропинкой. Кругом было столько света,  воздуха
и зелени, было так хорошо, что хотелось упасть в высокую,  пахучую  траву  и
пролежать в ней как можно дольше, ни о чем не думая, ничего не вспоминая.
     Я прошел половину длинной улицы села, никто мне не попадался. И  только
у другого конца улицы двери нового двухэтажного дома вдруг  распахнулись,  и
оттуда вырвался целый ручей белоголовых ребятишек. Я остановился  и  смотрел
на них, пока они не выбежали из школы все и их радостный галдеж не  удалился
по обе стороны улицы. Потом из школы вышла девушка, легко сбежала  по  белым
ступенькам и быстро  пошла  в  мою  сторону.  Неожиданность,  растерянность,
радость - все, что я испытал в эту минуту, можно только  испытать  и  совсем
невозможно представить. Это была Вера. Она остановилась передо  мной,  долго
на меня смотрела и, проговорив: "Ты не забыл меня...", - бросилась ко мне на
грудь. Вот и все.
     Потом мы бродили за селом по лугу, пили шампанское в  ее  квартире,  и,
когда она была на уроках, я с нетерпением ждал ее в  шумной  учительской.  Я
смотрел на нее, слушал ее голос, и мне казалось нелепым и диким  то,  что  я
мог ее забывать. Я понял, что я не смог полюбить ни Лизу, ни всех остальных,
которые б